ПУТЬ  ДУРАКА  5

 

Глава 1

ДЕТСТВО МАРИАННЫ

 

– Ебана мать! Зачем ты надела мои золотые сережки? – кричала по-цыгански мать на Марианну. – С кем ты там блядуешь ночами?! Почему эти пиздорванцы тебе не купили до сих пор всего какие-то золотые сережки? Найди себе таких, которые всю тебя осыпят золотом.

Марианна сняла сережки и злобно бросила их на трюмо.

– Ну, суки! – мысленно выругалась она на своих ухажеров. – Я вытряхну все из вас!

Она пошла на кухню, чтобы немного перекусить, так как с утра ничего не ела.

– Где деньги? – продолжала беситься ее мать – старая толстая цыганка. – Что ты сегодня заработала?

Мэри вынула из кармана несколько трешек и пятерок, оставшихся после покупки очередного наряда, и бросила их на стол. Мать жадно пересчитала эти деньги.

– Что-то мало ты зарабатываешь за день, прям как токарь на заводе. В твои-то тринадцать лет надо бы зарабатывать и побольше, особенно с твоей смазливой мордой. Где ты все шляешься? Пошла бы лучше поторговала косметикой с тетей Чувэлой, – бесилась мать.

«Нет, – подумала Марианна, – больше торговать и побираться я не буду, – вспоминая как она целыми часами шаталась по улице, приставая ко всем прохожим, чтоб они дали ей денег или купили что-нибудь. – Я теперь других торговать заставлю, а сама лучше собой позанимаюсь».

Марианна села в грациозную позу, представляя, что она ест не у себя на кухне, а в шикарном ресторане где-нибудь в Москве или лучше в Париже. Так она представляла себя всякий раз за столом, делая проекцию своего будущего в тонком плане и готовясь достойно встретить его. Рядом с ней сидят один или два-три ее поклонника – очень богатые и знаменитые люди, которые ей платят. Нет, не за секс – это слишком унизительно, а за то, чтоб просто посидеть с ней вместе несколько минут. Все люди в зале ресторана бросают на нее восхищенные и завистливые взгляды. Но она безразлично смотрит на этих мышей – это глупое стадо баранов, тупо, механически живущих и реагирующих на все в жизни. Она выше их, выше этой ситуации, выше денег, власти, славы.

Она встает и грациозно удаляется прочь оттуда. Поклонники просят ее остаться, они готовы отдать ей все деньги и лизать ей ноги. Но ей уже ничего не надо, она хочет быть наедине с собой и с Богом.

Кайф мечтаний обломал пьяный отец, ворвавшийся в квартиру и начавший разборку с мамашей. Он, как всегда, ничего не соображал и бил всех подряд, и ломал мебель. Мэри поняла, что будет умней уйти, чем, как обычно, драться с отцом. Она уже почти оделась, когда отец залетел в комнату и, приняв ее за какого-то своего врага, набросился на нее, махая в воздухе какой-то палкой. Марианна ловко увернулась от удара и толкнула его в спину. Отец пролетел по инерции, снося на своем пути стулья.

– Я убью! Убью тебя! – орал он неизвестно кому.

Последнее время драться с отцом стало неинтересно. Он постарел, а она стала сильной и ловкой.

То ли дело раньше, когда он забивал ее до крови – это было здорово, вспоминала Марианна. Тогда она не жалела себя, не плакала, а только рычала от ярости, злясь, что она такая маленькая и слабая.

Когда отец был трезвый, он был совсем другой. Он очень любил дочку, и они часто уходили на лошадях далеко в лес и скитались там по нескольку дней, живя в шалаше и питаясь чем придется. Так отец вспоминал свою вольную цыганскую молодость, когда он частенько подрабатывал конокрадом.

Спускаясь по засраной лестнице, Марианна бесилась и думала: «Я не могу больше жить с родителями. У меня должна быть своя квартира. И вообще я не могу жить в этом совке, я хочу жить на Западе, в цивильной стране, и не в какой-то клетушке, а во дворце».

Выйдя во двор, она столкнулась с бандой Штопора, бесцельно ошивающейся у подъезда.

– О, Мариша! – обрадовано загнусил он. – Ты что так поздно вышла? Давай мы тебя продадим за ящик бухла, – пошутил он.

Эта фраза взбесила Марианну. Она мгновенно вспомнила, как работала проституткой, как рассасывала по полчаса вялые хуи жирных партийцев, как они ее ебли, наваливаясь на нее своими жирными тушами. Хотя это и был неплохой жизненный опыт, повторять его она больше не собиралась. «Хватит! – решила она. – Теперь я сама кого-нибудь буду им продавать за большие бабки. А я могу только властвовать и повелевать всем этим быдлом».

Злоба переполняла Марианну, она сжимала до боли рукоятку ножа, который всегда был в ее кармане. Ей хотелось воткнуть его в сердце Штопора и медленно поворачивать его, причиняя ему мучительную боль.

«Ну, нет! – сказала она себе. – Это не выход. Я должна быть ласковой и хитрой, льстивой и лукавой, если я хочу достичь чего-то в жизни».

Она опустила глаза и перевела гнев в сексуальность, затем улыбнулась и, направляя на Штопора волну энергии, ласково произнесла:

– Как же ты продашь меня какой-то мрази, я же твоя.

От этого Штопор несколько размяк и заулыбался, скаля свои гнилые зубы. Увидя перемену его настроения, Мэри поняла, что теперь можно манипулировать им. Вспомнив, как ее недавно огорчил Седой, обзывая черной ведьмой, она озабоченно заявила:

– Знаешь, Штопор, Седой мне говорил, что как-то раз избил тебя и ты ползал на коленях и просил у него пощады.

– Что? – разъярился Штопор. – Я ему еще устрою, – бесился он. – Как это я ползал? Сука! Он получит еще у меня! – разорялся он.

Марианна была довольна своим финтом. Когда Штопор немного успокоился, она сказала:

– Знаешь, мы с Ложкой, – так звали одного школьного хулигана, – могли бы растрясти кой-кого в школе, и я бы принесла с них оброк.

– О! – удивился Штопор. – А кого?

– Да есть тут у нас Алхимик, он кайфом торгует, Джоуль еще. Несколько торгашей можно было бы обложить их данью, подоить чуть-чуть. Как ты на это смотришь?

– Это путево! – изрек Штопор.

– Ну, тогда я возьмусь за них, чтобы тебе было на что выпить.

Теперь, заручившись поддержкой Штопора, Марианна могла призвать к порядку всех местных хулиганов и стряхнуть кое с кого башлей, большую часть которых она намерена положить в свой карман.

– А ты что, будешь со мной сегодня трахаться? – полез к ней грязный Штопор.

– Ой, не сегодня, милый, – стала отмазываться Марианна от проходимца. – Я сейчас должна быть у родственников, у меня тетя при смерти, – сказала она и удалилась, избегая дальнейших поползновений негодяя.

Марианна шла по улице, негодуя, что всякое чмо лезет к ней: «Ну, я еще с ним посчитаюсь», – бесилась она, направляясь к своему доброму дядюшке Роману.

У него дома она встретила его дочку Розу, которая стояла в компании каких-то зеков или бомжей.

– Пойдем домой! – окликнула ее Марианна.

Она зашла в подъезд и стала подниматься по засраной лестнице.

– С какой же шушерой ты водишься, – сказала ей Марианна. – Давай я тебя познакомлю с нормальными богатыми мужиками, которые всем обеспечат. Видишь, как я одета? – сказала Мэри, показывая свой шикарный прикид. – Это все они мне купили. Давай, и тебя прибарахлят как нужно.

– Да, это было бы классно! – обрадовалась Роза. – А то у нас во дворе одни проходимцы водятся.

На пороге их встретил дядюшка Роман, который был самым добрым и радушным цыганом из тех, коих знала Марианна.

– А, заходите, заходите девочки, – обрадовался он. – Что у тебя, опять отец буянит? – посочувствовал он гостье. – Ну, ничего, ты не обижайся на него. Он ведь хороший человек, только немного пьет. Но это же не страшно. Давайте проходите. Может чаю попьем?

– Да нет, не нужно, дядя Роман. Спасибо! – стала кокетливо отказываться Марианна. – Я как раз только что дома поужинала. Да и поздно уже. А завтра мне рано вставать.

– Ну, тогда иди спать. Может тебе чего-нибудь нужно? Так ты только скажи, все сделаю, – заботился добрый Роман.

Марианна поспешила уединиться в пустой комнате, которая была в квартире дяди, чтоб поскорей окунуться в мир магии, которой она любила заниматься каждый вечер. Она обнажилась, распустила свои шикарные черные волосы, спадавшие большими кудрявыми прядями с ее плеч. Разложила по кругу на полу карты и поставила вдоль этого круга восемь свечей по сторонам света, взяла серебряную чашу с водой и села в центр этого круга на колени. В окно ярко светила Луна, было полнолуние. Марианна взяла чашу с водой и, подняв ее вверх, подставила под свет Луны, наполняя ее им. Она сама вся купалась в лунном сиянии, чувствуя, как лунная энергия вливается в нее.

– Да исполнятся все мои желания, – стала она культивировать свое стремление, представляя все, чего она хочет достичь. – О, Богиня ночи! Скажи, что я должна для этого совершить? – вопрошала девушка, беззвучно твердя колдовское заклинание.

Внезапно из света Луны как будто стал появляться облик Богини, ее губы шептали:

– Рядом с тобой находится один человек, он ведом силой противоположной твоей, но вы должны дать толчок к развитию друг для друга.

– Кто он, – прошептала Марианна и взглянула в свою чашу с водой. Внезапно в ней стал вырисовываться силуэт Рулона – пацана из ее класса. – Да будет так! – сказала Мэри и выпила всю воду и, не выпуская чашу из обеих рук, поклонилась Богине.

Затем она села на колени и еще долго сидела в оцепенении, пребывая в медитации единения с Луной. Из другой комнаты начали доноситься какие-то звуки: стоны, разговоры. Марианна подошла к двери и прислушалась. Звуки доносились из спальни дяди Романа. Она подошла к двери спальни и через небольшую щель увидела, что дядя занимается любовью со своей дочкой Розой. Она сидела на полу у его ног, на коленях, и он учил ее делать ему минет.

– Бери в рот поглубже, моя девочка, – просил он. – Так будет мне приятней, чтоб член касался твоего неба. Нежно посасывай его. Да, вот так, да, – с придыханием говорил дядя Роман. – Гладь ручками промежность, ноги, мошонку, чтоб мне было приятно. Вот так! Да, моя родная, ласкай его язычком, – его дыхание стало учащаться. – О! Сейчас я кончу! Проглоти всю мою сперму, чтоб мне было приятно. Ой, ой! Да, вот так, – так говорил он в экстазе.

Марианна лукаво улыбнулась, наблюдая эту сцену. Ей самой хотелось присоединиться к ним, так как она испытывала симпатию к дяде Роману, но она решила никогда не трахаться просто так и все делать только со смыслом.

– Это хорошо, – подумала она, – что отец учит свою дочку всей премудрости. Гораздо хуже, если это будет заставлять делать грязный алкаш, унижая, бия при этом по морде.

Сексуально облизнувшись и эротично изогнув свое сочное тело, она удалилась в свою комнату, чтоб продолжать занятия колдовством.

Проснувшись с восходом солнца, она сделала пробежку, позанималась часа два каратэ и йогой и, ничего не поев, отправилась в школу. По дороге она встретила Санчо Фрица – ее соседа по дому. Он бессмысленно плелся в школу.

– Эй, Санек, – окликнула она его, – возьми-ка мою сумку и понеси ее за меня. Ты не против?

Тот встал, не зная, что сказать.

– Ну, на. Бери, неси, – игриво сказала ему девушка, подавая сумку. «Пора бы мне обзавестись прислугой», – Знаешь, а я тебя теперь буду звать Санчо Панса, – заявила она. – Ты что делаешь после уроков?

– Дома сижу, – пробубнил Санчо.

– Ну, это не дело! Теперь ты будешь сидеть у меня. Приберешься там, посуду помоешь. Ты не против?

– Да нет, – пробубнил он.

– Ну вот и хорошо.

– Эй, Фриц, подь сюда, я тебе вчера два пенделя не поставил, – заорал Цыпа, стоящий возле школы с какой-то шушерой.

– Никуда он не пойдет, понял? – жестко ответила ему Марианна, – видишь, он тащит мою сумку.

Цыпа сплюнул через выбитые зубы и проводил их недобрым взглядом. У класса Буля с друганами мучили Рулона. Друганы держали его, а Буля, схватив пальцами за нос, делал ему сливу.

Рулон уморно визжал, гнусавя с зажатым носом.

– Ой, отпустите, мне больно.

– Ха, ха, ха, – глумились пацаны.

– Мы ща тебе хобот сделаем.

Марианна презрительно посмотрела на это явление, думая: «Чем мне может помочь этот забитый придурок?» – вспоминая ночную ворожбу.

Начался нудный урок. Истерично визжа, какую-то чушь несло глупое учило. Марианна стала заниматься собой, наводя марафет. «Сколько можно учиться? – подумала она. – Я не обязана это делать. Я буду делать то, что я хочу и мне плевать на то, как живут другие и что от меня хочет это ебанутое общество».

Рулон сидел за партой и тер свой сизый нос с большой сливой, сделанной Булей. Бросив на него надменный взгляд, она решила: «Да, придется его долго дрессировать, чтоб сделать человеком».

Началась контрольная работа. Мэри ткнула в спину Божену:

– Ой, а вдруг я сам не успею, – заканючил он.

– А меня это не ебет. Если ты не напишешь, то получишь пизды на перемене, понял, засранец, – жестко заявила Марианна.

После такого разговора Божен взялся за дело. Увидев, что все пишут работу, а Марианна сидит и нагло разглядывает все вокруг, учило забесилось и начало наезжать на нее:

– Ты почему не пишешь? Все пишут, а ты нет? Я тебе поставлю двойку!

– Я же не все! – заявила Мэри. – Если хотите, то ставьте хоть кол! – бесцеремонно продолжила она.

Не привыкнув еще к такому поведению учеников, тупое учило забесилось еще больше.

– Немедленно слушайся! Не срывай урок! Пиши работу! Я сейчас позову директора.

– А что мне ваш директор? – нагло заявила ученица. – Он мне не указ!

– Как же так? – распсиховалось учило. – Я вызову твоих родителей, изволь учиться. Тебя оставят на второй год.

– Ну и что? – спокойно сказала Марианна, даже не собираясь слушать старую маразматичку.

– Без образования ты не устроишься на работу, ты не получишь пенсию, – перечисляло оно мышиные аргументы.

Видя, что старая истеричка не успокоится, Марианна бесцеремонно заявила:

– Пусть работает кто дурнее, а вам неплохо было бы помучиться в дурдоме. – И удалилась из аудитории под радостный смех учеников, увидевших, как, оказывается, можно говорить с тупыми училами.

Преподка еще долго бесилась, тщетно пытаясь успокоить аудиторию, но вдохновленные наглостью Марианны, ученики не хотели больше быть примерными овцами.

Идя по школьному коридору, Марианна мучительно размышляла, как она накажет старую психопатку за такое отношение к ней, к королеве и богине. Как она натравит на нее всех хулиганов, чтоб они доводили ее, срывали уроки и делали ей заподлянки.

На перемене она собрала всех своих подружек из старших классов и бахвалилась им своим шикарным прикидом для того, чтоб подбить их на дела:

– Секите, как на меня раскошелились мужики, понакупили всего.

– О, классные у тебя мужики!

– Клевое шмотье!

– Зыко! – раздавались возгласы телок.

– А вы че со всяким говном поритесь, давайте я вас с богатыми чуханами познакомлю, трахаться со смыслом будете. За ночь, знаете, какие бабки вам отвалят. Сразу клево прикинетесь.

– А где они, давай пойдем.

– Зашибись! – раздались довольные возгласы.

– Сегодня я зарулю в один кабак и договорюсь там. Тогда охуенных мужиков там окучивать будем, – заявила Марианна.

Телки курили и еще долго базарили, как клево будет, если у них станет побольше башлей. Марианна умно направляла их треп в нужное русло и с усмешкой посматривала на то, как они быстро обольщаются образами и с небольшим сожалением о том, что они часть лавэ хотели потратить на сигареты, выпивку и прочую вредную дрянь. Сама-то она никогда не пила, не курила и не жрала всякую хуйню.

 

 

После базара с подружками Марианна пошла в секцию каратэ. По дороге она думала: «Как же все-таки глупо устроены люди. Хоть эти вот подружки: стоило зажечь в них зависть ярким тряпьем и дать им несколько образов, как они готовы на все. Если они и дальше будут такими дурами, то их могут заделать строителями коммунизма или прислугой для бомжа в семейке их заботливые мамаши».

В секции Марианну встретили знакомые качки:

– А, Марианна, привет, – стал клеиться к ней тупой бугай.

Мэри кивнула ему, но не стала продолжать этот треп. Тут она занималась другим делом – саморазвитием, а поебень мешала бы серьезно на это настроиться. Из раздевалки она прошла в зал, где кувыркались, бегали и разминались здоровые быки и несколько зачуханых баб, но Марианна держалась от всех обособленно.

Зашел тренер, и после традиционного приветствия началась тренировка. Бегали по залу кругами, отжимались и качались всеми способами. Марианна делала все максимально самоотверженно, с полной включенностью, так как она считала, что иначе и нет смысла чем-либо заниматься. Если ты что-то делаешь кое-как, вполсилы, несерьезно, как обычно делают дела множество мышей, то зря потратишь время и ничего не добьешься.

После разминки стали разучивать каты и приемы. Сенсей давал команды зычными криками, и все ученики синхронно стремились их выполнять. В спаринге Марианна встала с самим сенсеем, так как она занималась с десяти лет и уже хорошо знала технику. Он показывал на ней новые удары и приемы. Ей нравилось, что сенсей сильней и ловчей ее. Это не давало успокоиться и заставляло ее мобилизовывать все свои силы, чтоб стать лучше. В конце тренировки сенсей поставил всех в трудные стойки и, расхаживая вдоль рядов, объяснял традиции и принципы каратэ.

Когда Мэри вышла из спорткомплекса, к ней стали клеиться сразу несколько чуханов, но она не хотела, чтоб в секции о ней много знали и, отшив их, пошла к себе домой.

В квартире ее встретила недружелюбная мамаша:

– Где ты все шляешься? Почему не торгуешь с тетушкой Чувэлой? Иди хотя бы побираться вместе с Розой. Ты принесла сегодня деньги? – гневно спросила маман.

– Нет, я еще не работала, – спокойно ответила дочка.

– Еб твою мать! Тогда за стол лучше не садись! Без денег домой можешь не возвращаться. Кем ты растешь? Почему у тебя никогда нету денег? Почему ты так мало зарабатываешь? Почему не берешь деньги у своих хахалей? Найди себе кого побогаче и дои его, пусть он тебе платит. Ты что, шваль русская, что ли, чтобы бесплатно блядовать со всякой босотой? Не позорь наш род, становись нормальной, – бесилась мать, тряся пухлыми руками, на каждом пальце которых у нее было по здоровому золотому кольцу или перстню.

Дочь молча выслушала всю эту нотацию. Ей нечего было сказать, она и сама злилась на себя, что до сих пор имеет так мало денег.

Марианна вышла из залы, которая вся была устлана дорогими коврами, заставлена самой лучшей мебелью и хрусталем. «Грязные», безграмотные цыгане жили очень богато, на уровне завмагов и директоров предприятий, так как побираться и фарцевать в период развитого социализма было очень выгодно.

Пройдя по коридору, Мэри заглянула на кухню, откуда доносился манящий запах еды. Кухня ломилась от продуктов и деликатесов, но мать запретила ей есть, и хотя есть ей уже немного хотелось, она принципиально ничего не таскала с кухни тайком. Ей нравились эти правила: если ты не принесла денег, то и не ешь. Они мобилизовывали ее, чтобы она могла стать живучей и предприимчивей в жизни.

Зайдя в свою комнату, которая была не менее богато обставлена, чем зала, Мэри переоделась в шикарный вечерний наряд, привела себя в порядок перед большим зеркалом в резной деревянной оправе, размышляя, где и как добыть деньги. Любуясь своей внешностью, она размышляла, как ей сбить с кого-нибудь башлей без проституции. Она со злобой вспоминала, как используя лозунг: «тело в дело» она стояла на панели. И, притянутые ее красотой, к ней приставали богатые извращенцы и маньяки, предлагая ей за большие бабки пороться в жопу, ссать ей в рот, срать на лицо, заниматься сексом и брать в рот у их собак. И когда она отказывалась от этого, они пугали ее расправой, если она не согласится. Так что часто приходилось от них линять и выкручиваться, чтоб не заниматься этой мерзостью.

Так и не придумав никакого другого заработка, она поехала в кабак. К тому же у нее было там дело с официанткой Эммой, и ехать так или иначе было нужно. Выйдя на улицу, она поймала тачку и уговорила шофера бесплатно довезти ее до центра. Вечерело, и улицы были освещены огнями. Неоновым светом горели вывески кабаков, универмагов и гостиниц, мимо которых проезжала она в своем авто.

Выйдя из машины, она подошла к до боли знакомым стенам. Зашла в холл, где увидела несколько знакомых шмар, которые там снимались за не очень большую плату. Не заходя в зал, чтобы не платить швейцару, она сразу прошла через черный ход на раздачу, где бегала с подносом ее знакомая официантка – это была молодая, симпатичная шатенка с большим бюстом и бедрами.

– Ну, что, Мариш, опять сниматься пришла? – спросила подружка.

– Нет. Я тут одну аферу задумала, – ответила Марианна.

– Это интересно, – ответила Эмма. – А что почем?

– Посади меня за столик к двум, обязательно к двум нормальным чуханам. Я хочу их стравить меж собой и устроить аукцион – кто за меня больше даст. А потом взять башлей у одного и другого, и слинять. Вот такой расклад, – закончила Марианна.

– Ну, ты даешь, давай попробуй. Мне-то отвалишь с барыша? – спросила Эмма.

– Само собой, – сказала Мэри, – только вот еще что, ты им меня представь: мол, это самая шикарная дама, за которой все в очередь записываются. Все с ума от нее сходят. Она вообще скоро за кордон сваливает и все в этом духе.

– Ну, хорошо, – согласилась Эмма. Сделаю тебе рекламу, только с тебя за это причитается, – подмигнула она.

Марианна игриво кивнула в знак согласия.

– Ты посиди здесь, сказала Эмма, – а то у меня клиенты. А я подберу тебе путевый столик.

Марианна села на стул и окинула взглядом зал, где тусовалось жулье и прочее богатое дурачье. На сцене, схватив микрофон двумя руками, заливался Гарик. Тройка длинноволосых ребят аккомпанировала ему, вихляясь и выебываясь понемногу на радость публике.

Всюду деньги, деньги, деньги,

Всюду деньги, господа!

А без денег жизнь плохая,

Не годится никуда,

 – базлал Гарик, –

Деньги есть: и ты, как барин,

Одеваешься во фрак,

Благороден и шикарен;

А без денег ты червяк.

Денег нет: и ты, как нищий,

День не знаешь, как убить,

Всю дорогу ищешь, ищешь

Что бы где-то утащить.

Марианна пренебрежительно смотрела на толпу в зале, и размышляла над словами песни, которые были почти про нее:

А утащить не так-то просто,

Если хорошо лежит,

Ведь не спит, наверно, пес-то,

Дом который сторожит.

Появилась Эмма и игриво подмигнув подружке, сообщила:

– Вон они, твои клиенты, за столиком ждут, – указав на двух приличных мужиков лет тридцати.

– Ну, что, как раз то, что надо! – согласилась Марианна, – пойду работать.

Она встала и нарочито медленно, грациозной походкой стала приближаться к столику. Первое впечатление нельзя повторить дважды, поэтому они должны восхититься мной, пока я еще не села рядом с ними.

Внимание зала невольно было приковано ее появлением. Чуханы тоже заметили ее появление. Она прошла мимо них, бросив на них многозначительный взгляд. Они повернули головы и с сожалением подумали, что может это не их краля. На это и рассчитывала Марианна. Затем она развернулась и подошла к ним, как королева, села за их столик. У них в душе отлегло: оказывается, она все же шла к ним. Этот финт уже начал их заводить.

– О, какие классные ребята! – начала их расхваливать Марианна, – я сразу приметила вас, как только вы появились. Таких как вы не так уж много в нашем городе.

Мужики самодовольно заулыбались. Марианна познакомилась с ними и продолжила непринужденную беседу, построенную так, чтоб расположить их к себе и разжечь в них к ней желание, чтоб каждый из них хотел трахнуть именно ее, а может, даже сделать ее своей любовницей. Немного втеревшись в доверие, она спросила:

– А кто из вас купит мне мороженое, я с утра ничего не ела.

Чуханы стали наперебой проявлять свое джентльменство. Соревнование началось. Марианна манерничала, вела себя то величественно, то капризничала, как ребенок. Она бросала на них искоса многозначительные взгляды, эротично обсасывая ложку, вела разговоры на сексуальные темы. Когда мужики достаточно включились, и у них начала течь слюна, она, кокетничая, заявила:

– Ну, право, не знаю. Вы оба так мне нравитесь. Кто меня проводит сегодня?

Мужики недовольно покосились друг на друга, и еще больше начали соревноваться в ухаживаниях.

– Попались, – подумала Марианна.

И еще немного поболтав, попросила кого-нибудь потанцевать с ней. Чуханы уже чуть не подрались из-за нее, но она успокоила их.

– Ну, не страшно. Первый танец с тобой, а второй – обязательно с тобой, – сказала она, призывно посмотрев на второго.

Танцуя, она обольстительно прижималась, заигрывала и в то же время разыгрывала недоступность, что полностью сводило чуханов с ума. Пока она танцевала с Сергеем, так звали первого, Андрей ревниво смотрел на нее, ерзая на своем стуле.

Гарик заливался в новой песне, под которую они кружились по залу:

Если вам волнует кровь

Бюст богемы театральной,

Чтоб зажечь у ней любовь,

Есть рецепт универсальный:

– базлал он, прыгая с микрофоном.

«Денег дай, денег дай»

Эту песню всякий знает.

«Денег дай, денег дай».

И отважно повторяет:

«Денег дай, денег дай»,

Но назад не ожидай.

Услышав эти слова, Мэри подумала: «Пора», – и жалостливо попросила у Сергея дать ей денег, чтоб расплатиться с долгами. Придя к столику, он бездумно отвалил ей сумму. Взбешенный Андрей, думая, что его обскакивает соперник, тоже стал набиваться в спонсоры. Мэри взяла деньги и у него, и увлекла его в обворожительный танец. Теперь уже Сергей не находил себе места, суетясь за столиком. Снова усевшись на место, Мэри расспросила – кто они такие, где живут, их телефоны. «Пригодиться, чтоб доить их дальше», – подумала она и сказала, что ей нужно кое-куда позвонить. Выйдя из зала, она пошла в назначенное место, где она договорилась встретиться с Эммой.

Из зала все еще доносился голос Гарика:

Я не таксист, я не официант,

Мне чаевых не надо вымогать.

А я простой советский спекулянт.

Я покупаю, чтоб вам потом продать.

– Ну, что, облапошила дураков? – спросила ее Эмма, уже переодевшись, чтобы идти домой.

– Да, – ответила Мэри, – бедняжки, они даже не знают, что им никогда не придется со мной трахаться, хотя мы непременно встретимся снова.

– А кто же он, твой избранник, которому ты дашь? – с любопытством спросила Эмма.

– Кто? – задумчиво произнесла Марианна, – Господь Бог – вот кто! – с усмешкой сказала она. – Кстати, вот твой гонорар, – протянула она несколько купюр Эмме, – дурачье оказалось богатым. Кстати, у меня к тебе одно дельце, – загадочно начала Мэри.

– На сколько тянет? – спросила Эмма, пряча башли.

– Я думаю, потянет не слабо. У меня есть знакомые девчонки, которые хотят подработать на панели. Они еще зеленые, ничего не умеют, только сосать, да ноги раздвигать. Но мы их можем классно припахать. Я их всему научу, а ты будешь подсаживать их к клиентам. Снимем блатхазу. У меня есть один знакомый шоферок, будет их возить туда на блядки. Бабки поделим по-братски. Как ты насчет этого? – игриво спросила Мэри.

– Что, неплохой расклад, – серьезно сказала Эмма, пытаясь продумать, что и как лучше устроить.

– Кстати, хочешь, я тебе погадаю? – спросила Мэри, набиваясь к ней в гости. – Я все же цыганка и кое-что умею, – сказала она, подумав, что неплохо было бы поближе познакомиться с Эммой, чтоб оказывать на нее большее влияние.

– Ну, что, я сегодня не занята, пойдем?

Поймав тачку, они завалили на хату к Эмме, которая была весьма богато упакована, так как работа официанткой в советском обществе была весьма выгодна и престижна.

Удобно расположившись на больших, мягких креслах, стоявших возле журнального столика, они за чашечкой кофе приступили к гаданию. Марианна достала свои магические карты, при помощи которых она вела все ритуалы, и, перетасовав их, сделала первый расклад.

– Что было: несчастная любовь, пустые хлопоты, обманутые ожидания, – говорила она, читая карты, и поглядывая при этом на реакцию Эммы, – что есть: есть деньги, удача в казенном доме, любовные интересы. Что будет, – сказала она, выкладывая следующие карты, – необычный поворот в жизни, успех, дорога, полная приключений. Чем сердце успокоится, – тут она вынула еще одну карту и закончила свой расклад. И тут выпала пиковая дама. Марианна поняла, что это она. Ей суждено войти в сердце и жизнь Эммы. Но пока она этого не сказала, а начала делать другие расклады. Эмма все сентиментально вспоминала каких-то мужиков, спрашивала, как у нее сложатся отношения с директором ресторана, с которым она спала за то, что он дал ей блатную работу. Но сколько раскладов ни ложили – любовью не пахло, везде был бубновый интерес.

Марианне не нравилось, что Эмма, будучи достаточно расчетливой и практичной, излишне сентиментальна, и строит иллюзии насчет мужского пола.

– Обольщаться ничем в жизни не стоит, – исподволь намекала ей гадалка во время разговора, – мечты и иллюзии могут привести к беде, нужно жить для себя, а не искать сказочного бомжа.

Но Эмма еще не могла полностью принять великую истину, которой ее учила подруга.

Еще немного поболтав, они стали готовиться ко сну. Эмма уже легла, но Марианне не спалось: неведомая сила звала ее на ночное свидание. Она уединилась в свободной комнате и, обнажившись, построила из карт и свечей мандалу в виде шестиконечной звезды. Поставив по четырем углам вокруг нее символы четырех стихий; курильницу с благовониями – на Востоке, кинжал – на Юге, чашу с водой – на Западе и магический камень – на Севере. Встав в центр мандалы, она произнесла заклинание и вошла в контакт с Силой:

– О духи четырех стихий! О божества четырех сторон Света! Придите и вселитесь в меня! И дайте мне власть над всем миром и преобразите меня в совершенное воплощение вашей силы!

Марианна взяла курильницу и, произведя ею магические пассы, призвала Духа Ветра, ощущая в себе стихию воздуха. Затем взяла кинжал и вселила в себя Духа стихии Огня. То же самое она проделала с водой и камнем, олицетворяющими землю. Ритуал наполнил ее огромной силой и знанием.

Внезапно перед ее внутренним взором явились боги сторон света:

– Иди к Эмме и слейся с ней. Она – одна из древних ведьм, воплотившихся на земле. Приобщи ее к колдовству. Вас ведет одна Сила.

Видение исчезло. Марианна открыла глаза и окинула все властным взором. Сила четырех стихий до сих пор была в ней. Она хищно облизнулась и, сверкнув глазами, вышла из мандалы. Внезапный порыв ветра затушил свечи.

– Она направилась к ложу Эммы, та беззаботно спала. Марианна легонько коснулась ее головы, и Сила вошла в нее. Эмма вздрогнула и проснулась.

– Не бойся, это я, – ласково сказала подружка, лукаво улыбнувшись, – Мне что-то холодно одной. Можно я с тобой прилягу? – сказала она, заползая к ней под одеяло.

– Ну, ложись, – дружелюбно сказала Эмма.

Марианна нежно обняла ее и прижалась к ней. Сильная сексуальная волна энергии отошла от нее, вселяя страсть и желание в Эмму. Та томно вздохнула и тоже обняла подружку. Медленно Марианна начала ласкать и целовать ее тело. Сперва Эмма что-то хотела возразить, вспомнив мораль мышей, но потом расслабилась, отдавшись воле чувств. Они начали уже более страстно ласкать и целовать друг друга, гладя руками тела и интимные места друг друга. Все больше заводясь, они извивались, как змеи, трясь друг о друга своими наполненными вожделениями телами. Энергии стихий бушевали в них, и они стали забывать, кто они, где находятся – была лишь только всепоглощающая страсть, сила, энергия. Они начали ласкать и целовать интимные части друг друга, сотрясаясь в совместных муках оргазма.

Восход солнца застал их лежащих в сладких объятиях на растрепанной постели. Марианна проснулась и, выбравшись из постели, заботливо укрыла одеялом подружку. «Пусть еще поспит. А мне пора заниматься самосовершенствованием, – решила она, не желая нарушать режим своих тренировок, – теперь кончится над Эммой власть мамочкиных иллюзий», – подумала она, окинув взглядом свою двадцатилетнюю подружку. И хотя она была старше Марианны, ей она казалась еще совсем ребенком.

 

Прекрасным солнечным утром Марианна шла в школу по шумным улицам мышиного города. Вокруг нее, как муравьи, бегали и суетились люди. Она величественно шла, бросая на них презрительные взгляды. Они сновали туда-сюда с тупыми бессмысленными рожами, погруженные в свои химерические грезы, из-за которых они не замечали ничего вокруг. Как роботы они действовали по заранее заданной программе, не в силах выйти из нее, задуматься о своей жизни и прекратить мышиную возню. Все, что они делают, было известно наперед. Они вылазят из своих нор, плетутся на работу, а затем снова залазят в свои норы. Они все время ищут себе партнера, а затем, найдя его и опоросившись, всю дорогу взращивают своих выпиздышей, ни хрена не видя, не понимая кроме этого. А затем сработавшиеся и больные ложатся в могилы. Вот и все, что их ждет. Все в их жизни заранее известно.

От этих мыслей у Марианны возникло чувство брезгливости, что она идет тут в окружении этих тараканов. На углу, у магазина, она увидела своих земляков – цыган: несколько баб в разноцветных широких юбках приставали к прохожим, продавая косметику. Одна из них предлагала погадать, а рядом сновала цыганская детвора, которая побиралась, выклянчивая что-нибудь у прохожих. Эту цыганскую работу Марианна знала с детства: сперва побираешься, потом торгуешь. Ну, а когда совсем поумнеешь, то гадать, а если выйдет, то загипнотизируешь какого-то малахольного простофилю, чтоб он отдал тебе последние бабки. Но все это уже не нравилось Марианне, она хотела чего-то гораздо большего. Традиционный цыганский промысел казался ей слишком примитивным.

Тут она увидела, как к табору подкатил легавый и стал что-то выяснять. Бабы сразу подняли юбки, закрыв ими лицо, и стали дико визжать. Мент некоторое время оторопело смотрел на них, не зная, что делать, а затем махнул рукой и пошел прочь. Марианна расхохоталась, наблюдая эту сцену и, вспоминая, как она так тоже делала не раз с тетушкой Чувэлой. Такая реакция всегда ошарашивала фараонов и они, не будучи готовыми к ней, часто ретировались. Если бы цыганки убегали или начали спорить, мент бы знал, что предпринять, но, видя нестандартную реакцию, эти тупые машины не знали, как теперь быть. Это заводило в тупик их свинячьи мозги. Направившись дальше, Марианна вспомнила, как однажды, гадая вместе с Чувэлой, она заворожила одного болвана. Увидя бессмысленно плетущегося простофилю, рассеянно зырящего по сторонам, Мэри подошла к нему и сказала:

– Хочешь, погадаю? – И пока идиот соображал, что происходит, она взяла его руку и стала скороговоркой говорить все, что она думала, может быть в жизни у этого разини. Часто, когда так настроишься, что-то в тебе само начинает говорить, и многое выходит вполне верно. Главное – не сомневаться и позволить своему ощущению, возникшему от вида этого дурака, выразиться в словах, не пытаясь вымучить эти слова из разума, а просто позволив языку самому болтать, высказывая первое, что приходит в голову. Этот древний метод прорицания знали многие цыгане. И вот, начав такую болтологию, постоянно посматривая на тупой ебальник простофили, Мэри направляла болтовню в нужное русло. Если рожа выражала непонимание и несогласие, то, значит, она говорит неверно, а если его харя принимает отождествленное выражение и по ней бегут эмоции: печали, радости, удивления, оттого, что она все знает, и голова кивает согласно, значит – предсказание идет в нужную сторону.

Увидев, что лох совсем уснул в своих мыслях и воспоминаниях, Марианна дала ему мысленный приказ, сосредоточив всю свою волю на его межбровье: «Ты полностью подчиняешься мне. Ты будешь делать то, что я повелю. Достань все деньги и отдай их мне, – внушала она мысленно. – Достань деньги и отдай их мне». При этом она умудрялась еще что-то болтать, правда, уже больше механически, отвлекая внимание долбоеба. Тот, как будто в полусне, стал вынимать деньги и отдавать их ей. Она быстро спрятала их в потайных карманах своих юбок. «Теперь все забудь, что ты видел меня. Повернись и иди восвояси», – дала она напоследок мысленный приказ. Дурак развернулся и поплелся куда-то, вскоре растворясь в людской толпе.

Марианна ухмыльнулась, вспоминая этот случай. Теперь бы она не отпустила так просто этого придурка. Он бы долго еще ходил за ней, принося деньги.

«И ведь таких дураков может быть много, пусть содержат меня до конца жизни» – решила она, открывая дверь школы.

По школе бегала и носилась хуева стая пацанов и девчонок. Кто-то кого-то пинал под жопу, кто-то дергал за косу, один пацан кидался во всех иголками, вставленными в бумажные наконечники.

– Эй, козел, ща тебе дам, – заорал какой-то молокосос, которому он зафенделил иголку в жопу. И стал гоняться за ним по коридору. Тут же бегал одноглазый, дергая девок за юбки, которому месяц назад выбили глаз такой иголкой. Однако Марианну никто не трогал, натыкаясь на нее, все в ужасе и в почтении отскакивали в сторону, провожаемые ее недобрым взглядом. Но вот прозвенел звонок, и осиный улей стал утихомириваться, разбегаясь по классам. Марианна зашла в аудиторию и оглядела презрительным взглядом весь класс. Затем прошла на галерку, но ее место оказалось занятым. На ее месте сидела Дерина. Марианна подошла и бесцеремонно столкнула ее со стула. Дерина, закричав, упала на пол. Марианна бросила туда же ее учебники и уселась на свое место.

– Что вы там делаете? – забесилось учило.

– Ой, она меня с места столкнула, – стала ныть Дерина.

– Не срывайте урок, сидите спокойно! – бесилось учило. Марианна недовольно молчала, бросая испепеляющие взгляды на Дерю. Та, хныча, собрала свои учебники и села за другую парту. Рядом с Мэри сидел Рулон, бессмысленно смотря на доску, рядом с которой балаболило учило. Тыча указкой и стуча по доске мелом, учило пиздело что-то о пионерах-героях, призывая всех подражать их примеру. Марианна взглянула на Рулона и вспомнила, что на него указала сила.

– Что же я получу от него? – подумала она с сомнением, – но он-то уж точно от меня получит! – злобно улыбнулась она.

– Ну что Рул, будешь Павликом Морозовым? – спросила его Марианна.

– А нахрен мне это нужно! – ответил он. – Лучше к фашистам пойду, – вон, как в Германии люди живут, не то что у нас в России.

– А зачем же нас этому учат? – с деланным недоумением спросила Мэри.

– А затем, чтоб мы, подражая всяким дуракам, мерли за партийцев, как мухи. Вообще, воспитывают тут из нас пушечное мясо! – заявил Рулон.

– Молодец, дурак! – похвалила его Мэри, – рассуждать ты горазд, только этого мало.

– А что же еще нужно? – заинтересовался Рулон.

– Ты должен научиться делать.

– Что же я должен делать? – недоуменно спросил он.

– Сперва, мой милый, ты должен понять, что ни хрена не умеешь делать, даже самого простого. Вот, что ты не пишешь сегодня уроки? – спросила она.

– Да я забыл ручку.

– А вот возьми и попроси у кого-нибудь, – намекнула Мэри. – Видишь, Ложкин спит, ему ручка не нужна, пусть он даст ее тебе.

– Попросить ручку у Ложкина? – оторопел Рулон.

– Да, у Ложкина. Какая тебе разница у кого просить? Чувствуешь, как тебе это трудно сделать? Сколько страха и неудобства сковывают тебя?

– Да, – недоуменно промямлил Рулон.

– Поэтому и я говорила тебе, что ты просто пиздобол, а делать ты ни хрена не можешь, но все-таки попытайся, если ты хочешь этому научиться.

Рулон долго собирался с духом и потом, как-то неестественно напрягшись, тронул Ложку за рукав и сдавленно произнес:

– Дай мне, пожалуйста, ручку, а то моя дома осталась.

– Пошел ты на хуй! – злобно выругался Ложкин и продолжил сон.

Рулон подавленно сидел, не зная, что теперь делать.

– Ну что? Видишь, какое ты ничтожество! – обрадовалась Мэри, – как трудно тебе даже ручку попросить. Как ты зачморился, когда тебе отказали. А я вот с трех лет попрошайничала, и мне отказывали, гнали меня, а я все лезла и лезла, просила и просила. А тебя мать вырастила ебантропом и слюнтяем, ничего не могущим в жизни. Главное в жизни, то, чему тебя должны были научить с трех лет – это просить и хвалить, чтоб тебе что-то дали. Без этого ты просидишь всю жизнь на заводе, зарабатывая там три копейки, дурак. Понял? А я, попрошайничая, зарабатывала по четвертному в день, а то и больше. Можно и по стольнику в день заработать, если ж ты умеешь еще и хвалить того, у кого просишь.

– А что же теперь делать? – промямлил Рулон.

– А вот, давай, у Божена попроси, только похвали его сперва, у него, знаешь, в пенале сколько ручек, на весь класс хватит.

Рулон снова замялся, а потом чуть увереннее, чем в первый раз загундосил:

– Божен, я знаю, ты хороший пацан, но дай мне ручку пописать.

– Да отстань, че тебе давать-то?! Ты же ее загрызешь, – отнекивался Божен.

Рул сперва осекся, а потом, собравшись с духом, загундел снова:

– Ну, пожалуйста, Божен, у тебя же такие классные ручки, ты же хороший пацан, дай мне одну пописать. Я ее грызть не буду.

Марианна самодовольно наблюдала всю эту сцену. Где-то с десятого раза доведенный Божен выдал Рулону какую-то ручку.

– Ну, вот, выпросил, идиот, поздравляю, – похвалила его Марианна. – Давай-ка, учись не только пиздеть, но и что-то делать, иначе, ой как хуево тебе будет в жизни! На заводе батрачить придется. А так сядешь на паперти и наберешь себе полную шапку денег.

– Да все мать, сука, – выругался Рулон, – мне внушала, что просить стыдно, хвалить не хорошо, не унижайся, мол.

– Да, вот он твой источник всех бед – твоя мать, - подтвердила Марианна. – А ты больше маму не слушай! – рассмеялась она. Тут с грохотом упала школьная доска, на которой что-то корябало мелом учило. Гвозди, на которых висела доска, были заранее заботливо подпилены. Учило ахнуло и отпрыгнуло от доски, которая стала валиться на учило.

– Ой-ой-ой-ой-ой! – заорала старая истеричка, неуклюже придерживая доску руками.

Весь класс весело забалдел, передразнивая учило:

– Ой-ой-ой-ой! – орали хулиганы.

Учило неуклюже поставило доску, прислонив ее к стене и, как сорвавшаяся с цепи собака, обрушилась на учеников:

– Что вы срываете урок? Прекратите паясничать.

Но тут зазвонил звонок с урока и орда обезумевшей детворы поломилась из класса.

– Стойте! – орала училка. - Я еще не разрешила вам выходить.

Но никто ее не слушал. Все с шумом и топотом выбежали в коридор. После этой толпы спокойно и грациозно вышла Марианна, а за ней следом семенил Рулон. Она направилась к своим подружкам подбивать их на дело. Выйдя на школьный двор, они встали плотным кружком. Все кроме Марианны закурили, корча из себя девиц легкого поведения.

– Значит я обо всем договорилась, - обрадовала всех Мэри. – Будете обслуживать богатых партийцев – хорошая работенка. Не то что трахаться с каким-нибудь быдлом или зэчьем. Там могут и не заплатить, а могут и бутылку в жопу вставить.

– А как трахаются партийцы!

– О, интересно, расскажи.

– А как работать будем? Что делать-то надо? – загалдели наперебой девчонки.

Марианна с видом знатока начала свой рассказ:

– А было это так: в общем, однажды стою я в ресторане – снимаюсь, подходит ко мне Эмма – это официантка, которая там за место бендерши, работает сводней, в общем, и говорит мне:

– Мэри, хочешь на клевый заказ попасть – одну партийную шишку обслуживать?

– А сколько, - спрашиваю, - он дает?

– Дает по сотне сразу, а там вас шестеро на одного его будет, так, что особо не уработаешься, - отвечает мне Эмма. – А там у него уже еще больше башлей получить можно за разные услуги, - намекает она.

– Ну что, - говорю, - это путево.

Подводит она меня к служебному выходу, а там уже черная правительственная «Чайка» стоит. Залезли мы в нее, шесть шлюх, а там места много, еще шофер, охрана, все уместились и поехали. Приезжаем мы на правительственную дачу за городом. К шикарному особняку, где такие шишки живут. Заходишь в комнату огромную, все обставлено шикарно. В общем, повели нас в апартаменты. Там жирная ряшка в халате сидит на огромной кровати. Зашли, расположились вместе с ним. Прилегли, ласкаем его, тут он спрашивает:

– Кто стриптиз мне будет танцевать?

– Я сразу первая выскочила, думаю: «Чем валяться с потным боровом, лучше потанцую, музыка классно играет». Я свой цыганский «гарден» выплясываю, обнажаясь потихоньку. Другие стали тереться об него, лизать языками, кто-то хуй ему стал рассасывать.  Но сколько они не трудились – ничего не выхордило. Он-то был уже импотентом, и хуй у него не стоял. Я танцевала уже, наверное, с полчаса. Ему и яйца, и жопу – все уже облизали, но хуй так и не встает. Тогда он пса своего позвал – большого черного дога. Говорит:

– Ну, кто собачку мою ублажит, тому стольник. Тут одна девчонка вызвалась с кобелем трахаться.

– А вам как, слабо? – спросила Марианна, окидывая взглядом своих подружек.

– С псом что-ли? – замялись некоторые.

– А что? – я дома с псом со своим ебусь, призналась Лора,- а тут еще и стольник платят все равно с кем за стольник ебаться с псом или с чертом ебаться. С псом кое в чем даже лучше. Псы то они людей добрее, - сказала она. 

– Правильно мыслишь!- поддержала ее Марианна. В общем, стали они трахаться с псом. Я давай шустрить: вино подношу борову, закусочку, чтоб зря с ним не нюхаться, официанткой заделалась. Девчонка у пса в рот взяла, потом раком встала, пес на нее стал уморно так залазить, да своим хуем быстро тычется, все никак попасть ей в пизду не может. На силу она изловчилась, схватила его за член и ввела во влагалище, так что собачья свадьба состоялась. С псом красота трахаться, не залетишь и не заразишься, клево! – подытожила Мэри, снимая этой фразой с девчонок, которые почувствовали брезгливость, их негативное отношение. – Ну что, если хочешь заработать, то ко всему нужно быть готовыми.

Затем лысая харя придумала новое развлечение.

– Даю стольник, кому я в рот буду ссать.

Тут две девчонки вызвались, радостно встали на колени. Партийная ряшка встала и начала ссать им на лицо и в рот. Но ничего, поссал немного, потом пошли помыться.

– Как вам такое?

Некоторые сморщились, Алиса сказала:

– Да какая разница, мне парень мой в рот кончал и на рожу кончал. Что сперма, что моча – один хуй. Главное бабки получить, а то от своего засранца я только маты и пиздюли получала, - с обидой сказала она.

– Да, точно,- поддержала Мэри, - что сперма, что моча – один хуй. Потом он еще подвыпил, а хуй так и не встал. Тут он с досадой говорит:

– Эх, кто бы хуй мне поднял, тому тыщу дам.

Тут я подумала: «А что, может, я поставлю ему хуй?»

Спрашиваю как бы свое тело: «Получится или нет?» - и чувствую уверенность здесь вот. Мэри показала на солнечное сплетение.

– Так я часто сама себе вопросы, значит, задаю, а тело мне подсказывает. Это наша цыганская магия такая.

Ну, раз «Да» - значит, я вызвалась. Думаю: «Просто так хуй не поставишь.Нужно направить на него всю свою энергию – сексуальную, значит». А мужик отвратительный, жирный. Что делать? Тут я представила мужика, который бы мне понравился, и почувствовала возбуждение, а потом и страсть. Прилегла к нему и начала его хуй ласкать и рассасывать. А сама всю силу своего желания направила на него, чтобы он встал. И смотрю: он стал подниматься, растет, растет, силы набирается. Тот аж ахнул от удивления. Смотрит – глазам не верит. Хуй у него встал - радостно.

– Вот,- говорю,- пожалуйста, вам!

– Да. Ну, ублажила! – говорит он мне. – Не ожидал даже, что он встанет.

И тут старый извращенец в жопу кого-нибудь ебать захотел, кричит:

– Кто в жопу даст? Полтинник!

Тут одна девчонка встала раком. Запиздюлил он ей, обкончался – радостный. В общем, удалось кого-то в жопу выебать.

– Вы как, в жопу-то поретесь? – спросила у подружек Мэри.- Все шлюхи должны это уметь, - подытожила она.

– Да, меня как-то хачики в жопу ебли, - призналась Елена.

– И меня один мужик ебал, - сказала Татьяна.

– Ну, вот видите, - сказала Мэри, - шлюхи в жопу вату себе, в общем, вставляют перед тем, как на панель пойти, жопу вазелином мажут.

– А зачем? Для чего это? – раздавались возгласы.

– Как зачем? – рассмеялась Мэри. – Вата – чтобы хуй в говне не запачкался, а то они хуй замарают, потом тебе его еще и сосать дадут. Вот удовольствие! А вазелин – чтобы хуй легко в жопу входил. Вот и все! Ну, вот. Тут, значит, партиец обкончался, сразу сник, успокоился, развалился на кровати, а вскоре и задрых. Так наш выезд и закончился. Что-то подобное и вам предстоит. Главное – будьте раскованны, любезны, не бойтесь унизиться. Тогда к вам деньги рекой потекут.

– Ну, что? Значит, будьте готовы сегодня вечером. Подъезжайте в центральный кабак. Принарядитесь, оденьтесь. Я там буду вас ждать, - закончила свою обработку Мэри.

И радуясь, что теперь она уже сама становится свободной, и что за нее будут трахаться те, кто поглупее, пошла по своим делам. Девчонки же повалили в школу. Звонок на урок давно уже прозвенел, но они уже не беспокоились об этом: впереди их ждала новая, манящая огнями кабака,  взрослая жизнь.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 2

 

ПЕТРУШКА

 

Глупо заверещав, Руля вскочил со своего матраса, на котором он спал в квартире бабушки. Таким идиотским визгом он оглашал комнату каждое утро.

– Ты что орешь? – возмутилась старуха, – всех соседей поразбудишь, олух царя небесного. Когда же ты будешь серьезным?

– А зачем быть серьезным? – состроив глупую рожу, заявил внук. – Бабушка, давай поревем вместе.

И он, встав на четвереньки, пополз по комнате, издавая истошные звуки.

– Перестань, дурак, – разозлилась старуха, – ты ведь уже здоровый, – бесилась она.

– Я еще маленький, – заявил внук.

– Маленький мальчик с большим хуем, – заметил проснувшийся отец.

Перестав ползать, Рул стал убирать постель одними ногами. Так он тренировался для того, чтобы его ноги были такими же ловкими, как руки. Быстро сложив одеяло, простыню и, зажав подушку коленями, он попрыгал к шкафу, куда и стал это складывать.

– Опять идиотничаешь?! – возмутилась бабуся. – Делай все руками, а не ногами.

С раскладушки поднялся брат Сергей. Он уже стал слишком серьезным: не играл в индейцев, не пукал бабушке в нос. Но серьезность не дала ему ничего хорошего. Став серьезным, он отождествился с социальной программой и вляпался в семью. Уныло он поплелся умываться, тогда как Руля прыгал и играл, как ребенок.

– Никогда не буду серьезным и взрослым, – подумал Руля, – чтоб все эти старые пидорасы не заставили меня становиться такими же, как они. Тупым рабочим быдлом, прилежным семьянином, винтиком общества. Хуй вам всем, обосритесь! – решил он и побежал в школу. По дороге ему встретилась похоронная процессия. Он забежал вперед нее и стал  весело смеяться, вышагивая впереди.

– Эй, пацан, ты что спятил? Не иди вперед похорон, не то первым сдохнешь, – заорал  ему мужик с улицы.

– Вот и хорошо, – закричал Руля. – Смерть – это клево! Умер и все, отмучился, зыка! – радуясь и хохоча, он побежал дальше.

Так поступали скоморохи, смеясь и веселя народ на похоронах. Смех защищал живых от мертвеца, от смерти, которую он собой олицетворял. Смех позволял ко всему относиться несерьезно, растождествленно и не поддаваться злым чарам. Просмеивали скоморохи и попов с их христианской дурью, которую они навязывали русским язычникам. «Вот бы они просмеяли и дуру-мать, тогда совсем хорошо бы всем стало. Но ничего, я теперь это устрою. Ведь я скоморох, пусть смех меня растождествит с моей ложной личностью, посмеюсь над собой», – подумал он и стал корчить глупые рожи, глядя на себя в витрины магазинов.

«Вот кто этот Рулон – петрушка, дурак, ха-ха, я дурак», – смеялся он, направляясь в школу. «Мать говорит: «Будь взрослым, будь серьезным, будь умным», – все это значит быть такой же мышью, такой же овцой, как все вокруг. Хуиньки-заиньки я буду таким, как все вы. Пусть будет серьезным тот, кто дурнее, а я буду растождествляться с той хуевой ролью, которую вы навязываете мне. Будь строителем коммунизма, примерным семьянином, честным гражданином – пошло это все подальше! Я буду котом, дуриком, буду жить так, как это нужно мне, а не дяде в Кремле. Баста! Вот почему скоморохов сажали в ямы, убивали попы и князья, потому что они своим преимуществом разрушали те социальные иллюзии, которые старательно внушали людям попы и цари, чтоб сделать их законопослушным быдлом, закозлить».

– А, накося-выкуси! Со мной не пройдет! – думал Рулон, весело подпрыгивая на ходу в школу. «Дураком меня решили сделать, чтоб кататься на мне – не выйдет!»

Увидев, что урок уже начался, Руля тихонько прокрался к двери аудитории и заглянул в нее. Учило что-то корябало мелом на доске. Рул взял свой дневник себе в зубы, и, не привлекая внимания преподки, встал на карачки и тихо прополз между рядами парт. Но его появление заметили одноклассники и громко заржали, увидев его проказу.

– Что за шум на уроке? – повернуло голову тупое учило, блестя своими маленькими очечками. Смех чуть притих. И когда мел снова застучал по доске, Рул, как ни в чем не бывало, уселся на заднюю парту рядом с Марианной.

– Ну что, учиться пришел? – презрительно бросила она, даже не посмотрев в его сторону.

– Я тут над смертью смеялся, – начал Рулон пересказывать ей все то, что с ним произошло.

– Попы говорят, самоубийство плохо. Таких отпевать нельзя, а вот за Родину, за Сталина гибнуть – это хорошо, – запальчиво шептал Руля. – Я понял, все это бред. Просто они хотят, чтоб рабы царя и компартии просто так не дохли, чтоб они дохли только для них, как Матросов на амбразуре дзота. А я за Брежнева дохнуть не буду, я просто так решил сдохнуть, чтоб мне не мучиться здесь на Земле, вот токмо просветлею, чтоб снова не рождаться и в махапаранирвану откинусь, баста!

– Молодец, придурок, здорово догоняешь, – похвалила его Мэри. – А где твой пионерский галстук?

– Да дома оставил, – ответил Рул, – мне его вчера на сто узлов затянули, еле разрезал.

– Это плохо, что ты без галстука. Эй, Божен, дай-ка свой галстук, – скомандовала она хорошисту, сидящему на передней парте.

– А как же я? – пролепетал он.

– А ты потом на нем удавишься, – успокоила его она, – давай снимай, живо!

Божен нехотя расстался со своим куском кумача.

– Только не рвите, – гундосил он.

– Не бойся, Божа, я его себе как затычку поставлю, а потом тебе поносить дам, – обрадовала его Мэри.

– Вот, на, носи, – повязала она ему галстук, не как у пионеров, а как завязывают галстуки взрослые, туго затянув на шее.

– Ой, душно – задергался Руля.

– Вот она твоя смерть-матушка! – глумилась Мэри, – смерть тебя родила из другого мира, смерть тебя снова отправит в мир иной, родит тебя там. Так что смерть – твоя мама. Понял? – сказала она, туже стягивая галстук.

– Да! – прохрипел Руля.

– Вот так висильничек! – рассмеялась она.

– Зачем только мыши галстуки носють? – спросил Рулон, ослабляя петлю.

– А затем же носят крестик. Так только вот значение галстука давно забыли, – ответила Мэри, – Галстук ведь олицетворяет удавку, чтоб о смерти человек помнил. Вот что масоны  придумали. Но скоро второе пришествие будет. Теперь Христа не на кресте, а на электрическом стуле казнят и люди будут носить уже не кресты, а стульчики на шее, – пошутила она.

Прозвенел звонок, и урок закончился. Пиздоболы вывалили из класса и стали бегать, и орать в коридоре.

– Отдай галстук, – стал клянчить Божен, подойдя в коридоре к Рулону.

– На, возьми свою удавку, – сказал Рул, повязав Божену на шею красную тряпку.

Божен радостно вцепился в кусок ткани.

– Теперь все на месте, и мама не заругает, – радовался он.

Рулон глумливо посмотрел на него и покачал головой: «Вот так нас приучили, чтоб было все на своем месте – рабочий у станка, мать в семейке, сын в школе, мертвец в гробу. Если что-то не так, то мышь испытывает дискомфорт: где же мой станок, где моя семья, дети, где моя могила», – усмехнулся он своим мыслям.

– Эй, Рулон, здорово! – услышал он за спиной и получил увесистый тумак. Его обступили Буля с дружками.

– Я слышал, шо ты у нас Христос, да вот шот у тебя нос не дорос, давай-ка мы тебе его оттянем. Знаешь, у Христов завсегда длинные носы были, – сказал он и, больно сжав пальцами нос Рули, стал оттягивать его вниз, делая ему сливу.

– Ой, не надо, – забавно прогундосил он одним ртом с зажатым носом. Друганы Були гадко расхохотались.

– Христос терпел и нам велел, – спаясничал Буля, продолжая тянуть его за нос.

Рул отстранился от себя и стал наблюдать, что с ним происходит. Волны страха и неудобства разливались в груди. Сигналы боли шли из области зажатого носа. Его голос гнусавил:

– Ой, ой больно, отпусти, – его руки схватили руку Були и пытались оторвать ее от носа, но Буля крепко сжимал пальцы, и ничего не получалось. Глаза слегка заслезились, не от того, что он плакал, а просто влага выступила от зажатого носа. Буля все тянул и тянул, поворачивая ебальник Рула за нос из стороны в сторону и гадко смеялся. Стало немного скучно, и Рул продолжал наблюдать за происходящим в себе от нечего делать.

Внезапно Буля отпустил его нос и отошел в сторону. Не понимая, почему все так быстро кончилось, Рул стал оглядываться вокруг: «Почему же, почему он отпустил? Я уже начал медитацию, смотрел на себя со стороны, а он весь кайф обломал».

Тут он увидел подходившую к нему Марианну. Презрительная усмешка играла на ее лице. Буля с корешами ретировались.

– Ну, что оттянули тебе шнобель? – язвительно спросила она.

– Да вот ты им помешала, а то бы мой паяльник сделали таким же длинным, как у Христа, – пожаловался Руля, потирая свою носопырку.

– Да, каюсь, что помешала такому святому делу, – съязвила Мэри, – теперь на одного Христа будет меньше. Знаешь, нужно им сказать, чобы они оттянули тебе еще мочки ушей, чтобы твои ухи были по плечи, как у Будды, – рассмеялась она. – Пусть сделают тебе на ушах вишню.

Рулон убрал руки от шнобеля - на нем теперь красовалась синяя слива. Увидев это, Мэри расхохоталась.

– Ну и Христос хуев. Прямо как из пивной. Ну и паяльник тебе сделали, как у дятла, теперь удобно будет им в пизду лазить.

– Да, долго тянули, – вздохнул Руля, – я тут уже за собой со стороны стал наблюдать, медитировать, а они убежали, не дают просветлевать, суки, – забесился Рул.

– Ну, умора! – рассмеялась Мэри, – Значит, ты уже выполнил первую заповедь скоморохов.

– Да?! Не знаю, – удивился Рул. – А что, у скоморохов есть заповеди?

– А как же, мой милый, вот первая: будь актером и зрителем самого себя. Жизнь игра, мой милый, и у каждого своя роль. Вот у тебя роль козла. Если бы ты умел занять любую роль, по своему желанию, то ты добился бы всего в своей жизни. Ведь все зависит от роли. Сегодня у тебя уже получилось наблюдать себя. Ты должен играть даже когда тебя убивают? Догоняешь?

– Да, – пролепетал Рул.

– Ты и все другие, Буля, его дружки, преподы, – сказала она, обводя рукой школьный коридор, где бесновалась детвора, – только марионетки в игре жизни. Сталин, Гитлер только фишки. Они не делают историю, ее делает кукловод, – произнесла она, указав рукой наверх. – Все время будь зрителем, как ты был сегодня, чтобы не быть просто фишкой. Всасываешь?

– Да, а какие еще есть заповеди? – заинтересованно спросил Рул.

– Ишь, растащило, – бросила Марианна, презрительно отвернувшись от него. – Заповеди нужно исполнять, а не выслушивать, – произнесла она, и замолчала, больше не желая говорить об этом.

– Я буду исполнять, только скажи, – клянчил Руля.

– Ну, тогда посмейся над собой, как уморно тебя сегодня тянули за нос.

Рул вспомнил всю эту сцену и начал смеяться над собой, представив, как уморно он дергался, когда его тянули за нос.

– Ну, молоток, – заметила Мэри, – теперь ты допер до второй заповеди: смейся над всем, в том числе и над собой. – А знаешь зачем? – спросила она.

– Нет, – сказал Рул.

– Ну, ты и дурак. Сам же сегодня рассказывал для чего, чучело. Все представления людей – ложь, и только смех освобождает тебя от них, от этих цепей лжи. Все скоты: родители, учителя, попы хотят отождествить тебя со своим бредом, навязать его тебе, чтоб управлять тобой, фуфел. Но ты не должен клевать на их удочку. Сам стань горазд на выдумку. И если ты увлечешь ею толпу мышей, то они могут двигать горы, – усмехнулась она.

– Идеи правят миром, – добавил Рул.

– Вот-вот, мой милый, эти выдумки и отличают одну мышь от другой, – так-то все одинаковы: голова, два уха, а на деле один царь, а другой раб. В чем дело? А в том, что в этой голове темяшится, понял? – сказала она, постучав ему по кумполу.

Зазвенел звонок, и детвора стала разбегаться по классам, где из них делали послушных зомби. Сесть прямо, ручки сложить и не шелохнуться. А Рулу не хотелось идти в проклятый класс, и он стал клянчить:

– А есть еще заповеди у скоморохов.

– Есть, мой милый, да не про вашу честь, – пошутила она. – Их нужно  делать, а не запоминать. Что, готов действовать-то? – спросила она

– Всегда готов, – отдал пионерский салют Рул, козырнув правой рукой.

– Ну, что, – сказала Мэри, испытующе окидывая его взглядом, – давай-ка раздевайся, выворачивай свой прикид наизнанку и так заваливай в класс.

– Ну, хорошо, – промямлил недоуменно Рул, начав переодеваться.

– А какую я тут блюду заповедь?

– Третью, мой яхонтовый. Разрушай в себе и других все социальные шаблоны, стереотипы, ярлыки, предрассудки, устои. Помни, это оковы людские, но знай, что мыши готовы убить того, кто хочет отнять у них эти кандалы. Так что будь осторожен и бдителен. Особенно, когда сейчас в класс завалишь, – усмехнулась она, – сечешь?

– Да уж, – кивнул он головой.

– Знай, что всему время и место, мой милый. Иногда даже полезно для тебя будет прикинуться таким как все, если, конечно, это будет выгодно. Ну, а теперь, шуруй в класс, раз уж переоделся, придурок! – рассмеялась она.

Руля попиздонил в вывернутом наизнанку костюме и брюках.

Завалив в класс, он направился к своему месту.

– Стой! – окликнуло его учило, – ты куда в таком виде?! Вон из класса!

– Я учиться хочу, – заклянчил Руля, – можно я посижу здесь немножко.

Класс встретил это заявление диким хохотом, заглушившим отчаянный крик учила.

– Тихо! Молчите, не срывайте урок! – бесилась преподка, - А ты, Рулонов, немедленно покинь аудиторию. И в таком виде больше не являйся!

– Я уроки выучил, я хочу учиться, – продолжал клянчить он.

– Не срывай урок, убирайся из класса, – продолжила орать старая маразматичка, выталкивая прочь Рулона. Выпершись из аудитории, он вновь подошел к Мэри.

– Не дают учиться, – сказал он, тяжело вздохнув, – какая разница, как я одет, если я хочу учиться, почему мне не дают?

– Теперь ты осознал еще одну заповедь, – иронично произнесла Мэри, – теперь я расскажу тебе следующую. Каждый скоморох должен найти свою ватагу, свой клан, ибо так легче выжить и достичь освобождения. Каждое дерево может расти только в своей среде, сечешь?

– И где же мне искать свою ватагу? – недоуменно спросил Рул.

– Ну, хоть в этой школе, – заявила Мэри, – пойдем, вызовем еще одного шута горохового, так уже вас будет двое придурков, ты и Санчо.

– Тогда нам придется ждать конца урока, а то сам-то он с урока не уйдет, – сказал Рул.

– А ты сделай так, чтоб его отпустили, - предложила Мэри, ты же скоморох, а скоморох все может, - голь на выдумки хитра.

– Что же делать? – задумался Рулон, почесав в затылке.

Заметив это, Мэри лукаво спросила:

–         Рул, а почему дураки чешут затылок, а умные трут лоб?

Они весело рассмеялись.

– Эврика! – заорал Рулон. Его осенила идея.

– Я прикинусь дежурным и вызову его к директору. Скажу, что там что-то с его отцом.

– Да, неплохо кумекаешь, – одобрила его Мэри.

– Только где бы красную повязку раздобыть, чтоб на дежурного быть похожим. Эх, жаль, нет галстука.

– Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с нашим знаменем цвета одного, – намекнула Мэри.

– А, точно, пойду-ка в красный уголок, от знамени клок оторву, – решил он.

Так он и сделал. И, намотав на вывернутый уже на нужную сторону китель кусок красной тряпки, поперся в класс Санчо.

– Постой, что-то ты слишком радостный, так тебе еще не поверят, сострой протокольный ебальник, – подсказала Мэри, – скоморох должен уметь разыгрывать и серьезность, и отождествленность. Давай-ка следи за моим пальцем и будь отождествлен.

Она стала водить пальцем около рожи Рулона из стороны в сторону, и он бессмысленно поворачивал глаза и ебальник вслед за его движением. Затем она подвела палец ближе и коснулась им его шнобеля. Рулон смотрел на свой нос, уморно сведя глаза в кучу. Мэри весело рассмеялась, затем она скрючила палец, и Рулон вслед за этим сморщил свой нос. Потом она стала заигрывать с ним пальцем, как с котом. И Рул открыл пасть, норовя схватить его зубами. Мэри весело расхохоталась.

– Молодец, долбодятел, палец тебе в рот не клади, откусишь. Вот так, нарочно утрируя отождествленность, ты научишься владеть ею. Так нарочито вызывая разные чувства и состояния: гнев, страх, ревность, можно овладеть ими, чтоб не они управляли тобой, а ты. Ну, а теперь шуруй к Санчо.

Рул вызвал Санчо, и они вдвоем подвалили к стоящей у окна в коридоре своей наставнице.

– Ну что, ебло протокольное, вышло?

– Вышло, – кивнул Рул.

– А ты что, дурак, знаешь, зачем тебя мы вызвали?

– Нет, – недоуменно ответил ей Санчо.

– Видишь, Руле нос оттянули, теперь и тебе оттягивать будем, – пошутила она, – давайте отгадывайте загадку. Между ног болтается, на «х» называется, – засмеялась Мэри.

– Хуй, – сказал Рул.

– Хвост, – ответил Санчо.

– Эх, вы, лохи! Хобот! – ответила Мэри. – Теперь из ваших шнобелей мы сделаем хобот!

– А зачем? – глупо спросил Санчо.

– Чтоб пизды бабам чесать, понял?

– Да, – промямлил он.

– Дурак ты, братец, – бросила она.

– Так точно, ваше благородие, – ответил уже надроченный Санчо.

– Это уже другой разговор.

– Ну, теперь похиляем ко мне на хату, – скомандовала Мэри, – будем проходить еще одну заповедь.

– А какую? – спросил Рул, спускаясь за ней по лестнице.

– Ешь, пей, веселись, живи одним днем, ведь радость – единственное оправдание существованию на земле. Жить в труде, и в горе бессмысленно. Будь счастлив сегодня, -неизвестно, что будет завтра. Может, вас двоих отправят на малолетку, к примеру. Злые мыши заманивают вас, простофиль, «светлым» завтра. Говорили тебе, Руля, что отдохнешь на пенсии? – спросила она.

– Да, – подтвердил он.

– А тебе, Санчо, что отдохнешь при коммунизме?

– Говорили, – вздохнул он.

– А христианам обещают рай. Тут я смотрела телек, там один мусульманин хотел что-то взорвать. Его спросили: «Зачем ты это делаешь?» – Он ответил: «Мне Мулла обещал, что на небе, в раю, Архангел Гавриил мне за это выдаст 5 тысяч долларов и 16 девушек».

– Ха-ха, – засмеялся Рулон, – ну и раек.

– Все это западня и большая жопа, – заявила Мэри. – Счастье где-то в будущем. Если ты не умеешь быть счастливым сегодня, то будешь ли счастлив завтра? – сказала Мэри, подходя к своей хавире.

Завалив в конуру, Санчо и Рул бросились помогать раздеваться хозяйке.

– Иди, готовь, хавало! – бросила она Санчо,  что он сразу и направился делать.

– А ты иди, будешь массировать мне ноги, – приказала она Рулу.

Уютно усевшись в кресло, она стала обзванивать своих подружек и дурачье, богатых простофиль, собирая их на очередной симпозиум на даче. Рулон, сев на колени на пол, рядом с ней, мял ее ножки, изредка украдкой целуя их под снисходительные взгляды хозяйки.

– Ну что, Эмма, повеселимся сегодня на дачке? – говорила она в трубку одной из подружек, – и песик мой тоже там будет, – добавила она, подмигнув Руле.

Он громко залаял в ответ.

– Слышишь, как он стремится вылизать твою лохань? – рассмеялась Мэри.

– Ну что, пижон, – обратилась она к новому оппоненту, – башлей-то собрал для меня? – ласково пропела она, – ну, молодец, смышленый ты шкет. Давай, тогда, подгоняй тачку к моей хавире. До встречи. Целую, – чмокнула она его в трубку.

Закончив обзвон, она сладко вытянулась в кресле.

– Ну что, Рул? Ты раб, презренный раб, – заявила она, – но есть в тебе и другая сторона, есть в тебе и царь, царь – это твой вечный Дух, а раб – твоя ложная личность, которая смертна. Сколько у тебя было этих личин в твоих прежних жизнях, да сколько, не дай Бог, будет.

– Не дай Бог, – испуганно повторил Рул, сплюнув через левое плечо.

– Да, вот именно, не дай Бог, – продолжила она, – и для того, чтоб этого не было, ты должен знать, где твой царь, а где раб. Сейчас твой раб прикинулся царем. Ты еще не понимаешь, что Рулон – это только раб, а не царь. Но этот Рулон полностью захватил власть, а царь Состис еще не узнан тобой и обитает как раб в своем царстве.

– Как это? – спросил Рул.

– А так! Что, хуй-то уже у тебя встал? – поинтересовалась она, пощупав своей ножкой его промежность.

– Да уж, встал, – виновато ответил он.

– А мы тут о высших материях говорим, – лукаво улыбнулась она, – вот видишь, как ты сейчас сконфузился. Сконфузилась твоя личность. Давай, усиль сконфуженность, утрируй ее, сыграй.

Рул еще больше вжал голову в плечи, оттопырил нижнюю челюсть и виновато посмотрел на наставницу.

– Вот теперь видишь свою личину. А тот, кто наблюдает за ней – это царь. Но пока ты отождествлен, ты не чувствуешь себя раздельно. Все в тебе в слипке – и раб, и царь. Ну, ты давай продолжай массировать, чего завис, да и хуй твой стал падать, о чем думаешь. Тебе же сегодня много баб кадрить предстоит, а хуй уже скукожился, нехорошо!

Рул озабоченно посмотрел на штаны, разыгрывая обеспокоенность, и яростней принялся массировать хозяйку, трясь мошней о ее ножку.

– Вот так уже лучше, паяц, давай всегда нарочито играй, так это поможет разделить тебе царя и раба. Твой раб не только раб, но и дурак, безумец, потому что у него своего умишко нету. Как мамка с папкой тебе задали все твои роли, свои дурацкие установки, так ты их и всю жизнь играешь, но теперь этому может настать конец. И сегодня мы сделаем представление этим лохам, которое делали древние скоморохи.

Санчо принес чай и закуску, поставил все это на подносе на столик возле Мэри, и быстро расставил на нем все приборы.

–  Теперь, Санчо, встречай всех придурков, пусть ждут в соседней комнате, когда я соблаговолю к ним явиться, – надменно сказала она.

Санчо исполнительно удалился.

– Итак, – продолжила она разговор с Рулоном, – вернемся к нашим баранам, поскольку царя у нас нет, а есть царица. Ты сегодня обрядишься мною и выйдешь приставать ко всем моим ухажерам, как будто ты – это я.

– Вот потеха будет, – рассмеялся Рулон.

– Да уж, веселье подлинное, – подтвердила хозяйка, так и поступали в древних мистериях-сатурналиях, когда шут короля на время праздника становился потешным царем, царем – горохом, а настоящий царь в рабском обличье бродил вокруг, никем не узнанный. В конце этого карнавала шута разоблачали и ритуально, а иногда и по-настоящему, убивали, а на трон садили настоящего царя. Так и твоя ложная личность, твой Рулон, который теперь царствует, должен умереть, уступив место бессмертному своему двойнику – царю Состису.

– А мне самому себя как называть, Рулоном или Состисом? – спросил юный скоморох.

– Состис – твое сокровенное имя, имя твоего царя. И когда ты чувствуешь себя царем, называй себя Состис, а когда рабом, то позорной кликухой своей – Рулоном, сечешь?

Собравшись, вся честная компания покатила на дачу к Мэри. По дороге они подробней обговорили план своего представления. Притаранившись на дачу, самки и чуханы расселись за столом в гостиной. Санчо подавал жрачку, а Эдик копошился, растапливая камин. Остальные сидели, пиздели и травили анекдоты.

Марианна поверх своего наряда надела костюмчик Рулона, подобрала волосы, повязав их вместо платка пионерским галстуком, а Руля вырядился в колготки, юбку, блузку и надел на свой кочан парик Марианны. Она слегка навела ему макияж, и в таком виде он завалил в залу, держась и проявляясь, подражая Мэри.

– Ну, что, фуфлагоны, башли-то притащили? Давайте-ка выкладывайте их живее. Кто больше приволок, с тем я и трахнусь, – толкнул он речь, подражая голосу хозяйки.

Чуханы уселись с открытыми от удивления ртами, так как не могли узнать в тупой харе Рулона Марианну, и в то же время он вел себя похоже на нее. В это время хозяйка незаметно зашла и села в уголок, пока все были отвлечены сценой.

– Ну, что зачуханцы, – продолжил Рул, – не слышите, что ли? Что рты пораззявили? Давай-ка бабло из карманов вываливай. – Рулон встал в позу посреди комнаты, поставил руки в боки и стал надменно взирать на копошащихся за столом чуханов.

Они переглянулись, и только теперь сообразив в чем дело, расхохотались.

Рул чувствовал себя неестественно в роли хозяйки и легко мог отделить себя от нее. Он наблюдал, как личность корежится от новой роли, как ему не хватает силы и гибкости, чтоб хорошо ее сыграть.

– Что заржали, тупые хамы, разве вы не видите, кто я? – бесился Рул.

– Видим, видим, – заявил Валерий, – ты же Рулон.

– Нет, я не Рулон, я Марианна, – заявил он, – а Рулон вон он, сидит в углу, – сказал Рул, указав на переодетую Марианну.

Все повернулись туда и, увидев ее в таком виде, еще больше заржали.

– Ах, ты, самозванец, – взбесилась Лера, и набросилась вместе с другими самками на Рулона,  тузя его и срывая с него одежду. В миг они его раздраконили и голого бросили на пол. Мэри вышла к нему и стала танцевать стриптиз, сбрасывая одежду Рулона. Она сняла костюмчик Рулона, открыв свой элегантный эротический наряд, подчеркивающий ее прелестную фигуру. Рул торопливо схватил галстук и повязал его себе на хуй, пытаясь спрятать под этой красной тряпкой свою мошню. Веселью не было предела. Чуханы хохотали, дрыгали ногами, Эдик даже свалился на бок от хохота. Также торопливо Рул надел свой пиджачок, как юбку, завязав в узел рукава на пузе, а штаны натянул себе на руки. Мэри сбросила его рубашки и плавки, обнажив на своей промежности большой резиновый фаллос, прицепленный на ремнях к его поясу.

– Ну, что, Руля, кого ебать-то будем, тебя или их? – спросила она, указав на чуханов.

– Их, их, – закричал он, отползая от нее подальше. Роль шута ему удавалась получше, тут он проявлялся естественней, зато уже хуже чувствовалась грань между ролью и им самим. Между личностью и свидетелем, духом.

– Ну, что, дурачье, кто трахаться со мной хочет? Подходи, бери на клык или очко подставляй, – заявила хозяйка. Трахаться видно всем расхотелось и смельчаков не нашлось.

– Ну, то-то же, тогда не приставайте больше ко мне с этим делом, – заявила она и, сняв пристяжной лингам, бросила его Руле.

Он сразу же схватил его и начал грызть, как кость, подражая собаке. Мэри прошла и села за стол. Рул, еще немного позабавлявшись с резиновой писькой, тоже залез на стул и сел на нем на корточки, как птица на жердочке и стал хавать.

– Ну, что, Руля, трансвеститом стал? – спросил его Жора.

– Не знаю – не сосал, пососешь – узнаешь, – ответил  Рул.

– Я этого не переживу! – сказала Эмма и, схватив со стола здоровый нож, вонзила его в свою здоровенную грудь, которая со звоном лопнула. Все весело забалдели, видя, что грудь ее была надувная.

Рул стал замечать, что чем больше он погружался в привычную роль, тем более он переставал замечать, где царь и где раб. Хотя его обычное взаимодействие с людьми было не чем иным, как социальной ролью Рулона, но он настолько сжился с ней, что стал терять себя и плохо различал где он, а где его роль.

– Да, Руля, – сказала Мэри, – если б ты продолжил думать, что ты это я, и в таком виде пошел бы домой и в школу, то тебя прям бы в этом парике отправили в дурдом, а так ты играешь роль школьного двоечника, и это ни у кого возмущения не вызывает. Хотя ты и в этой роли полный кандидат в дурдом, – пошутила хозяйка.

Все забалдели.

Рул подумал, что каждый актер играет разные роли, и если бы он, сыграв роль Наполеона, продолжил думать, что он – Наполеон и так бы вел себя, его бы посадили в дурдом. Но то, что он в жизни играет навязанную ему роль Васи Писькина – такой же идиотизм. Ведь Наполеон и Вася Писькин – только роли, а сам человек – просто существо, которое может примерять на себя любую личину Васи Писькина, Вани Батарейкина, Наполеона и Ленина, но это только роли.

– Сейчас я играл Марианну – это была роль, но и то, что я сейчас Рулон – тоже роль. Это не я сам, а социальный штамп, навязанный мне людьми. Я должен отделиться от ролей: Рулона в школе, сына-дурака дома, ебанутого внука у бабушки и стать просто существом, стать собой.

Отвлекшись от шутовства Рулона, кодла стала жрать, травить анекдоты, веселиться. Тут Рул решил, что нужно пробуждать  себя и  других от этой спячки. Он упал на пол на спину, закинул ноги за голову, оголил свою письку и стал стараться запихнуть ее себе в рот.

Саня и Гога, заметив такое, дико захохотали и забесились.

– Что ты делаешь? – спросила его хозяйка.

– Я хочу выебать себя в рот, – заверещал Рул.

Веселью не было предела.

– Но, зачем? – спросила его Мэри, когда хохот чуть угомонился.

– Я слышал, что Бог Ра выебал себя в рот и породил этот мир, – ответил он, – я смотрю, могу ли я это же самое сделать.

– А откуда он мир-то рожал, из жопы, что ли? – засмеялся Эдик.

– То-то и видно, мирок-то каков, – сказала Лера.

– Немедленно перестань это делать, – прикрикнула на него Марианна. Нам уже одного такого мира достаточно.

Рул перекувыркнулся и сел.

– А как должен ебаться скоморох? – спросил он.

Все весело заржали.

– Еби дырку в заборе, – предложила Неля.

– Хоть дерево, хоть в рот себя еби, – пояснила Марианна, – главное не кончай. Чтоб не породить ни хуев мир, ни выпиздышей, ни поганой семьи.

– Да, это верно, правильно, – раздались возгласы.

– Все это опустошает. Не обкрадывай себя, – продолжила хозяйка.

– Оргазм и дети – это западня природы, чтоб заставить себя батрачить на нее. Перехитри ее и наслаждайся сексом, не заводя семьи. Ибо это оковы.

– А вот я живу с родителями, – спросил туповатый Гога, – что, мне из семьи уходить?

– Да куда уж тебе, простофиля, – махнула рукой Мэри, – далеко ты не уйдешь. Пока не стал человеком, сиди у кого-нибудь на шее, хотя бы у родичей. Главное, не впитывай их говно в свою репу.

– Да, точно, пусть на меня попашут.

– Пусть работает, кто дурнее! – раздались возгласы.

Еще немного погудев, Мэри положила конец балагану, заявив:

– Ну, что, насладились моим присутствием? Теперь пойдем трахаться по каютам. – Лягте на свои койки, повернитесь на левый бок, вообразите меня и будете передергивать в унисон с дыханием, а ночью я явлюсь к вам в сновидении. Так что, гуд бай, – сказала она, помахав ручкой всем зачуханцам, и удалилась к себе, сопровождаемая шестью самками и плетущимся сзади них Рулоном.

Зайдя в свою спальню с роскошной кроватью, на которой валялись шкуры леопарда, она  плюхнулась на нее, грациозно развалившись, и призывно посмотрела на Рулю.

– Ну, что, скоморох, будешь верен заповедям? – спросила она, облизывая языком губы.

– Буду, только я не все их знаю – ответил он.

– Не все! – сексуально расхохоталась она. – Ну что ж, я расскажу тебе еще одну заповедь. Будь бродягой, легко расходись и сходись с людьми и вещами, помня, что они не постоянны. Постоянно скитайся и ни к чему не привязывайся, не будь собственником и жадиной, ведь вцепившись в гнилую кость, ты упустишь весь мир.

– А где я должен скитаться? – спросил Руля.

Все весело захихикали.

– Сегодня, поскольку уже темно и особо идти некуда, ты будешь скитаться по женским пиздам и ни к одной не привязываться. Ты должен научиться быть просто в потоке существования, плыть по течению, оставаясь бдительным, ты просто свидетель, а не деятель. И делать все будем мы, ты ж просто наблюдай, как все происходит.

– Ну, это проще простого, – обрадовался Руля.

– Э, не спеши! Это не так просто - быть свидетелем и плыть по течению, не вмешиваясь в ход вещей, – ласково пропела Мэри.

– Иди, ложись на кровать, и просто лежи и наблюдай за всем происходящим, не отождествляясь, и не вмешиваясь. Все дальше уходи вглубь своего существа.

Рул подошел и лег на спину на шкуру дикой кошки. Расслабился и закрыл глаза, стараясь быть только свидетелем, отдаваясь тому, что будет происходить, и в то же время наблюдая за всем со стороны. Самки стали раздевать и ласкать его своими нежными телами, трясь об него своими грудками, лицом, лижа его языками и лаская своими нежными ручками. Тонкие волосы песчаными струйками рассыпались по его телу. Их ласки стали возбуждать его, он чувствовал, как сексуальная энергия начала вибрировать в его теле, дыхание участилось. Член стал наливаться горячей кровью и, наконец, заторчал. Самки нежно облизывали, щекоча языками головку. Их ласки становились более страстными и интенсивными. Они сами начали стонать, томно вздыхая. Ему хотелось начать их ласкать и ебать, но он не давал себе действовать, а просто отдавался возникающим в нем волнующим ощущениям. Наконец, страсть самок стала переходить в агрессию. Они начали рычать, кусать и царапать его все сильней и сильней. Рул уже еле сдерживался, чтобы не закричать от боли и не начать обороняться. Быть безмолвным свидетелем стало невыносимо трудно и, наконец, он занялся неистовым воплем и стал вырываться. Самки перестали его терзать и стали спокойно и хищно рассматривать его недовольную рожу.

– Ну что, не так-то просто плыть по течению, – заметила Мэри, – особенно на перекатах, не правда ли? – издевалась она.

– Да, это оказалось непросто. Я даже не предполагал, как нас может нести по течению жизни.

– Да, пока ты этому не научишься, тебе будет трудно вырваться из круговорота своих оценок и реакций. Теперь зато ты видишь, что тебя делает зависимым от самого себя, от необходимости барахтаться в этом потоке.

– Ну, давай, ложись снова, – сказала Мэри.

Рул осторожно, со страхом опустился на спину.

– Что, сдрейфил? Не проецируй прошлое в будущее. Ведь ты не можешь знать, что будет. Просто будь здесь и сейчас, в данном моменте и наблюдай. Ну, что, твоя писька совсем сдулась? – рассмеялась хозяйка, – нужно ее воскресить.

Самки подсели поближе к Рулону и стали его нежно поглаживать, расслабляя его тело, легко массируя его своими ручками. Рул опять ощутил прилив сексуальной энергии. Прикосновения самок заводили его. Они стали ласкать его своими телами и облизывать языками его член и другие чувствительные зоны в области пупка, шеи, глаз, ушей. Эрос завибрировал в его жилах и хер начал набухать.

– Ну, что, воскресаем? – пошутила Мэри. А знаешь ты, что хер у тебя не один, у тебя семь хуев? В каждой чакре по хую, и не только по хую, но там в каждой из них есть еще и пизда. И пиздой ты все воспринимаешь, а хуем реагируешь.

– Мужик смотрит в телескоп, наблюдая за звездой, – заявила Неля, – ну, а баба мир огромный познает своей пиздой.

Все весело рассмеялись. Новая информация, образы, голоса и смех стали вновь вовлекать Рулона в отождествления и действия, но теперь уже на уровне эмоций, мыслей.

– Не увлекайся, – сказала Мэри, ткнув его пальцем в лоб. - Просто наблюдай за чакрами и смотри, как в каждой из них будет действовать хуй и пизда.

– Хуй, пизда играли в поезда, – пошутила Эмма.

Все весело заржали.

– Хуй споткнулся – в пизду воткнулся, – засмеялась Лера.

Опять голоса, образы, мысли и смех обрушились на рассудок Рулона и ум начал реагировать.

– Наблюдай, – уже жестче сказала Мэри, ударив его кулаком по лбу.

Рул отстранился и возобновил наблюдения, плывя по речке ощущений. Самки стали ласкать его. Одна из них оседлала его и стала насаживаться на его фаллос. Наконец, он полностью вошел в нее, и она сладко застонала. Она стала делать легкие движения, покачиваясь на его лингаме. Другие продолжали ласкать его языками и своими телами. Когда Рул стал перевозбуждаться, самка замерла и, немного еще просидев на лингаме, уступила место другой. Рул стал чувствовать все свои семь чакр. Во время купэлы эти ощущения стали наиболее интенсивными. Каждая чакра представлялась ему воронкой йони, внутри которой конвульсировал лингам. Самки сладостно стонали, лаская его, и по очереди совокупляясь с ним. Каждая из них активизировала одну из его чакр, начиная с муладхары. Наконец, его оседлала Марианна и со страстным упоением загарцевала на его лингаме, издавая стоны. Она олицетворяла Сахасрару. Яркая вспышка света озарила его сознание, и он увидел все свои тонкие тела со стороны, состоящие из серебристо-дымчатой облачной материи, внутри которой проходили разноцветные энергоканалы и сияли семь чакр, переливаясь своими лепестками. Внутри каждой из них был треугольник, направленный вершиной вниз. Это были йони чакры, ее воспринимающий орган. Внутри йони головкой вверх находился лингам, излучающий из себя энергию и активность, это была действующая его сторона. Внезапно чакры вспыхнули словно семь солнц. Их сияние слилось в одно и образовало яйцевидную ауру, переливающуюся всеми цветами радуги и выбрасывающую вокруг себя протуберанцы света. Внезапно ему стало не хватать воздуха. Видение исчезло, и он ощутил на своей шее сдавливающие ее руки. Он открыл глаза и увидел хищную улыбку душащей его Марианны.

– Ой, не надо, – захрипел он и, схватив ее руки, стал выворачиваться, кое-как ему удалось перевернуться на живот и высвободиться от ее объятий.

– Ну, куда же ты, милый, – ласково пропела Мэри, – знаешь, как приятно кончать, когда тебя душат, сразу выходишь в астрал.

Самки весело забалдели. Мэри встала и стала приводить себя в порядок. Рул сел на край постели, не зная, что делать дальше.

– Да, дорогой, ты не только стал мастером недеяния, но и мастером спонтанного действия, – пошутила она.

– Когда же это? – поинтересовался Рул.

– Когда вырвался из моих объятий, милый.

– Я просто задыхался, – признался он.

– Конечно, – соглашалась она, – однако ты не думал, а действовал спонтанно.

Скоморох учится действовать спонтанно. Часто нерационально, нелогично и даже опасно, но именно такое иррациональное действие часто является единственной возможностью добиться желаемого. Знаешь, у Петра Первого был шут по фамилии Балакирев; дак вот он был мастером иррационального действия. Как-то государь очень разгневался на Балакирева и запретил ему являться к себе. Шут повиновался и долгое время не показывался царю на глаза. Но вдруг разнесся слух, что Балакирев умер. Государь послал узнать, чтобы удостовериться, правда ли это. Посланный, вернувшись от шута, доложил царю, что действительно видел Балакирева, лежащего на столе, и его жену в слезах. Петр крайне огорчился этим известием и сказал: «Жаль Балакирева, он меня любил и был мне всегда верен, надо помочь его жене». Государь тотчас послал за женой Балакирева, и та явилась в глубоком трауре и в огромных фижмах. Петр Великий поговорил с нею и затем сказал: «Ах, дорого бы я заплатил тому, кто бы воскресил моего Балакирева». – «А сколько бы ты заплатил?» – сказал кто-то замогильным голосом. – «Что это значит? – воскликнул государь, – «Неужели ты жив, мошенник?» – «Нет, умер!» – «А, да ты здесь, плут, вылезай скорей!» – «Не вылезу!» – «Вылезай, я приказываю!» – «Жена, ступай домой!» – «Постой, постой, Балакирев, даю тебе сто рублей».

Тогда Балакирев выставил из-под фижмы голову. Заметив это, Петр смягчился и сказал:

«Обещаю тебе, Балакирев, прощение, вылезай». Балакирев выставился по грудь. «Возвращаю тебе все мои прежние милости».

Тогда Балакирев показался по пояс. «Обещаю твоей жене штофную юбку». Балакирев выскочил, пал к ногам государя и сказал:

«Сто рубликов возьми себе, Алексеич, за то, что ты воскресил меня, дурака, а остальное отдай».

Вот так помогает человеку скоморошество. Да, я даже никогда и не думала. Скажем, чтобы рассмешить кого-то, нужно сделать что-то абсурдное, иначе это не получится. И не только смех, но и все эмоции иррациональны, – сказала она, прихорашиваясь перед зеркалом. – А вот послушай еще одну историю про этого же шута.

В другой раз, государь разгневался на Тараса Плещеева и приказал своему ординарцу на другой же день представить Тараса Плещеева во дворец, тотчас после обедни. Балакирев случайно слышал это приказание, а так как шут был в самых дружеских сношениях с Плещеевым, то и захотел его спасти от гнева царя. Балакирев тотчас же отправился к Дивьеру, который был обер-полицмейстером и сказал ему, что царю угодно собрать к выходу из церкви полтораста плешивых. Конечно, Дивьеру такое приказание показалось несколько странным, но он должен был его исполнить. Но как Дивьер ни хлопотал, никак не мог собрать более девяносто двух плешивых. На следующий день выстроил девяносто два человека плешивых у церкви, в которой государь был при обедне и приказал им, как только государь выйдет, так тотчас снять шапки. Весьма понятно, что плешивые в точности исполнили приказание Балакирева.

Государь вышел из церкви и, взглянув на выстроившиеся ряды плешивых, спросил:

«Что это значит?» Балакирев, как и всегда, если задумывал какую-нибудь шутку, непременно вертелся около государя и на вопрос царя ответил: «Ты, Алексеич, сам приказал представить тебе полтораста плешивых, а их нашлось только девяносто два. Вот они».

Тут государь вспомнил, что приказал представить ему Тараса Плещеева и очень много смеялся такой ловкой выдумке шута. Конечно, Плещеев благодаря Балакиреву избавился от царского гнева. Вообще же Балакирев, благодаря своей находчивости, избавил очень многих от наказаний, потому что умел так ловко обставить дело, что государь смеялся от души его выдумкам и дело всегда кончалось тем, что Петр прощал виновного и сменял гнев на милость.

– Откуда ты знаешь, такие истории, – спросил Рулон, поражаясь необычным действиям шута.

– Это, мой милый, я взяла из старых книг о шутах. В них много примеров такого же рода. Только вот люди, читая эти книги, принимают все это просто за анекдот, не пытаясь овладеть сами этим искусством. Тебе же нужно не только слышать, но и научиться это делать, мой милый. Но шутовство, иррациональное действие, отнюдь не безобидная шалость, – сказала Мэри, готовясь вместе с самками ко сну, – и если ты не будешь чувствовать, что ты делаешь, то можешь и умереть. Вот тебе еще одна история.

Мэри выключила свет. В комнате воцарился полумрак, разгоняемый светом луны, льющимся через большое окно в небе. Зажглись звезды. Самки легли на кровать. Оставив Рулону место на шкуре на полу, куда он и лег и еще долго глядел на мерцающий звездный свет, размышляя о пути скомороха. Звезды сияли: одна красным, другая зеленым, третья голубым пламенем, маня его в свою необозримую высь. Медленно, стараясь сохранять осознанность, он стал погружаться в белое марево сна. Вот уже закружились перед внутренним взором обрывки картин сновидения, вот и переход. Он погрузился в тонкую причудливую реальность сновидения. Внезапно ему явился образ Мэри. Она сидела на большом валуне, стоящем в озере. Мгновение, и он сел рядом с ней.

– Помни, что ты во сне, – сказала она ему.

– Я знаю, – ответил он.

– Никогда не путай сон и реальность, мечту и явь обыденности, – наставляла его она.

– Скажи, какие еще есть заповеди, – спросил ее он.

– Кто много знает, тот мало живет, – отпарировала она.

– Вот и хорошо, – скорей бы уж умереть и перейти в мир грез, – ответил он.

– Молодец, свинья, – похвалила она его, – знаешь, остальные заповеди ты должен написать сам, ведь истина беспредельна и не может быть ее полного выражения ни в каких заповедях. Вот, что говорят скоморохи, – сказала она и растворилась в воздухе.

Рул еще долго сидел на валуне, глядя в гладь озера и не находя там своего отражения. К нему все больше приходило знание, что он ничего не знает, и что никогда ничего невозможно узнать до конца.

 

 

Глава 3

 

ТАРАКАНЬЕ САМАДХИ

 

Проснувшись, как всегда, с восходом солнца, Мэри посмотрела на часы и мысленно выругалась:

– Ни хрена себе, проспала целых четыре часа. Если я так долго буду спать, то стану безвольной, ленивой свиньей.

Она быстро встала с дивана, откинув в сторону манто из соболя, которым она прикрывала себя. Подойдя к открытому окну, из которого валил морозный пар, она слегка прикрыла его. Она любила спать на свежем воздухе и всегда спала с открытым окном. Было так холодно, что сок в фужере заледенел. Она приоткрыла дверь в соседнюю комнату. В ней стоял тяжелый спертый воздух: пахло куревом и шампанским. На широкой кровати в безобразной позе храпел директор центрального магазина.

– Вот она, свинья, – подумала Мэри, окидывая его брезгливым взглядом. – Хоть и директор, а все равно свинья!

Ниже директоров Марианна никогда не опускалась, и иногда проводила с ними время. На столе валялась куча денег и подарков, которые вчера в пьяном угаре преподносил ей пьяный хахаль. Тут же стояли бутылки с импортным бухлом, которым опаивала начальника Марианна, заботливо подсыпая в него снотворное, чтоб пьяная харя не лезла трахаться и она бы спокойно дрыхла ночью.

Тут же были и бутылки с соком, который пила Марианна.

Став перед зеркалом, она стала приводить себя в порядок, расчесывая свои пышные черные волосы и поправляя слегка расплывшуюся за ночь косметику.

Любуясь своей шикарной внешностью, Марианна представила, как она будет стариться и превратится в седую страшную старуху. Эти мысли будоражили ее своей трагичностью и неотвратимостью. Ее глаза безжалостно блеснули, и она злобно расхохоталась в ответ своим мыслям.

– Жизнь – это не мед, это мясорубка, – подумала она. – Поэтому не стоит обольщаться собой и миром. Нужно жить сейчас тем, что есть. Жить ярко и насыщенно, жить сильно, чтоб не было потом мучительно больно за прожитые в семейном болоте и протраченные на заводе или свиноферме годы жизни. Чтобы, придя к старости, ты стала такой мудрой и сильной, что могла бы достойно умереть без сетований и сожалений по поводу бессмысленно прожитой жизни, потраченной на разных бомжей, детей, свиней и строительство коммунизма.

Приведя себя в порядок, Мэри бросила презрительный взгляд на дрыхнувшую свинью.

– Ну, что. Нужно красиво попрощаться, – подумала она и пошла на кухню.

Сварганив красивый поднос с вином для опохмелки, фруктами и чашечкой кофе, она оставила все это на столе и, войдя в комнату, прилегла на постель рядом с храпевшим директором. Поглаживая его лысоватую тыкву, она подумала, что ему нужно просто, чтоб ему подольстили, похвалили немножко, сказали, какой он хороший, как с ним было здорово ночью, хотя ничего и не было, а если бы и было, то было бы отвратительно. Ведь многие люди живут и всю жизнь батрачат ради похвалы, доски почета, значка героя. Свиньи ебучие! Лучше б искали хулы, чтоб пореальней смотреть на себя и жизнь. Дурачье!

– Проснись, дорогой, – ласково пропела Марианна, поглаживая директорскую плешь.

Храп прекратился, и лысый очумело вытаращился, с трудом соображая, где он и что происходит. Наконец он пришел в себя и, взглянув на Марианну, стал врубаться, в чем же дело.

– А я тебе кофе приготовила, милый, – пропела плутовка, чмокнув пропитую харю и, выйдя на кухню, взяла заготовленный поднос и вплыла с ним в комнату, как восточная гейша.

– Возьми рюмочку, опохмелись, родной. А как мне хорошо было с тобой ночью! – заявила Мэри, в восторге закрывая глаза. – Такого мужчины, как ты, я еще не знала, – нахваливала она плешивого.

Тот самодовольно улыбнулся, несколько морщась от болевшей с похмелья репы.

– Вот, заешь виноградиком, милый. Я тебе еще кофе с шоколадкой принесла. Все беспокоюсь, чтоб тебе было хорошо, мой драгоценный, – ласково говорила Мэри, смотря на него влюбленными глазами.

Директор стал очухиваться и, уже сидя на постели, потягивал кофеек, весь окруженный вниманием и заботой Марианны.  «Ну, и нужно  немножко  раздразнить его ревность, чтоб больше ценил, чтоб понял, что он не один на свете, – подумала Мэри, исподволь высокомерно взглянув на лысую рожу. – Пусть не считает, что я в его кармане, поймет, что он еще мало раскошелился на меня».

– Ах, дорогой, ты скажешь своему шоферу, чтоб он подвез меня?

– Да, конечно, – пробубнил директор.

– Когда же я буду ездить на своей тачке? – мечтательно произнесла Марианна. – Тут начальник ОБХСС ко мне набивался в ухажеры. Тачку обещает, – сказала она, внимательно наблюдая за реакцией плешивой рожи.

Услышав это, он поперхнулся и закашлялся.

– Ой, дорогой, вот сок, запей, – заботливо произнесла Марианна, подавая ему фужер. – Ты у меня самый лучший, – сказала она с умильной улыбкой, чмокнув толстую ряшку. – Ну, мне пора, дорогой, – пропела на прощание Мэри.

– О, куда же ты? – удивился директор.

– В школу! – состроив из себя пай‑девочку, сказала она. – Мне же еще только шестнадцать.

– Да уж! – только и смог вымолвить он, вспомнив свою шестнадцатилетнюю папочкину дочь и подумав, как же она сильно не похожа на эту цыганку.

– А когда  мы снова встретимся? – беспокойно спросил лысоватый малыш.

– Ну, посмотрим, – ломаясь ответила Мэри, – Как мама отпустит, – рассмеялась она. – Вот какая я загадка. Ну, чао! – бросила она, подарив хахалю воздушный поцелуй.

– Пусть же видит мою недоступность. Это будет особенно будоражить и манить его, – подумала Марианна по дороге. Я ведь не какая‑нибудь шлюха, которую можно купить. Я кошка, которая гуляет сама по себе. Я не чья‑то подстилка. Они все пешки в моих руках, рабы своих желаний, – с отвращением думала она, смотря из окна директорской черной «Волги» на снующих повсюду людей, спешащих горбатиться на работу.

Зайдя домой, она небрежно забросила в угол сумку, набитую подарками и деньгами, надела легкую куртку, кроссовки, джинсы и выбежала на улицу. Такие утренние пробежки она делала каждый день, чтоб быть всегда в форме. Ветер обдувал ее свежестью. От движения энергия начала расходиться по телу, создавая эйфорию. В эти минуты Мэри ощущала себя наиболее счастливой. Движение энергии создавало приподнятое настроение и радость. Добежав до стадиона, она начала делать разминку, состоящую из гимнастических движений и элементов каратэ, которым она занималась каждый день, чтоб не быть беспомощной перед лицом разнуздавшегося быдла. Ведь, чтобы чего‑то добиться в жизни, мало красоты и обаяния. В жизни нужна и сила, чтобы не быть красивой куклой в чужих руках. Но не только физическая сила, но прежде всего сила Духа и характера.

Поразминавшись пару часов, она направилась в школу, чтоб успеть к последним урокам и застать нужных людей, с которыми она проворачивала кое‑какие дела.

Зайдя в школу, она увидела, как по этажам бегали ученики в противогазах, проходя военную подготовку. В углу у туалета Цыпа с Седым держали за руки какого‑то пацана с противогазом на башке. Они закрыли клапан в противогазе, и теперь пацан неистово мотал головой, стараясь сбросить противогаз и задыхаясь в нем без воздуха. По прикиду она с радостью определила, что это Рулон.

«Опять его учат. Ну, пусть помучается немного – это ему полезно», – подумала Мэри, с интересом наблюдая эту сцену.

Кое‑как Рулону удалось чуть отодвинуть противогаз, чтоб отдышаться.

– За что? Не надо! – захныкал он.

– Я так хочу, я так желаю, Рулон, – ответил Цыпа.

– Было бы за что – убил, – процедил сквозь зубы Седой, и опять навьючил противогаз на башку Рулона.

Тот уморительно задрыгался, тряся шлангом противогаза как слон хоботом.

Злобно усмехнувшись, Марианна пошла на урок. Зайдя на перемене в класс, она села на галерку. Пацаны бегали по классу, толкали друг друга. Мехетченко вымазал руку мелом и, тихонько подойдя к кому‑нибудь сзади, оставлял отпечаток на спине. Куксин дергал за косички девок и убегал. Паливцев рисовал на доске жопу.

– Вот они – придурки, – подумала Марианна. – И бабы думают, что из таких выходят принцы. Фига с два: такими долбаебами они остаются до старости, только еще более грубыми, хамистыми, спившимися. Страшно подумать, как будешь сидеть один на один с таким пьяным дебилом. На хрен это нужно. А они все мечтают, дуры. Посмотри на класс, и ты увидишь, кто тебя будет окружать всю жизнь.

Тут в класс зашел посиневший от экзекуции Рулон и робко подошел к ее парте.

– Мне с тобой сесть или в другом месте? – подавленно спросил он.

– Вот он – бессильный йог. Все знает, а сделать ни хрена не может, – подумала Мэри.

– Ну ладно уж, так и быть, садись со мной, – надменно сказала она.

– Спасибо, – промямлил он и сел рядом.

– Ну что, не придушили тебя противогазом? – съязвила Мэри.

­– К сожалению, нет, – ответил он, – а то бы я уже отдыхал в мире сновидений.

– А че енто вы в противогазах бегали? – небрежно спросила она.

– Да учились выживать в условиях ядерной войны, чтоб умереть днем позже, – ответил Рул, – чтоб на день дольше защищать бункер Брежнева и других партийцев.

– А как же защита родины? – иронично спросила Марианна.

– Родина принадлежит партийцам, это они трясутся за свою власть, а мне – рабочему быдлу – даже лучше, чтоб нас завоевали американцы, чтоб вместо Брежнева нами правил Джимми Картер, и чтоб Россия была новым штатом Америки. Вот бы кайфная жизнь наступила.

– Ах ты, космополит, – наиграно разозлилась Мэри, – родину продаешь.

– А что, родина остается родиной, только правительство меняется: вместо царя коммунисты, вместо них буржуи, какая разница. Я все равно бесправный червь. Родина принадлежит тем, кто правит.

– Да тебя уже пора в лагеря – буржуазную пропаганду разводишь.

– Да, пора, – согласился Рулон, – мы только рабы царя, коммунистов, правительства, пушечное мясо и свиноматки для его размножения. Даже с детства пацанов приучают играть в войну, солдатиков, чтоб они росли защитниками жирных задниц правительства ЦК КПСС, а баб учат в куклы играть, в домик, – учат быть свиноматками, чтоб поголовье рабов КПСС росло и размножалось. Было бы кому батрачить на Брежнева, мать его в душу, интернациональный долг в Афгане, – с пафосом сказал Рулон.

– Да ты же антисоветчину несешь, – с наигранной патриотичностью сказала Мэри, – ты вражеский диверсант и агент ЦРУ. – Что же нам теперь делать, свергать коммунистов? – спросила она.

– Так я же таракан, кого я свергну, меня просто растопчут, нужно просто это знать и приспособиться к окружающим условиям  так, чтоб не стать пушечным барахлом и свиноматками, строителями коммунизма. Пойти в дурдом или партшколу и самому стать партийцем. Пусть меня защищают другие.

– Ах ты, деклассированный элемент, – рассмеялась Мэри, – ну, где гарантия, что дураков и партийцев тоже кто‑то не использует в своих целях, какие‑либо силы Космоса, скажем. Рулон загрузился и стал заморачиваться на эту тему.

Из забытья Рулона вывел Мехетченко, который убегал по партам от Капусты. Он перепрыгивал с парты на парту, сбивая с них учебники. Наконец он прыгнул на парту, которая не выдержала и упала, опрокидывая за собой стулья и другие парты. Михей пизданулся, упав в эту кучу парт и стульев.

– Еб твою мать, – заорал он, кряхтя и вылезая из этого бардака.

Тут в класс затащилось учило. Взглянув на возникший ералаш, оно развонялось воем сирены.

– Что вы тут делаете! Немедленно поставьте парты на место! Мехетченко, я поставлю тебе «неуд» за поведение.

– А че сразу я, – возразил он. – Я что – крайний? Это меня Капустин толкнул!

– Да ну, не болтай! – заорал Капуста. – Это ты сам парты повалил!

– Прекратите разговоры, я вызову в школу ваших родителей!

Дебильный урок начался. Это была биология. Учило еще долго орало, наводя порядок.

А в это время Рулон листал замусоленный учебник, как-то случайно завалявшийся на парте. Обложка учебника была оторвана, на каждой картинке были подрисованы рога, а кому и хуй, тычащийся в рот или в жопу, и еще много всего интересного. Однако Рулон не обращал внимания на эти рисунки.

Он по складам читал главу об условных рефлексах и о собаке Павлова, которой был подрисован здоровый хрен.

– Что, ищешь знакомые буквы? – пошутила над ним Марианна.

– Да, я читаю тут об условных рефлексах, – ответил Рул. – Я тут подумал, что условные рефлексы есть не только у собаки, они есть и у человека. Вот, скажем, любовь – это же условный рефлекс. Просто страсть человека ассоциируется с образом какого-то человека и возникает условный рефлекс. Он вызывает гормональное возбуждение, как у собаки Павлова: звонок – слюноотделение. Так же и любовь у матери к ребенку. У ней есть инстинкт заботы и она проецирует его на ребенка, хотя в роддоме ей могли подсунуть и чужого выродка. Но она связывает инстинкт с этим ребенком, с его образом. Вот и все.

– Ну, молодец, паскуда! Ты уже делаешь научные открытия, – одобрила его Мэри. – Но ты должен продолжить свое исследование, распространив этот принцип и на область религии. Вот у человека есть потребность в вере, любовь к Богу. Но попы хитро навязывают людям свой образ Бога: одним Будду, другим Аллаха, другим Христа, и у них образуется условный рефлекс и упование к Богу теперь направляется на тот образ, который им навязывают попы. А затем они уже начинают выступать от имени этих «Богов» – Будды, Аллаха, Христа, Ахура Мазды. И навязывают людям свои правила, якобы данные Богом, заставляя их делать то, что им нужно. Что ты об этом думаешь, милый?

Рулон сидел, загруженный этим откровением, переворачивающим все его мировоззрение, и не мог ответить ничего внятного.

– Ну, что, Емеля, заморочился? Поразмысли об этом на досуге, – заявила ему Марианна. – Знаешь, Рулон, вчера Филон откинулся из малолетки. Сегодня будем встречать его в подвале. Пойдешь со мной послухать про житье в малолетке? Это тебе будет на пользу. Прикинешь, как просветлевать там будешь, какие практики будешь проводить.

– Я? – опешил Рул, – да я туда не хочу!

– Ничего, от тюрьмы да от сумы не зарекайся, – утешила его она, – там твое продвижение пошло бы быстрее. Практиковался бы по двадцать четыре часа.

– Но там не было бы тебя, – возразил Рул.

– Ну и что, – усмехнулась Мэри, – зато там есть пидоры, и ты с ними мог практиковать купэлу, или тебя бы сделали самого петухом и оттантрили хором. Хорошо бы попрактиковаться, – засмеялась она. – Ну что, пойдешь к Филону?

– А мне ебло там не расколотят? – боязливо произнес Рул.

– Все может быть, – загадочно произнесла Мэри. – Но что это по сравнению с возможностью просветлеть?! Там ждет тебя знание, а это основное.

– Да уж! – уже более решительно сказал Рул.

– Не болтайте на уроке, – засекло их базар учило.

– А мы тему обсуждаем про собаку Павлова, – нашелся Рулон.

– Про собаку Павлова уже давно прошли тему, в прошлом году еще, – бесилась швабра, – немедленно записывайте домашнее задание!

– Ха-ха! Собака Павлова, – стали прикалываться над Рулоном пацаны. – Опомнился, придурок! Через год дошло… – раздались глумливые выкрики.

Рул растерянно сидел, делая вид, что что-то корябает ручкой.

– Не отождествляйся с образом, – осекла Мэри его зашуганность. – Это просто звуки, фуфел, понял? Звуки!

Рул стал отделять себя от оценки людей и наблюдать за тем, какие процессы идут в его тупой репе.

После уроков они поперлись в подвал, где уже собралось местное хулиганье. Зайдя в грязное помещение, уставленное старыми ящиками и какими-то рваными одеялами и затасканным в мазуте тряпьем, они присоединились к всеобщему веселью. Рулон поставил ящик получше для Мэри и сам сел за ее спиной, чтобы его меньше видели, иначе пиздюлей не оберешься. Хулиганье сидело, дымя сигаретами. На импровизированном столе стояло бухло и стаканы, которые быстро опустошали пацаны.

Филон пиздел за жизнь в тюрьме.

– В общем, захожу я в камеру и зырю – где, что. Смотрю, у параши пидоры копошатся, с ними никаких дел иметь нельзя. Уже ученый, не то зашкваришься и сам пидором стать можешь. За столом у окна нормальные парни сидят. Говорю: – Здорово, пацаны, куда тут упасть можно?

– Не пидор? Не сука? – спрашивает меня самый зрелый из них.

– В таких не числюсь, – отвечаю им. А тут из-за угла, от параши, идет ко мне весь ободранный и заморенный черт и руку тянет здороваться. Я руки ему не подал, говорю, – с такими, как ты, не здороваюсь.

Пацаны одобрительно закивали, говорят, – Проходи, садись, вот здесь есть свободная нара.

Сел, спрашивают, – Ты кто? Откуда? Кого знаешь? Оказался я земляком с Сечей, который был главным в камере, что-то вроде пахана. А тут Гвоздь приебался ко мне, пиздит с верхней нары: мол, знаешь, все новенькие у нас парашу целуют, и ты давай целуй – так все делают, это нормально.

А я знаю, что этого делать нельзя.

– Не заливай, – отвечаю ему. – Парашу пусть пидоры лижут. Не может у пацанов таких обычаев быть.

Тут дальше ко мне стали приебываться с разными расспросами, загадками, типа: рога есть?  Я говорю, – на воле забыл. – Ну и все в таком роде, – стал заминать тему Филон и, налив себе в стакан бухла, опрокинул его одним залпом.

– Ну, Филон, не темни, расскажи за приколы, шо там еще делают?

– Ну, в общем, спрашивают тебя: «Хуй в глаз – какой алмаз?» А ты и подумай, дают сорок пять секунд на размышление – это пацанское время. Потом бьют, если не ответил.

– А что отвечать то надо? Шо? – затараторили пацаны.

– Ну че: «Я не ювелир» – вот че, – сказал Филон. – А если спросють: «Хуй в сраку – с какого бараку?», то отвечать: «С любого бараку, да не в мою сраку».

– Ха-ха, вот зыка! – загалдела кодла.

– Или вот – вспомнил Филон, – «Хуй в рот – какой компот?» Нужно отвечать: «Я не повар».

– Ха-ха! Во, бля, зыка – «не повар!» Классно! – балдели пацаны.

– Вот если б был Рулон, лучше б ему задал пару вопросов, – сказал Филон.

– А он? Вот ана уздесь, – заорал Гнилой, выталкивая Рулона из угла на середину.

– Во, бля, Рулон! Суки, еб твою мать! Какая встреча! – заорал Филон.

Выходя к нему, Рулон весь сжался от страха, почувствовав на себе нездоровое внимание пацанов. Марианна бросила на него высокомерный взгляд: пусть почувствует, кто он есть. С мольбой посмотрев на нее, Рул увидел, что поддержки ждать неоткуда и нужно использовать эту ситуацию для просветления, наблюдая за происходящим со стороны, отстранясь от своего страха, с которым он был отождествлен больше всего. Просто смотреть прямо на страх, и он начинает таять и исчезать как туман.

– Ну, Рулон, отвечай! – бесился Филон. – Хуй тебе на спину – будешь лебедем скакать?

– Не буду, – промямлил Рулон.

– Получай! – врезал по лбу Филон.

– Ой, не надо! – залепетал Рулон, забыв, что нужно медитировать.

– Не спи! – окликнула его Мэри. – Давай отвечай!

Он понял, что забыл себя, и снова стал смотреть на все со стороны.

– Не знаю, – промямлил он.

– Ну, тогда выкупай ответ, – заявил Филон.

– А как?

– Как за пинок в сраку. Вот как, – заорал Филон.

Все гадко захохотали.

– Понял? Поворачивайся сранделем.

Рул повернулся и получил мощный пинок, от которого он отлетел к стене.

– Слухайте ответ, – выступил Филон. – Ты должен ответить: «Я не лебедь, я не птица. Хуй мне в крылья не годится». – Понял, дурак?

Видя, что дело уходит в сторону, Мэри решила перевести внимание в другое русло, и спросила Филона:

– А что это у тебя за партачок? – указывая на семикрылую звезду, в которой был изображен кот.

– А, это?  Этот кот – коренной обитатель тюрьмы, вот это что, – гордо ответил Филон. – А тут еще напортачил надпись на окружности, в которой кот наколот: «Судьба не член – в руки не возьмешь».

– Да, мудрая наколка, – заметила Мэри.

– А вона еще на животе у меня партачок  – «Бог, спаси обжору», – заявил Филон, обнажая пузо, где был выколот целый натюрморт на тему вина, баб и жратвы.

– А тут, – стал бахвалиться  он, спуская штаны, – тоже партачок есть. Рядом с лобком были изображены две нимфы, тянущие хуй на канате: «Без нужды не доставай, без славы не всовывай». Вся кодла дико заржала.

– А на ногах я выколол: «Вы куда? На Луну за целками». Снова раздался дикий хохот пацанов.

– А расскажи про пидоров, были у вас такие? – снова спросила Мэри, переводя внимание Филона и пацанов на то, что ей было нужно.

Они уже совсем забыли о Рулоне, который, забившись в темный угол подвала, наблюдал оттуда за происходящим под балдохой единственной лампочки, горящей над импровизированным столом.

– Пидоры? Да, были у нас пидоры. Когда я прибыл в камеру, то Сеча сказал: «Знаешь, тут у нас есть бабушкины очки». Я говорю «Шо энто такое?» А один вытаскивает из под нар прямо с матрасом Чуху, запуганного, забитого зачухонца, и говорит: «Вот он скоро станет пидором. А теперь мы ему делаем бабушкины очки». Все пацаны в камере сбежались к нам и стали смотреть, что будет.

Сеча пнул запуганного, забитого дурака и сказал: «Ну шо, очкарик, щас мы будем делать тебе очки твоей бабушки. Ложись смирно». Он лег на спину и затравленным взглядом глядел на присутствующих, боясь, что его снова ударят. Сеча снял штаны, сел ему на рожу своей жопой и положил свои яйца ему на зеньки.

– Вот они, бабушкины очки! – сказал он, громко пернув, под хохот пацанов.

– Шо, Филон, примерь-ка ему свои.

Он встал с зашуганного чада, рожа которого чуть вымазалась говном от грязной жопы Сечи. Тот лежал и бегающим затравленным взглядом оглядывал всех пацанов. Я снял штаны и сел на его ебальник. Его лупалы быстро заморгали, а потом он крепко их зажмурил. Я положил ему на них свои волосатые муди, мой хер встал как никогда. Такого кайфа я еще не испытывал, как сидя на роже этого долбоеба. Вот это было все! Полный атас! Мне хотелось его насиловать, бить, уничтожать! Я так возбудился, что обкончался ему прямо на рожу. Я вскочил с него и стал его пинать ногами: «У, сука, убью! Гад! Сволочь!» Что-то во мне проснулось тогда, пацаны стали успокаивать меня. Мол, успокойся, а то менты услышат. Свинью снова задвинули под шконары, я сел и успокоился. Вот так я первый раз увидел пидора.

– А как там становятся пидорами? – спросила Мэри.

– Ну, очень просто. Кто слабодушный, кто не может выдержать прописку, того опускают. Стукачей, сук, кто у своих ворует – крыс, значит, кто долги не отдает, взял что-то, пообещал отдать и не отдает, его опускают, кто за базаром не следит. Например, один спросил у меня: «Тебя, мол, менты обижали?» А «обижали» там значит пидорастили. Я как по еблу ему за енто врезал, мол, за базар отвечай! А если б я не врезал ему, то все бы енто увидели и подумали, что, может, я пидор. Нельзя говорить слова просто так. Например, когда садишься играть в буру, или теру, или домино, то спрашивают, как будем играть. Нельзя сказать «просто так», так как «просто так» - значит на жопу. Просто так ничего не бывает. Это нужно знать. Нужно говорить: «без интереса» или «на деньги», «на сигареты» и так далее. Нельзя говорить «нечаянно». За нечаянно бьют отчаянно.

Один толкнул меня, я говорю: – Ты че? А он: «Я нечаянно». Я как наебнул ему в торец. За это он должен был извиниться.

Нельзя «нахуй» посылать кого-либо. Это значит, что ты считаешь его пидором. Вот так! И если кто че тебе скажет – надо бить, разбираться с ним, иначе так слово за слово и разведут тебя. Вот одного развели так. Сеча базарил с ним: – Девушка у тебя была? Тот отвечает: – Была. А Сеча ему, мол, в губы-то ты ее целовал? Он: – Да, мол, целовал. – А за щеку давал ей? – Да, – говорит, – давал. А Сеча ему говорит, мол, ты же ее целовал и в рот ей давал, так мы с тобой чиф пить из одной кружки больше не будем. Ты, мол, зашкваренный, нечистый. Значит, все, садись отдельно. И так пошло-пошло, и его опустили. Так шо за базаром там следить нужно. Если приебется кто-то, спроси: «А зачем ты спрашиваешь это?» И все, больше молчи и слушай, тогда в косяк не попадешь.

Тут в подвал завалил Алхимик.

– Я тут кайф принес, – заявил он пацанам, – соломку маковую. Давайте косячок-другой пропустим.

Пацаны стали делать косяк, набивая опустошенные от табака сигареты накрошенными стеблями опиумного мака. Филон взял гитару и залабал тюремную песню:

Мас хиляю, зырю кент,

А за ним петляет мент.

Сбоку два, кричу: – Кирюха!

Бог послал Валет Рябуха.

Завалились в шарабан

И рванули мы на бан.

Ночь фартовая была,

Отвалили два угла

Лепень, Кемпель, Прохоря.

Каин наш – мужик хороший,

Отвалил немного грошей,

Покумекав так и сяк,

Поканали мы в кабак.

Мусора нас повязали.

Мы на ентом завязали.

Рул не понял многих слов в этой песне, затравленно смотря из своего угла, когда к нему подплыла Мэри:

– Ну, как тебе, дорогой, наука? Готовишься на зону?

– Страшновато, – поежился Рулон.

– Ничего! Зато быстрей просветлеешь. А теперь у тебя еще урок. Вот тебе косячок. На-ка, затянись.

– А разве это хорошо – быть наркоманом? – спросил Рул, беря сигарету.

– Со мной все тебе будет на пользу, – успокоила его Мэри.

Рул затянулся, глядя на тлеющий огонек сигары, наполнил легкие до отказа дымом и задержал дыхание. Его сознание стало изменяться, все вокруг поплыло и потеряло четкие очертания.

– Знаешь, что такое самадхи? – спросила его Мэри.

И, пока он медленно выдыхал дым, сама ответила на этот вопрос:

– Это растворение твоего сознания в объекте медитации. Скажем, растворение в Боге, – с загадочной улыбкой заявила она.

Рул затянулся снова и расширенными зрачками смотрел на нее.

– Но ты можешь раствориться в любом объекте, не только в Боге, но и, скажем, в таракане, – сказала она, поймав с пола насекомое. – В Самадхи ты можешь познать суть любого объекта и суть таракана, – произнесла она, поднося его к лицу Рулона.

Он выдохнул дым, уставившись на таракана.

– Ты можешь стать Богом или тараканом, – загадочно шептала она. – Но Бога здесь нет, поэтому ты сейчас станешь этим тараканом, – гипнотически вещала она.

Рул слышал ее голос, доносящийся до него откуда-то издалека, как будто он был от нее на большом расстоянии. Он уставился перед собой и видел только таракана, ползущего по руке Марианны. Она еще что-то говорила, но он слышал ее голос как шум дождя, не понимая значения слов. Внезапно он полностью изменился: он ползал по какой-то непонятной поверхности, испещренной огромными бороздами. В душе его была тревога. Он не понимал, что происходит. Он искал выход, но когда он доползал до края поверхности, за ним открывалась новая плоскость. Перейдя на следующую плоскость, он полз по ней уже вниз головой. Вокруг раздавались какие-то чавкающие звуки. Перебравшись на новую плоскость, он увидел какую-то белую массу, надвигающуюся на него. Он стремительно рванулся прочь, но эта масса обрушилась на него, раздавливая его тело. Страшная боль пронзила его, и все ощущения прекратились. Была только пустота. Внезапно резкая боль пробудила его. Он снова сидел на полу, рядом была Марианна.

– Ну что, придурок, очухался? – рассмеялась она.

– Что же это было? – рассеянно спросил Рул.

– Ничего особенного. Ты был в тараканьем самадхи. Ты стал тараканом, пока я тебя не прихлопнула. А то так бы ты ползал по дерьму всю жизнь.

– А как же это мое тело? – забеспокоился Рулон.

– Да никак. Похоронили бы его, вот и все, – равнодушно сказала она. – Зачем оно тебе, раз ты уже стал тараканом? – глаза ее лукаво блеснули. – Сейчас твой дух просто в самадхи с этим телом, а завтра он может в самадхи с телом свиньи, мой милый. И так до тех пор, пока ты не войдешь в самадхи с Богом и не станешь им, понял, придурок? Ну, пойдем слушать, а то ты уже тут много чего пропустил.

С этими словами она встала и пошла к гудящей кодле. Рул поплелся за ней, все думая о том, как же ему удалось стать тараканом. Видно, дымок изменил его сознание.

Филон базарил за жизнь на малолетке. И вскоре Рул, забыв о своих тараканах, стал врубаться в новую тему.

– И мы с Сечей решили устроить себе стриптиз на день восьмого марта, – базлал он пьяным голосом. – Мы заставили нашего пидора Ляльку скроить себе женские трусики и лифчик. Намазали его краской как бабу, и он перед нами оголялся, а рядом с ним плясали «Мотор» и «Бухгалтер». Знаете ли вы, кто енто? Дак вот, «Мотор» – это зачухонец, который дрочит хуй пацанам. А «Бухгалтер» – это тот, кому пацаны кладут хуй за ухо вместо карандаша. А мы, значит, с Сечей сидим на нарах, а два кондуктора нам сосут пальцы на ногах. Вот кайф, бля, когда тебе пальцы сосут!

– А кто такие кондукторы? – спросил Лощак.

– Кондукторы – этмо те, кто обкусывает ногти на ногах пацанам, так как ногти-то растут, а ножницы никому не дают в камере. В общем, разделся Лелька-то наш, и его начали пользовать: Бухгалтер в рот, а Мотор в жопу ебет при нас. А на жопе у нашего Ляльки знаете что было?

– Чо? – спросили пацаны.

– Черт-кочегар был у него выколот. Так насильно метят пидоров. А на его спиняке – голая баба, чтоб возбуждаться, когда ебешь его, как будто не его, а бабу енту чешежопишь. А на подбородке Ляльки мы сделали партачок – «Вор», чтоб все сразу знали, что он пидор, а то Лелька-то стерва, скрывал енто, чуть всех нас не зашкварил. Но нам уже сообщили, что он пидор. Об этом там сразу сообщают друг другу, так что не спрячешься. Но он хитрил, и ему выкололи «Вор».

– Это потому, что он ворует? – спросил Гнилой.

– Нет, – ответил Филон. – Это значит: «Вафлер, открой рот!» Вот что это значит! – сказал он под общий хохот. – Ну, в общем, смотрел, смотрел я этот стриптиз и не выдержал, кричу Ляльке:

– А ну, к кормушке припал, живо!

Лялька подполз ко мне на коленях и стал сосать мой хуй. Тут я и обкончался прямо ему в рот. Потом он еще у Сечи взял, и другие пацаны стали его чешежопить. Здорово ему тогда пердак разорвали! Так, что он аж стонал, когда срал. А, вообще, хорошо Ляльке жилось у нас в камере. Лежал себе у параши, кайф! А в лагере его заставляли жить на деревьях. Во как бывает с пидорами!

Снова разлили водяры и Филон с пацанами опрокинули по стаканчику. Заплетающимся голосом Филон стал продолжать свой базар:

– А однажды Ляльке мы говорим: «А хочешь снова нормальным пацаном стать?»

– Хочу, – говорит. Обрадовался.

– Ну, – говорим, – давай мы тебе жопу целлофаном закачаем. На понт его берем, так как пидор никогда уже пацаном стать не может. Он опять согласился. Ну, тоды мы его скрутили, сунули кляп в его рот и зажгли целлофановый пакет. Я сел на него верхом и стал закапывать горящий целлофан ему в самый срандель. Как только первая капля упала ему в вонючую дырку, он весь задрыгался так, что мы его еле удержали всемером. Он выл сквозь кляп и извивался, а целлофан так и горел на его пердаке. Тут еще пара капель упала ему на сраку, он завился еще пуще, сопел, стонал, трясся. Когда еще пара капель упала ему на жопу, то он вообще вырубился, потерял сознание от невыносимой боли. Потом его на больничку повезли отдыхать, так что здорово мы его тогда замастачили, а нас в карцер отправили, но после карцера мы нового пидора нашли, но пидор хуевый попался. Тогда покалечить его пришлось.

– А как это было? Шо было то? – стали спрашивать пацаны.

– А было енто так. Один хуй был слишком борзой, не принимал наши тюремские законы, лез в залупу на меня, на Сечу. Мол, почему вы масть в камере держите, в чем дело? Тут все несправедливо… И все в таком духе. Но мы ему, когда он спал, при всех хуем по губам провели и все пустили его. Говорим, все, мол, иди теперь спи у параши. А он: «Мне похуй, я не пойду туда».

Тогда мы избили его всей камерой, придушили слегка, и пока он в отключке был, в жопу выебали, обоссали и бросили у параши. Коды он очнулся, говорим:

– Смотри, рыпанешься еще – совсем прибьем.

Так избили, что он долго еще ходить не мог. Все лежал в углу и стонал. Тогда мы пока стали пользовать очкарика, которому мы «бабушкины очки» делали. А тут у нас парашу забило. И вот дерьмо, как смоешь, из толчка с водой выливалось. Но нам меньше срать приходилось. Не дождешься же, пока починят все это. Чтоб на пол не срать, я придумал насрать в дырявую миску очкарика, так как пидорам миски с дырками дают, чтоб другие случайно не взяли ее, не зашкварились. Подошел я к нему и говорю: «Все, очкарик, рот-то открывай, я туда ссать буду. Смотри, мочу мою на пол не пролей, чтоб вонизмы не было». Тот рот раззявил, я нассал ему в рот. Ух, и кайф в рот кому ссать! А потом и говорю: "А теперь миску свою давай. Я туда тебе насру, а ты держи ее, чтоб мне поносом пол не пачкать!" Насрал ему полную миску. Сеча, значит, увидел это и подошел к Борзому пидору, говорит: "Мол, давай, рот-то раззявь свой, я тебе в него ссать буду и в миску тебе тоже насру!" А тот вдруг вскочил и при всех Сечу поцеловал, а это значит, что Сеча тоже стал пидором. От этого Сеча разбесился, как стал его хуярить, повалил и по ебальнику его пиздит, пиздит. Нос проломил, зеньки выбил, выбил зубы, рожу в месиво превратил, чуть не убил, пока менты его не оттащили. За енто он на новый срок раскрутился. Потом мне бы вмешаться до ментов, чтоб они его не застукали, но нельзя в разборки вмешиваться. А к тому же в таком деле. Ведь он теперь пидор. И даже если б он Борзого бы убил, то все равно пидором теперь на всю жизнь будет. Вот оно как бывает, – сказал Филон, опрокидывая еще стакан бухла. – Эх, отпидорасить бы сейчас кого-нибудь, – сказал он, рыща вокруг полуприкрытыми от опьянения глазами. – Рулон, где Рулон, – стал спрашивать он. – Давайте его отпидорастим, а?

Гнилой схватил Рулона пьяными руками и заорал:

– А вот он!

Рул стал вырываться, но тут его схватил и Филон, и Лошак.

– Э, стой, паскуда! Давай-ка мы тебя сейчас отпидорастим!

Лошак распахнул рубаху и у него на груди Рул увидел партачок – бандитскую рожу, держащую в зубах нож. Под ней было выколото: "Если ты не знала горя, полюби меня".

Пьяными движениями пацаны стали скручивать вырывающегося Рулона.

– Стой, сука! – кричал Филон. – Я сейчас тебе пердак порву.

Из угла к ним на подмогу пьяно ковыляли Буля и Седой. А остальные так упились, что уже валялись в отрубе.

– А зачем вам он, когда у вас есть я? – внезапно раздался голос Марианны.

Пацаны не сразу поняли в чем дело, но потом повернули к ней свои пьяные рыла.

– А ты здесь? – сказал Филон.

Мэри подошла к нему. Филон отпустил Рулона и стал тянуть к ней свои грязные грабли.

Пацаны ослабили хватку, этим и воспользовался Рулон, вырвавшись, побежал прочь из злосчастного подвала. Филон полез обниматься к Марианне. Она приблизилась к нему, затем резко ударила его коленом под яйца. Фил охнул и загнулся. Она взяла его за голову и толкнула на Лошака и Гнилого. Все трое, не удержав равновесия, повалились на пол. Мэри развернулась и спокойно пошла на выход.

– Стой, сука, еб твою мать! Говно! – раздавалась вдогонку ей пьяная ругань, но никто из них не мог догнать ее, хотя она шла не спеша.

Рул выбежал из подвала и спрятался в ближайших кустах.

– Эй, трус, где ты? – услышал он насмешливый оклик Марианны и несмело показался из кустов. – Ну что, уже обоссался от страха?

– Да нет пока еще, – промямлил Рулон.

– Ну что, дорогой, теперь ты вполне готов к малолетке, осталось только туда попасть, и ты достигнешь анутара самьяк самбодхи – полного и окончательного освобождения, – говорила она, грациозно вышагивая по вечерней улице. Рулон следовал за ней и в смятении думал: «Неужели Нирвана и Сансара одно и то же».

– Почему же существует на Земле зло? – воскликнул Рулон. – Почему люди творят такие чудовищные вещи?

– Все это происходит из-за болезненного воображения, мой милый, – произнесла Марианна. – Болезненное воображение раздувает животные инстинкты до невероятных размеров. Одни воображают, что каждый, кому провели хуем по губам – пидор, то есть уже не человек, и его можно бить, ссать ему в рот, срать в миску. Другие думают, что они коммунисты, и могут уничтожать храмы и верующих. Другие воображают себя мусульманами и должны уничтожать всех иноверцев; другие воображают себя христианами и уничтожают на кострах инквизиции ведьм, третьи считают себя фашистами…

В сердце Рулона все разрывалось от горечи за людей и их бессмысленное зло. Он упал на колени и, не дослушав Марианну, стал навзрыд взывать к Богу:

– О, Господь, я буду бороться с этим злом, с этим страшным воображением, и даже если я умру от руки этих зверей, то дай мне силы избавить Землю от этого зла.

Услышав это, Марианна расхохоталась:

– Придурок, ты не подумал о том, что Бог сам создал людей такими.

– Ну зачем, зачем, – повторял Рулон, вспоминая весь ужас того, что он узнал за сегодняшний вечер.

– Я думаю, затем, – ответила Марианна, – чтоб люди не обольщались собой и миром и стремились к Нему, слиться с Ним навсегда.

Рулон встал с колен и сказал:

– Да, теперь я понимаю. Я буду бороться с обольщением людей собой и миром, чтоб привести их к Богу.

– Молодец, дурак, – смеясь похвалила его Марианна. – Но прежде начни с себя, мой дорогой, посмотри, не обольщен ли собой ты сам, не обольщен ли ты миром, не считаешь ли себя каким-то особенным, уникальным, великим, не воображаешь ли, что в мире тебя что-то ждет, какой-то великий успех, счастье, удача или еще что-либо привлекательное. Помни, только победив зло в себе, ты победишь его в мире, иначе все это превратится в очередное  христианство и костры инквизиции.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 4

 

ТАНТРА С РУЛОНОМ

 

В истерике я распахнула окно и взглянула вниз, где вдали виднелся тротуар.

– Все! Он изменил! Он не пришел! – повторяла я в жутком самосожалении, – значит, мне больше незачем жить. Я взобралась на подоконник и, обливаясь соплями и слезами, раскачивалась, прощаясь с жизнью, собираясь грохнуться вниз. Любовь не удалась, счастья нет, значит незачем жить.

«Да, пусть он узнает, что из-за него я умерла! Пусть знает об этом! Это будет на его совести», – копошились во мне мстительные мысли.

Я уже собиралась сделать шаг в бездну, как вдруг внезапно передо мной появился смеющийся облик Рулона.

– Ты долго мечтала о счастье, – говорил он, – но в то же время ты программировала свои страдания и свою смерть. Ты не только представляла, как ты просыпаешься утром на плече любимого, как он целует тебя, шепчет три волшебных слова и несет тебя на руках в ЗАГС, но и то, как он изменяет тебе, предает, оставляет тебя. Ты представляла, как ты будешь от этого мучиться. Ты программировала себя, как ты будешь плакать, жалеть себя, как ты никогда не простишь ему этого. Ты создала и теперешний сценарий  своей смерти от неразделенной любви. Так что не думай, что ты ждешь, ищешь счастья, ты также программируешь и свои страдания, а значит, и получаешь их. И весь этот хуев спектакль счастьица вовсе не твой. Этот сценарий тебе рассказала мать. Она поганый режиссер твоих страданий, и из-за нее ты сейчас хочешь умереть. Так что, поблагодари за это свою любимую мамочку. Ха-ха-ха! – рассмеялся Рулон и исчез.

И только сейчас до меня дошло, что же я делаю: ведь я хочу сдохнуть из-за того, что какой-то прыщавый ублюдок, которого мать научила меня называть сказочным принцем, не пришел ко мне.

– Да пошел он на хуй! Пошла на хуй проклятая мать, которая довела меня до смерти! Будь она проклята, старая пакостница, из-за которой я так страдаю.

Я сошла с подоконника и, упав на постель, рыдала, рвя на себе волосы.

– Почему, почему, почему я такая дура?! Почему, почему, почему я слушала эту полную дуру мать!? Ведь если бы не Рулон, то я уже лежала бы в луже крови на асфальте. Вот ее сраное счастьице! Почему, почему без Рулона я никогда бы не поняла всю эту ересь о семейке, о счастьице, принце, которую мне старательно внушала мамаша? Почему я должна страдать, мучиться, умирать из-за всяких ублюдков, гадов, проходимцев, пьяниц? Нет! Нет! – разрыдалась я. – Я больше не хочу слушать мать! Я хочу быть как Марианна! Я не хочу ебучего счастьица моей мамочки!

– Ой, доча, почему ты открыла окно? – заблеяла мать, зайдя ко мне в комнату. – Ведь уже зима, холодно.

– Холодно, – с горестью в голосе ответила я. – Из-за тебя сброситься из окна хотела!

– Как из-за меня?! – опешила мать.

– А так, что ты мне ересь морозила, что я найду счастье с первым встречным! Почему не сказала: «Ищи того, кто лучше, а если он будет женатый или будет гулять – не расстраивайся, это нормально?» – Почему учила меня мучиться, ревновать, быть жадной не до денег, а до каждого бомжа: «один на век, а если нет, то в петлю».

– Я же тебя добру учила, – со слезами причитала мать.

– Добру?! Какое же это добро, раз я только страдаю, мучаюсь из-за каждого прощелыги. Если хотела из-за ублюдка выброситься из окна. Ты должна была мне сказать: «Все они говно, нечего из-за них переживать, я не знаю, как жить. Я прожила, как за пнем обосралась. А ты, дочь, не подражай мне, изучай жизнь сама, может, поймешь, как жить хорошо». Вот это было бы добро.

– Ну, что ты говоришь, доча? Не расстраивайся. Тебе еще повезет, ты же у меня особенная. Должно же быть у моей доченьки счастье.

– Перестань, мать! – разозлилась я. – Так всем говорят: «особенная», «повезет». Тогда пойду в игорный дом, буду в рулетку играть, может, мне повезет, я же особенная.

– Что ты, что ты, Сингарелла? Разве можно играть в рулетку? Так делают только плохие люди, – бубнила мать.

– А что ты учишь меня играть со своей жизнью?! Никакая я не особенная. Ты меня всю дорогу делала такой же дурой, как ты сама. Раз тебе не повезло, значит, и мне не повезет, ведь яблочко от яблоньки недалеко падает. С твоими убогими представлениями я всегда буду ломовой лошадью.

– Ну, что ты такое говоришь? – завелась мать. – Я ведь жизнь прожила, я знаю, как жить. Пусть у меня ничего нет, зато я честная, я не шлюха, и горжусь этим.

– Хотя ты и прожила жизнь, но ума ты, мать, не нажила! – бесилась я. – Ты просто завнушенная овца, которую Сталин научил гордиться нищетой и строить коммунизм, срабатываясь до костей за три копейки. Лучше я буду шлюхой и буду получать за это деньги, пущу свое тело в дело, чем я буду честной безотказной девочкой-давалкой, как ты, подстилаясь под каждого бомжа за три волшебных слова.

– Перестань! Перестань! – со слезами завопила мать и выбежала из моей комнаты.

Я подошла к зеркалу, посмотрела на свою заплаканную пачку и рассмеялась.  «Все! – подумала я. – Раз я осталась жива, то буду жить по-новому!»

 

Я привела себя в порядок, накрасилась. Я ведь красивая, а мозги мне изуродовала мать. Почему я должна быть прислугой у бомжа, у какого-нибудь ничтожества, который мне скажет: «Я тебя люблю»? Я взяла томик «Путь дурака», купленный на последние гроши в Рулон-холле, и стала читать про Марианну, чтоб понять, что к чему и не прожить жизнь так же бездарно, как мать.

Наутро я поплелась в свой институт, не понимая зачем и для чего я иду туда, зачем мне нужно это высшее образование, которое ничего не даст для жизни. Получишь диплом и будешь сидеть на 120 рублей в месяц всю жизнь. Вот, то ли обучение в Рулон-холле – это действительно знание, которое может помочь.

Придя на урок, я вошла в аудиторию и стала вполуха слушать препода, ни хрена не понимая, что за чушь он несет. Рядом сидела моя подружка Зинка.

– Ну, как провела вечер? – спросила она меня.

– Да как, – ухмыльнулась я, – из окна чуть не выбросилась.

– Че? Из-за мужиков? Бывает, – ответила она.

– А я вчера была на вечеринке. Напилась, как свинья. Даже не помню, че, как было. Сплю, значит, и мне снится, что кого-то ебут. Просыпаюсь, смотрю – меня, а сама ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. Кажется, меня так несколько парней и выебало. Утром просыпаюсь, значит, голова трещит, стою на коленях, а туловище, значит, на койке лежит. Так раком и проспала всю ночь. Встала. Глядь, а у меня все колготки в молофье и на заднице разорванные. Ну, думаю: «Еб твою мать! Новые колготки порвали!» Встаю – чего опохмелиться? А кругом чуханы, кто где валяются, дрыхнут. Я кое-как себя в порядок привела, подмылась, причесалась, из ванной вышла, чуханы уже чуть очухались. Рыжий говорит мне: «Ну, ты и бронецелка! Мы тебя вчера втроем ебли, так целку тебе и не сломали».

– Да какая я вам целка! – отвечаю я. – Я с двенадцати лет ебусь. Надо было с меня колготки снять, а то вы не целку, а мои колготки рвали.

– Ой, блядь! – выругался Рыжий. – А то я думаю: как так – целка твоя не рвется? Спьяну-то я и не понял, что это колготки. Еб твою мать! – хлопнул он себя по балде.

– А у тебя копеек нет? Нам бы сейчас по пивку.

– Да какие копейки?! Я сама хожу по гостям, чтоб пожрать, – отвечаю я.

Пока они там ковырялись, пошла вот учиться – институт ведь нужно кончить.

«Да, – подумала я, – если с такими свиньями пороться, быстро можно стать бомжихой. Будешь всю жизнь объедками питаться. Пороться нужно с нормальными мужиками, которые тебе хотя бы башлей отвалить могут, тогда будет на что колготки купить».

Я сидела и размышляла, где найти нормального чухана. Он должен быть богатым, чтоб я могла хотя бы не батрачить на работе. Он должен быть перспективным, чтоб вместе с ним могла подниматься и я. А здесь, в медицинском институте таких, по всей видимости, не было. Тупые оболтусы и зачуханные преподы и даже ректор института не тянули на роль человека, который заинтересовал бы меня.

Его нужно было искать не здесь. Нужно было найти какую-нибудь фирму или преуспевающую организацию, где бы директором был соответствующий человек. Нужно как-то пролезать туда, – думала я, – и начать подбираться к этому человеку или хотя бы к тому кругу достойных людей, с которыми он общается. Тогда моя убогая судьба сможет слиться с его судьбой и измениться к лучшему. Если же я свяжу себя с каким-нибудь чморофосом, тупым, нищим, убогим, то моя незавидная доля станет еще хуевее. Я проживу жизнь так же, как моя ебанная мать, а это самое хуевое, что может быть. И это ждет меня, если я не приложу усилия, чтоб все изменить.

Но тут мои размышления прервал занудливый голос препода, возвращая меня в бессмысленную реальность.

– Федорова! Иди, отвечай, – вызвал меня к доске препод.

Я, не врубаясь, шо нужно отвечать, рассеянно вышла.

– Ну, что? Ты ничего не знаешь, – укоризненно сказал препод. – Скажи хоть, сколько спермы выделяется у мужчины во время полового акта?

Я вспомнила, как мой чухан давал мне за щеку. Он сел мне на грудь и сунул хуй в рот. Я стала сосать. Он двигал им вперед-назад, проводя у меня в глотке половой акт. Наконец, из его пипетки прыснула молофья, заполнив весь мой рот. Я всю ее проглотила, чтоб сделать ему приятно, к тому же молофья омолаживает.

– Ну, что, Федорова, знаешь сколько выделяется спермы? – переспросил препод.

– Полный рот, – ответила я.

Аудитория взорвалась хохотом.

– Полный рот? – еле сдерживая смех, переспросил преподаватель. Ну, я вижу, ты все знаешь, иди, садись, поставлю два с плюсом за смекалку.

– Полный рот! – балдели надо мною пацаны.

Я, покраснев, села на свое место.

– А че, это смотря чем измерять, – утешила меня Зинка.

– Чем измерять, им же не объяснишь, – обиженно сказала я. Вот уже двойку схлопотала с плюсом.

– Это ничего, – сказала Зинка. – Пойдешь, отсосешь у декана, и экзамены, и зачеты можно будет не сдавать. Он сам их у тебя примет в своем кабинете, прям на столе, – рассмеялась она. Я уже так прошлый семестр сдавала.

«Вот, хоть одна умная мысль, и то слышу ее не от матери, а от подруги, – подумала я. – Всему приходится учиться на улице: как аборты делать, как гандон надевать. Мать – сука, ни хрена не объяснит. Мозги задурачит и в жизнь пихнет: «Тебе повезет». – Мразь!» – думала я.

Оглядывая сидевших в аудитории девчонок, я понимала, что я не самая симпатичная, не самая яркая среди них. Однако теперь я ощущала в себе большое преимущество по сравнению с ними, и оно было в том, что я перестаю быть зомби. Я все больше становлюсь свободной от мамочкиной морали, от ее комсомольских принципов, и, в отличие от них, я знаю, что я хочу, и я не буду сидеть пассивно и ждать, когда какой-нибудь ублюдок подойдет ко мне и скажет: «Я тебя люблю». Мне, в отличие от них, не нужен бомж, который, как энцефалитный клещ, вцепится  в меня со своими чувствишками и ебучей любовью, ради которой он не хочет ударить палец о палец. Я отшвырну прочь этого пакостника! Не буду идеализировать, как они, любого проходимца. Мне нужен нормальный человек. И чтоб быть с ним, я готова пожертвовать программой единственности, впущенной мне ревнивой жадностью. Я готова принимать его таким, какой он есть: женатым, бабником, еще Бог весть кем. Главное – это быть рядом с ним, разделить его более счастливую и великую судьбу.

Многие неспособны ради этого поступиться мамкиной дурью. А я готова, и, значит, у меня больше шансов.

«Конечно, есть такие, как Зинка», – подумала я и искоса посмотрела на нее. Она, вытащив маленькое зеркальце, украдкой подводила помадой губки. Зинка, ушлая  в малом – она хоть с кем переспит, может что‑нибудь выпросить или стащить. Но она тупая в большом: она все равно идет по мамочкиной стезе: «институт – семья – могила»; и еще не врубилась, что это и есть самое хуевое – жить так, как живут все. Я хоть и не такая борзая, как она, но я, в отличие от нее,  могу быть более постоянной и восприимчивой для того, чтоб стать под стать Великому человеку, чтоб во мне он видел серьезного соратника своего дела, а не легкомысленную вертихвостку, которая может выкинуть любой фортель в самое неподходящее время, и этим страдала моя подружка.

– А ты видела глаза своего парня, когда ты делаешь минет? – спросила меня Зинка.

Я немного опешила от ее слишком откровенного вопроса. А потом, вспомнив все случаи, когда я брала на клык, ответила, что нет.

– А я видела, – рассмеялась она. – Представляешь: я делаю минет, а тут он заходит. Вот это было да!

– Да, уж. Ну и дела, – удивилась я такому раскладу. – Как это все произошло? – возникло у меня любопытство.

– А вот, что было, – стала говорить она, радуясь, что можно отвлечься от нудного урока. – Я в общаге, в комнате своего парня, а он куда‑то ушел. И вдруг туда заваливают трое пьяных мордоворотов, трое самых отъявленных хулиганов, держащих в страхе всю общагу. Они все как-то уже трахали меня во время одной попойки.

«– А, это ты, Зинка-резинка? – говорит мне Колян – самый здоровый из них, – что ты здесь делаешь?

– Да вот, своего парня жду, – отвечаю им.

– А! Этого пидора? Ну, я ему ебло расколочу, – грозится Колян. – Давай-ка лучше бухни с нами, у нас тут еще бутылочка есть.

Ну, бухнули мы. Тут Колян говорит:

– А помнишь, мы хором драли тебя? Давай, бери на клык, а то я ебло тебе расколочу, за то, что ты с этим пидором связалась, и ему башку проломлю, что он тебя после нас ебать посмел.

Друганы его тоже развеселились:

– Ну, мы его щас дождемся, примочим, яйца ему оторвем.

Один схватил табуретку и со всего маху как двинет о стенку, так она и рассыпалась. Я испугалась, говорю:

– Ну, что вы? Он может и не придет, я про него, так, пошутила. Давайте я на клык у вас возьму, – думаю, они хоть успокоятся или задрыхнуть, или дальше попиздят, а то так разборок не наберешься.

Колян сел на койку, расстегнул штаны. Я встала на колени, стала в рот брать у него, и тут мой заходит. Тут я его глаза и увидела. Че только в них не было: и бешенство, и ревность, и страх – все подряд.

Колян тоже увидел его.

– Ну, – говорит, – ты че-то рано пришел: я еще не кончил, и у дружбанов моих только встает.

Те тоже на него наехали:

– Ну, ты, пидор! Давай, очко подставляй! Ты че, Зинку-то после нас ебешь?

Он совсем запугался и убежал. Хорошо хоть в залупу не полез, а то бы точно прибили. А я у всех отсосала, и они ушли.

Потом мой пришел, мне всю харю распиздонил. А я ему говорю:

– Я же тебя защищала, чтоб они тебя не побили! В рот взяла у них! А он бесится, неблагодарный!»

После столь поучительных занятий в институте, я пошла учиться в другое место, а именно в Рулон-холл. По дороге туда, я, толкаясь в переполненном автобусе, столкнулась с Андреем, который направлялся в это учебное заведение.

– А, Сингарелла! – обрадовался он, увидев меня. – Ты откуда и куда?

– Из института в Рулон-холл, ответила я.

– А-а, институт? – иронично заметил он.

– Ума нет – иди в ПЕД,

Стыда нет – иди в МЕД,

Ни того, ни другого – иди в торговый,

У кого не хватает гаек…

– сказал он, покрутив у виска пальцем, –

…Идет в НИИраек,

Кого не взяли в эти,

Идет в НЭТИ,

Кого совсем никуда не берут,

Идет в сельхозинститут.

– Знаешь, что я тебе скажу? – продолжил он. – Бросай ты на хер всю эту учебу и живи в свое удовольствие, сидя на шее у родоков, или стань любовницей какого-нибудь толстосума. Вот лафа! Делаешь целый день, что захочешь: не учишься, не работаешь – кайф! Я вот тут богатую бабу нашел. Правда, она старовата. Но ни че. Хожу к ней, питаюсь, а то дома-то жрать нечего.

– Что, Альфонсом растешь?

– Да, Альфонсом, весело ответил Андрей, подмигнув мне.

Вскоре мы доехали до Рулон-холла и ввалились в вестибюль, где уже тусовались рулониты, дурачились и прикалывались друг над другом, проявляя этим растождествленность со своей ложной личностью и полную отвязанность, несерьезность к своей персоне. Кое-где стояли и целовались парочки… лесбиянок и голубых.

Приведя себя в порядок перед большим зеркалом, я похиляла в диско-зал, где толпа бесновалась в неистовой пляске – это была динамическая медитация. Так весело всегда начинались занятия в Рулон-холле. То здесь, то там появлялись торговцы экстази и амфетамина, чтоб поднять настроение присутствующим. Бешено мигала цветомузыка. Рядом со мной выебывался какой-то парень, делая непристойные движения и однозначно намекая, что он не прочь бы потрахаться со мной. Глядя на его прикид, я подумала, что у него, наверно, нет лавэ, а значит, знакомиться нету смысла. И сделав ему, мол, гудбай малыш, стала высматривать чухана посолиднее, чтоб задаром не заглатывать ничью сперму.

После танцев все стали ломиться в соседний зал, устроенный в восточном стиле. Везде были разложены ковры. Люди садились на них по-турецки, кто-то полулежа. На больших подносах были расставлены разные яства и напитки, чтоб каждый мог похавать во время выступления.

Вот заиграла торжественная музыка, и в восточном халате и тюбетейке в окружении эротично наряженных самок появился Рулон. Его встречала буря оваций и выкриков. Он вошел и сел в огромное кресло в центре зала. Шикарные самки Рулона встали вокруг него. Я подумала: «Вот он – человек всех мер. Вот кто мне нужен. Я тоже хочу быть вместе с теми самками, которые окружают этого Великого человека. Он, конечно, не станет никаким папой в семью, он не может никому принадлежать, он – всеобщее достояние. Мне и не надо, чтобы он был моей собственностью. Я просто хочу греться в лучах его восходящего солнца».

Рулон поднял руку и изрек:

– Ом! Говноеды! Вы все собрались здесь, чтоб распрощаться со своими иллюзиями, с обольщением собой и миром, которое заставляет вас попадаться на удочку попов, политиков и прочих лихоимцев, которые обнадеживают вас раем, коммунизмом и прочими воздушными замками, эльдорадо, семейным счастьем и прочей ахинеей – все это большая залупа! Обломитесь! Отсосите! Ни хрена обещанного вам или того, чем вы сами обольщаете себя, не будет, а будет тупое, бессмысленное, нудное выживание, борьба за существование и как всегда срабатывание до костей. По ентому не заморачивайтесь никакой хуетенью, живите настоящим, радуйтесь, веселитесь, жрите, срите, ебите и не думайте обольщаться собой и миром. Иначе очень скоро вас можно будет увидеть на стройке коммунизма. Раньше рабов заковывали в цепи, в кандалы, а тепереча вас заковывают в цепи представлений и обольщений, чтоб вы, мня себя свободными, стремясь к придуманным кем-то целям, пахали на какого-нибудь толстосума, попа, партийца, пьяного бомжа, и еще, хуй знает, на кого и чаго. Помните, что ваше воображение – это самый страшный тиран, но вы это должны отследить в себе сами, иначе вы так ни хрена и не поймете. Шой бы еще лучше енто понять, вам нужно написать свои воспоминания, какие-нибудь самые гадкие истории, чтоб вы не рекламировали больше себя и мир, а начали воспринимать его реально, как он есть, без всяких прикрас. Тоды токмо ви сообразите, в какую же вонь вы попали, а мы туть опублякуем усе енти истории, чебы потом всякий из вас мог их прочесть и глубоко разочароваться в окружающем говне, понять, что все енто – вам не малина и чикито вы сами не пряспасоблены, шо бы хорошо жить в этом мире. А енто возможно, если вы видите трагично и реально. Уя раскрою вам секрет свыего успеху. Уя всегда был глубоко разочарован в себе и в мире. Енто и явилось основой маяго головокружительного успеху. Енто каяца странным, не правдоподобным, но токмо так и можно достичь сяго, ибо тоды вы будете не сляпы, но зрячи, и увидите шо и ак нучно зделыть. Ну, ладны. Теперячи вы знаете все, что нужно знать. Отмедитируйте енту тему и пишите, пишите, пишите, пишите, твою мать! Ом! – закончил он свою пламенную речь под бурную овацию всего Рулон-холла.

– Во, классно! Правильно! Так и есть! Писать! Писать! Писать! – раздавались выкрики рулонитов.

Я решила, что сегодня же начну писать одну из гнусных историй, чтоб лучше врубиться в расклад Рулона. И еще я решила, что изо всех сил буду пытаться войти в круг его самок, чтоб покончить со скотским существованием, на которое меня обрекла жизнь.

После еще нескольких веселых и поучительных занятий в Рулон-холле я пришла домой и начала писать свои мемуары:

 

Как всегда, по вечерам, ложась спать, я  снова начинала жить в воображении. У меня был свой выдуманный мир, где все возможно, где я королева. Королева четырех миров, как называла я себя. Четыре мира – это цвет, звук, движение и чувство. Лежа в постели я отключалась от реальности и полностью погружалась в свои грезы, в иллюзии своего воображения, рисуя себе стиль жизни, обстановку, людей, окружающих меня, придумывая ситуации, где я бы проявилась ярко, необычно, нестандартно, где я всегда бы была героем. Очень часто в моих иллюзиях присутствовал элемент самопожертвования. Я хотела жить красивой и яркой жизнью, но мамка-дура не научила меня. Она внушала только ебанутые программы, благодаря которым моя жизнь становилась такой же тусклой и серой, как и жизнь миллионов других мышей.

Я рвалась к переменам, уже хотелось разрушить сложившийся тип жизни моих дебильных предков, где все размеренно и скучно, где все известно наперед. Мои стремления внести что-то новое в жизнь не находили поддержки у родителей, и мне пришлось идти на улицу, туда, где все гораздо проще, где можно познать истинные законы, управляющие миром.

 

Была весна, май месяц.

Я и моя подруга Ольга перли по проспекту, в надежде найти на свою жопу приключение. Хотелось внимания со стороны противоположного пола. Нам до смерти остоебенила серая жизнь под мамкиным крылышком, и мы вырвались в свободный полет. Мы шли, заглядываясь на всех проходящих мимо парней.

– О-о-о, – протянула  Ольга, демонстративно закатив глаза, – какие мальчики гуляют. И совсем одни.

Она показала мне глазами двоих парней, идущих по другой стороне улицы.

Будучи слепой, как улитка, я согласно кивнула головой и сказала:

– Поперли на ту сторону, могет раскрутим их на мороженое.

– Я чувствую, что это моя судьба, – прошептала Ольга, закрывая глаза и прижимая руки к груди. – Мое сердце бьется, я… Я чувствую… Что один из них будет моим мужем… Да, я знаю это, – размечталась она. – У нас будет ребенок, да, я знаю, мы будем счастливы… – Ольга уже создала себе образ счастливого будущего.

Я недоуменно посмотрела на нее.

– Не дели шкуру неубитого медведя. Хуй знает, как еще что сложится. А, вдруг он женат? – задала я коварный вопрос.

– Нахуй, – отмахнулась она. – Хули ты всю малину мне портишь? Он не может быть женат, – твердо и уверенно решила Ольга.

– Откуда ты знаешь? – спросила я. – Или вы знакомы?

– Нет, не знакомы. Но я, блядь, точно знаю, что он не женат. Иначе мы бы просто не встретились. А раз встретились, значит, все, судьба.

Ольга настолько уверовала в то, что там идет ее будущий супруг, что разубедить ее в этом было трудно.

– Ну, нахер, ладно, муж, так муж, – сказала я, заебавшись мамкиной хуйней о прекрасном прынце, прущей из нее. – Попиздовали с ним знакомиться.

– О’кей! – Ольга, радостная, что я ей не противоречу и не нарушаю ее собственных иллюзий о семейном счастье с первым встречным, бросились перебегать дорогу.

Она проскользнула перед самым носом идущей машины и догнала ребят. Я чуть помедлила, ожидая, когда машины проедут и освободят мне путь.

«Да-а-а, – подумала я, посмотрев, как переваливаясь с ноги на ногу, побежала ее жирная туша. – На диету бы ей сесть. С-с-сука. Как она погрязла в своих ебаных представлениях о том, что она идеальна и все будут сражены ее красотой, что будут падать на колени, и слезно молить ее стать их женой. А она будет гордо выбирать. Бля-я-ядь, чтобы ты могла выбирать, ты сама должна быть безупречна, целостна, полна силы, тогда каждый будет считать за счастье, просто побыть с тобой рядом, просто поговорить. Он будет осчастливлен только тем, что ты уделила ему свое внимание. Ку-у-урва-а-а… Нужно себя ценить, но не самообольщаться, а то, взлетев в своих фантазиях и мечтах слишком высоко, потом будет ебах, как больно падать», – думала я, злясь на дурные иллюзии своей подруги и ее гипертрофированное самомнение.

Где-то в глубине я завидовала ей. Она была единственным ребенком в семье без отца, и, естественно, мама, бабушка, дедушка, тетка и прочая родня носили ее на руках, стараясь заменить ей хуевого папочку, бросившего мамку на седьмом месяце беременности. Всю жизнь ей внушали мысли о ее уникальности. Я помню, как ее дебильная мать говорила моей: «У меня один ребенок – моя дочь, и такой дочери нет ни у кого», – и гордо вскидывала голову, как бы бросая вызов всем, кто думает иначе. Все мудоебнутые базары предков о том, что Ольга особенная, что именно она будет самая счастливая, что в один день ей на голову шлепнется пиздатая куча денег и большая любовь. Все это крепко засело в ее тупой башке, и она возомнила о себе бог весть что.

Ее самолюбие было огромным.

«Таким человеком легко управлять через лесть, – подумала я, – как только скажешь, что, мол, ты такой хороший, как он тут же вспоминает мамкину хуйню о своей уникальности».

Я перешла дорогу и подошла к ребятам.

– О-о, – сказала Ольга, – вот это моя подруга. Знакомьтесь – это Киса. – Она махнула в мою сторону, – а я Зая или Зайка, – она расплылась в огромной улыбке.

– А-а-а, – многозначительно протянул один из ребят. Они переглянулись между собой, и он добавил, – Пиля. А он – Кривой.

Ольга подняла брови и, не дав мне даже поздороваться, недовольно сказала игривым голосом.

– А имена?

– Ну, вы же свои скрываете, – сказал второй парень, подмигнув.

Я заржала и отвернулась, ощутив, как внутри меня поднимается волна смущения и застенчивости. Слово «скрываете» напоминало мне ебанутые внушения мамки о моей неполноценности. Слышавшая миллионы раз о том, что я обладаю всеми недостатками, которые только есть на свете, я по неволе уверовала в это, и теперь стремилась скрыть их и сделать что угодно, чтобы только кто-то не сказал, что мать неправа, что на самом деле я хорошая. За то, чтобы самоутвердиться в чьих-нибудь глазах, я готова была отдать все.

– Женщина должна быть загадкой, – мечтательно протянула Ольга, снова закатив глаза.

Тут уже заржали пацаны.

– А ты чо молчишь? – спросил меня Кривой.

– Да так, ни чо, – в том же духе ответила я, – слухаю ваш базар.

Чем-то мне не понравились эти ребята или всплыл мой комплекс неполноценности, но я чувствовала себя не в своей тарелке. Но Ольга, казалось, была довольна всем происходящим.

– Куда мы пойдем? – вызывающе спросила она.

– Идемте к нам во двор, посидим на скамейках, – предложил Пиля.

На что Ольга сразу откликнулась.

– Идем, – глаза ее радостно заблестели.

Мы шли с Ольгой посередине, а пацаны по бокам, травя анекдоты и стремясь всячески нас к себе расположить. По дороге они купили нам то заветное мороженое, ради которого мы, по сути, с ними и познакомились.

Обсасывая палочку от эскимо, я говорила себе: «Хули ты, стерва, гадюкой смотришь. Ребята хорошие, мороженое тебе купили, денег не пожалели, анекдоты рассказывают, комплименты делают, а ты все сторонишься. Расслабься и наслаждайся жизнью. Смотри-и-и, тебе уделяют внимание, ты хороша-а-я-я-я – внушала я сама себе, пытаясь преодолеть свою закомплексованность. – А, на хуй все», – махнула я рукой в конце концов, и стала ржать вместе со всеми.

– Девушки, если мы будем курить, это вас не смутит? – глядя на меня и улыбаясь, спросил Пиля.

– Курите, только не в мою сторону, сказала я и улыбнулась в ответ.

Прикуривая сигарету, он поймал мой взгляд и посмотрел с выражением. С выражением чего, я так и не поняла, но сразу сработал какой-то рефлекс и Пиля вдруг сразу мне понравился.

Я подумала: «А он ничего, симпатичный. Нужно его заарканить. Крутой гаманок на поясе носит. Как буду с ним встречаться, так сразу же все меня зауважают, сразу все скажут: «Во-он какой у нее парень, видать крутой». Я уже нарисовала себе картинку совместного будущего, и, погрузившись, как пять минут назад Ольга, в свои иллюзии, потеряла всякую осторожность, всецело поверив человеку, показавшему, что он меня ценит, считающему, что я хорошая.

Ольга уже шла под руку с Кривым, чуть впереди нас. Кривой пиздоболил анекдоты, в которых начали сквозить маты.

– Девушки, вас маты не смущают? – спросил Кривой, давясь от смеха над скаредным приколом.

– Не-а! – протянула Ольга, – разомлевшая от такого объема внимания. – Мы и сами материмся, правда, Киса? – спросила она меня.

– Угу, бывает, – неопределенно промычала я, занятая поеданием пирожка, купленного Пилей.

Кривой начал копировать Брежнева. Мы покатились со смеху, держась за животы.

«До-о-о-гие товаищи, кхы, кхы», – разорялся Кривой, а мы ржали как лошади, думая: «Вот он счастливый миг яркой жизни, лови удачу за хвост».

Уссыкаясь до полусмерти, мы наконец-то с Ольгой приперли во двор к нашим ухажерам. Они повели нас в котельную – местный клуб дворовой шпаны. Там сидело несколько пацанов, один играл на гитаре:

Из-за леса, из-за гор,

Показал Иван топор,

Но непросто показал,

Его к хую привязал!

– горланил он частушки «Сектора газа»:

Девки в озере купались

Хуй резиновый нашли

Целый день они ебались

Даже в школу не пошли.

Шобла заржала и стала знакомиться с нами. Тот, что играл на гитаре сказал:

– Я Иван, погоняло Князь.

– Я Макар, – представился следующий, – Гавозда, – с хищным взглядом в глазах сказал охуенный качок, подтягивающийся на трубе радиатора.

– Гарик, – скромно ответил маленький карлик, грызущий семечки и плюющий на пол шелуху.

– Садитесь, девушки, – сказал Князь, – как вас звать, величать? – косил он под старину.

– Я – Зая, она – Киса, – сказала Ольга, немного опешившая.

– Вы, что, мурчащие? – спросил Гавозда, спрыгивая с трубы.

– А что это значит? – удивленно спросила я.

– Мурка мурчала с котенком, мурка мурчала со псом,

Мурку ебали в потемках, будут ебать и потом, – пропел им Макар.

Шобла снова заржала. Князь сказал:

– Ну, че вы к бабам прицепились, пиздюки? – Токмо об одном и думку думаете, - и обращаясь к нам, добавил:

– Садитесь, барышни, не слушайте их, – охуели они от тоски. Сидят тут днями и ночами, белого света не видят. Девушки во сне пальчиком поманят, а потом дулю под нос. Братва продолжала ржать, Макар крикнул:

– Пиля, сгоняй за бухлом, оттянемся. Кривой сразу же начал собирать со всех деньги. Он приволок какие-то ящики и бочку, поставил ее вверх дном, сел на ящики и снова забрежневил.

– До-охие, товаищи, теньхи на очку. Вся братва, ржа и матерясь, стала рыться по карманам и доставать копейки.

– Макар, давай выкидывай, че заныкался, пиздуй сюда.

– Крава, крава! – кричал Гарик Кривому, – я завтра внесу, сегодня нету.

– Ща я за закусоном сбегаю.

– Не пизди, фуфло, – отзывался Кривой, – нет бабок, беги за хавкой.

– Бля буду, че охуели? – заорал Гавозда, – каждый дает сколько есть. Шум стоял невыносимый, пока ржа, толкаясь и матерясь братва вносила свои пожертвования в фонд ЕДОКА – Естественного Добровольного Общества Алкоголиков. Пока все суетилось вокруг бочки, мы с Ольгой уселись на лавочку, Князь начал спрашивать:

– Откуда вы родом, барыни, какой губернии, какого уезда?

– Да я с Гвардейки, а Зая с Мечникова, – назвали мы свои районы, где жили.

– А-а-а-а, – протянул Князь. – Как там дела у местных?

Ольга ответила:

– Не знаю, я во дворе не гуляю, там все долбоебы какие-то.

Князь многозначительно поднял брови и, скривя усмешку, захуярил на гитаре:

А-а-а-а, ты тоска неодолимая,

Да-а-а по родимой стороне

А-а-а, ты жизнь моя голимая –

Ни одной пизды нигде.

А-а-а, выйду в чисто поле

По утру, да корову там найду.

А-а-а, заебу ее любимую,

Вусмерть заебу.

Видя какие рожи корчит Князь, мы ржали со всеми вместе, радуясь, хуй знает, чему, но за компанию.

А ты жди меня хорошая

Я приду, ты не балуй.

Будет лентой пулеметною

Красоваться поцелуй.

Тут мы заржали еще больше, сообразив, какую песню пародирует Князь.

– Ха-ха-ха, клево, во круто, – ржали мы с Ольгой, начиная ощущать себя здесь своими.

– Иван, сыграйте еще, – просила Ольга. Князь заулыбался и хотел уже заиграть, как в двери котельной ввалился Пиля и заорал матом:

– Ебучий случай, пиздюки-хуевляне, – бухло приехало-о-о-о!!! На что все дружно заорали:

– А-а-а-а-а!!! И бросились к нему.

– Бля, я даже не заметила, как он сходил за ним, – сказала я.

– Во, я тоже, – ответила Ольга, рассматривая свои ногти.

– Девушки, девушки, вы с нами пить будете? – спросил Кривой, стеля на оборудованный из ящиков стол газетку.

– Ну, не знаю, – протянула Ольга, – я вообще-то не пью.

– Как нэ пьешь, нэ порядок. Сдэсь все пьют, – загрузинил Гавозда, мордой напоминая отпетого негодяя кавказской мафии.

– Я тоже не пью, – сказала я, не решаясь показаться вульгарной, хотя понимала, что эта братва смотрит на мир без иллюзий, ложных норм морали. Кривой начал разливать:

– Бля, сука, Пиля, пидор, поставь стакан, не твоя очередь, хули лезешь поперек батьки в пекло.

Пиля отдернул руку едва прикоснувшись к стакану. Князь выпил стопку и передал стакан дальше.

– После первой не закусываю, – пропиздел Гавозда, выливая содержимое стакана себе в глотку. Стакан перешел дальше. Морды присутствующих стали наливаться краской, базар стал раскрепощенней. Прибежал Гарик, принеся вместо доли бабок закусон. Его встретили весело.

– Че, припер свой вклад в общее корыто, вываливай, сука. Воздух котельной стал наполняться дымом сигарет и запахом пота. Шумел пьяный базар, Князь играл на гитаре, горланил веселые песенки. Мы ржали, глядя на удалое выебывание всей этой пиздобратии. Прошло два круга, Макар достал карты.

– Кто в дурака?

– На хуй, – ответил Кривой, – бля, давайте в сику. Все радостно закивали:

– Да, да, в сику! Дели карты.

– Раздавай, – бросил Князь.

Макар раздал карты и началась игра. Мы сидели на ящиках, облокотившись на стены, пьяные от шума и дыма. Князь, захмелев, обнимал меня одной рукой, другой держался за спинку единственного стула, на котором сидел. Ольга сидела в объятиях Гавозды. Остальная братва ошивалась рядом, матерясь, ссорясь, хлебая бухло, отрыгивая и играя в карты, сдабривала все это охуенной долей приколов так, что ржак стоял постоянный. Нам тоже налили. Князь протянул мне стакан:

– Пей, душенька, за наше здоровье, за счастливую жизнь, за безоблачное счастье, – его язык заплетался.

– Ты пей, пей, все будет у нас, – ты только… все будет хорошо-о…., – протянул он, выпивая свой стакан. Я тоже взяла стакан и выпила его, хотя пить не хотелось, но в голове крутилась мысль:

«За такой тост нельзя не выпить, ведь за счастье же пьем, – думала я, давясь противным пойлом, налитым мне – Блядь, сука, наверное, самое дешевое вино взяли, да и воняет чем-то, карбид что ли».

Еле-еле опрокинув полный двухсотпятидесятиграммовый стакан, я взяла корочку хлеба закусить. Братва стала хлопать меня по плечам, говоря:

– Во, баба. Что надо, не хуже мужика пьет.

Я засияла, гордая тем, что мне снова сказали о моей значимости. Налили Ольге, она начала деланно отказываться:

– Не-е-е-т, я не пью, – мяукала она.

Гавозда грубо оборвал ее:

– Че, ломаешься, как проститутка?

Оля испуганно посмотрела на него и промямлила:

– Я не ломаюсь…

Гавозда, взяв ее за подбородок и заглянув в глаза, строго спросил:

– Колись, ты проститутка?

Ольга, уже полностью запуганная, пролепетала:

– Нет, не проститутка.

Гавозда продолжал с таким же грозным видом, хотя пацаны вокруг кулаки в рот пихали, чтоб не заржать.

– А ты знаешь, что ломаются только проститутки?

– Не-е-е-т, – глаза Ольги стали как часы на кремлевской башне.

– Не знаешь? – с деланным удивлением сказал он, – теперь будешь знать.

– Так что раз ломаются только проститутки, а ты говоришь, что ты к ним не относишься, то нехуй тебе ломаться, пей, – твердо закончил он, протянув ей стакан.

Ошалелая Ольга взяла стакан и мелкими глотками выпила. Гавозда и Князь отошли в дальний угол котельной. Макар лег на ящики и спал. Остальные травили анекдоты и резались в карты. Крава кинул идею:

– Бля, братва, сука, не догнало до конца, могет еще бутылек-другой купим?

– А бабки где взять? – спросил Гарик, которому вообще не вставило.

– Как где? Пилич сгоняет к мамке и возьмет, ведь правда, Пиля? – сказал подошедший Князь. Пиля молча встал и пошел домой. Братва раскрыла последнюю пачку сигарет и комнатушка снова наполнилась дымом. Князь взял гитару и все запели:

Стук знакомый замка

Снова будит меня,

Вновь на сердце тоска

Заключенного дня.

Братва оттягивалась, хором воя блатные песни.

А на воле весна,

Воздух давит на грудь,

После долгого дня не могу я уснуть.

Вы гуляли во всю,

Это вам сказал я,

Пусть душа не болит –

Я взял вину на себя.

В голосе братвы слышались нотки ностальгии по зоне. Это было странно, но они пели зэковские песни так, как во времена Ромео и Джульетты возносили дифирамбы своим возлюбленным благородные рыцари. Я смотрела на всю шоблу и терялась в догадках, что же они питают по отношению к зоне. Закончив песню, Князь тряхнул головой и в унисон с Гавоздой зарычал новую мелодию:

Расчетверенные воровки,

Каких уже не кличут телками,

В толпе с ……робкими

Пестрят как бабочки под стеклами.

Борца, вамотчицы, наводчицы,

Разбитых пар и судеб месиво,

Статья, фамилия, имя, отчество,

А ну этап к вагону весело!

Студентки, есть себе красавицы,

Есть малолетки, дым романтики,

Жизнь, бля, конфетами бросается,

А долетают только фантики…

Лица братвы выражали ярость и злость. В моей голове промелькнула мысль: «Бля, как они быстро переключаются с одного состояния на другое. Пиздец, а мы-то, говнюки, западаем на различные чувствишки, они не витают в облаках, вот у кого учиться надо жить в моменте, здесь и сейчас, ибо каждый вор понимает, что он не знает, сколько ему еще осталось топтать матушку-землю и когда ему всадят финку под седьмое ребро».

«Блеснула финка, прощай Маринка», вот каждый стремится прожить ярко и полно, полностью отдаваясь этому мигу, не строя иллюзорных воздушных замков, не мечтая о всякой хуйне, просто жить:

Любить, так любить,

Летать, так летать,

Стрелять, так стрелять,

– как сказал бы Розенбаум. Или более правильно: «Ебать, так ебать», – как сказал бы Гавозда.

Пришел Пиля, что-то принес за пазухой, братва кинулась к нему:

– Где бухло, пиздюк, – заорал проснувшийся Макар.

Пиля достал из-за пазухи две бутылки водки «Амаретто», и поставив их на самодельный стол, заявил:

– Во, в баре спиздил. Бабок ни хуя нет, но спер еще палку колбасы, – достал из штанов сервелат.

Пиздобратия заржала:

– Бля, Пилич, ни хуя у тебя корень, до гланд не достанет, но легкие почешет, – хрюкал Гавозда.

– Токмо че за веревочка у тебя на конце, это че, регулятор угла наклона? Работает по принципу «к пизде от пизды» – с издевкой спросил Кривой. Пилич сам заржал:

– Бля, приходит Кума к Куму и пиздит ему, мол: «Кумэ, кумэ, кинь мне пару палок, совсем засохла, муж в командировке», ну куму бля делать нечего, он, бля, ставит ее раком, снимает ей панталоны, растегивает, блядь, нахуй, ширинку и смотрит на свой хуй. А он блядь, пиздей, ну не встает, хоть ты тресни. Ну, бля, Куму позориться не хочется, он открывает холодильник и достает палку колбасы, бля. Захуяривает эту колбасу в пизду и давай наяривать, сука, туда-сюда, туда-сюда. Кума, бля, стонет сука, извивается вся. Ну, он, бля, видя такое дело, сразу же, хуяк, и встал хуй. Высунул Кум нахуй колбасу и свой дрын засунул и давай ее кадрить, сука. А Кума, бля, стоит, стоит и затихла, бля, прислушивается, бля, нахуй. А потом, сука, как спизданет, покачав головой: «Бля, ну Кум, не балуй, высунь пальцы, засунь хуй».

– Га-га-га, – пиздобратия взорвалась ржаком и схватилась за животы.

– У-у-у-у, – ржал Макар, валяясь на спине и молотя пятками по полу.

– Гы-ы-ы-ы-ы, – поддакивал Гарик. Все захлебывались гоготом и ржаком.

«Бля, с чего они потухают, – подумала я, – сука, но как они искренни в своей радости, бля, они ржали до слез, просто оттягиваясь в этом ржаке».

Когда братва оторжалась, Кривой раскрыл бутылку и налил четверть стакана Князю. Князь поднял тост:

– За красивую жизнь!

Нам с Ольгой подали стаканы на сантиметр наполненные водкой. Гарик протянул бутылку холодной воды и долил нам до четверти, как у Князя. Мы переглянулись, но отказаться было неудобно. Я подумала: «Если смешать то ебаное бухло, которое я выпила и водку, то все, пиздец! Можно, бля, на куски резать. Хуй, что сообразишь и сделаешь, – но памятуя доводы Гавозды по поводу отказа от питья, я не решилась сказать нет и успокоила себя мыслью: бля, ну зачем смотреть на плохое, хуй знает, как все еще сложится, лучше буду видеть только хорошую сторону – я еще не пила Амаретто, вот и попробую». И с этими мыслями я подняла свой стакан и посмотрела на Князя. Его глаза уже выражали обильную симпатию ко мне. Я сразу же обратила на это внимание, но продолжала успокаивать себя: «Бля, вот Князь гораздо круче Пили! Пиля против него просто шваль. Во, если я буду встречаться с Князем, то это будет полный улет. Тогда ни один хуй ко мне не пристанет, Князь им всем рога обломает. А я буду ходить королевой, гордая, что у меня такой крутой пацан, которого все слушаются и боятся». Нарисовав себе радужную картину, я уже подготовилась сказать: «Да», если Князь предложит мне встречаться. С милой улыбкой, как верная и преданная жена, я выпила вместе с ним. Ольге тоже пришлось пить, она не рискнула отказаться, ощущая железную лапу Гавозды, на своей талии. Выпив с Князем, нам пришлось также пришлось пить с Гавоздой, затем и со всеми остальными. Гавозда поднял тост: «За красивых женщин, как говорят у нас в Ауле!» Вся остальная пиздобратия просто говорила: «За нас!» или «Будем!» После второго же стакана я ощутила, что меня понесло. Я очень хорошо уже научилась определять свою норму, так как не раз уже погорела на этом, когда друзьям приходилось почти бесчувственную после дня рождения или после вечеринки выволакивать меня и тащить домой. Хотя чаще меня оставляли спать там, где догнало. Почувствовав, что мне необходимо выйти в туалет, я встала и пошла за угол, шатаясь и цепляясь за стены. Гавозда крикнул: «Ты куда?» Уже порядком поддатая, я рявкнула: «Поссать, бля». Не ожидая такой агрессивной реакции, он смотрел секунду-другую, не моргая, а потом кивнул Гарику:

– Помоги нашей гостье найти сортир.

Тронутая его вниманием и заботой, я подумала: «Во, во, Гарик, помоги мне найти туалет».

– Хуй ногу сломит в этих потемках, – пробормотала я, шаря руками по стенам, полностью теряя в темноте ориентацию.

– Гарик, – позвала я, – тут есть параша или можно срать, где хочется?

– Там, бля, за углом тупик, мы там всегда срем, нахуй. Я тут тебя подожду, ты, бля, не стесняйся, я на бабьи жопы, когда они срут не заглядываюсь, – довольный своей остротой Гарик заржал.

Я свернула за угол и осторожно ступая, чтобы не поскользнуться на мине. И не ебнутся харей в дерьмо, поперла к самому дальнему углу. «Чем дальше, тем лучше», – подумала я и сняв штаны, села срать. На какой-то миг я отключилась, видно вино дало в голову, и я провалилась в сон. Проснулась я оттого, что замерзла жопа. Я понятия не имела, что я тут делаю, вообще где я, и какого хуя у меня голая жопа. Я непроизвольно потрогала задницу рукой: «Не болит, вроде бы и холодная», – подумала я удивленно и постепенно начала соображать, что я хотела посрать. Мозги мои под влиянием алкоголя соображали медленно, я тупо сидела с голой жопой, думая: посрала я уже или только собиралась. Занятая этим ебанутым вопросом, я вдруг услышала чьи-то приглушенные голоса, стараясь собрать воедино свое расфиксированное внимание, я стала прислушиваться к тому, что говорилось:

– Ну, че, бля, Гарик, где она? – приглушенно спросил кто-то.

Кто, я толком не определила.

– Да срет, сука, поди уже минут десять, – отвечал Гарик, звучно цыкая слюной.

– Да, че, бля, она охуела, что ли, за это время тонну высрать можно.

Я чуть не заржала в голос, так мне понравилась эта фраза, но услышав дальше, на какое-то время ошалела:

– Бля, может, она съебалась, сука. Гарик, поди посмотри, а то Князь ждет, а ты бля, знаешь, что он ждать не любит. Гарик неуверенно проговорил:

– Че мне надо сделать-то? Голос замялся и сказал:

– Ну, ты поди и тихонечно посмотри, срет или нет. Если срет, ладно, вернешься обратно, а если нету ее, – голос стал зловещим, – тогда тебе пиздец охуенный наступит. У Князя на нее крепко стоит, нахуй.

Наступило молчание. Затем послышались осторожные шаги. Шарканье, хруст мусора.

«Это Гарик, блядь», – подумала я, ощутив как по спине пробежал холодок и в сердце начал заползать страх. Гарика-то я не боялась, но до моих тупых мозгов, запудренных мамкиной дурью о прекрасных принцах, стало вдруг доходить, что я нахуй не нужна Князю, как человек, а нужна ему просто пизда и смазливая морда, да и та для того, чтобы хуй сосала. Осознав все это, я не на шутку струханула, представив, как меня выебет Князь, потом Гавозда, а когда они насладятся, то потом и вся остальная пиздобратия пустит по кругу. «Да, бля, если я не съебусь, то моя пизда будет шире, чем плечи Гавозды», – подумала я и хотела уже встать и тихонько съебаться из котельной. Но тут всего лишь в метре от меня хрустнула полиэтиленовая бутылка. С перепугу я громко пернула. Подошедший Гарик сам струхнул от неожиданности и, заикаясь, задал глупый вопрос:

– Киса, ты здесь?

– Да, блядь, здесь я, здесь, сука бля, посрать не даешь, сам же говорил, что на жопы не смотришь, хули приперся.

Я сама не ожидала от себя такой наглости. Но внутри меня все кипело от злости, что я могла съебаться отсюда, пока этот лох десять минут ждал, хуй знает чего, а я, сука, в это время спала с голой жопой над кучей дерьма и сейчас, дура, не уперла раньше и вот уже поздно, этот гавнюк ждет, когда я встану и пойду вместе с ним к Князю. «Сука», – подумала я, твердо решив, что так просто я не сдамся.

– Ты это бля, ты давай побыстрее, а то, бля, там Князь, это ждет, – сказал, запинаясь Гарик.

– Чего это ждет Князь? – переспросила я, одевая джинсы и застегивая ширинку.

– Ну, это, чтобы поговорить, ну, это, чтобы выпить… э-э-э, – тут, видимо, Гарика осенило и он уверенно сказал:

– Там Князь пиздатый анекдот тебе хочет рассказать, а тебя нет.

«Старая уловка, подумала я», – лихорадочно соображая, что же делать. Идти в шоблу не хотелось, но считаться сейчас не было возможности. Гадая, что там в комнате происходит, я решила одно: пить я точно не буду и при случае съебусь. Хмель мой за время сна немного выветрился, но похуистическое состояние еще осталось. Мгновенно всполохнувший страх вдруг так же неожиданно исчез, по старой привычке, внушенной мамкой, я снова стала успокаивать себя: «Ну, ладно, со мной ничего не случится, я выпутаюсь, но скорее всего там действительно прикалываются, а меня нет. Но все-таки лучше прикинусь пьяной, чтоб больше не напиваться, а то еще блевать потянет». И специально усиливая свои колебательные движения в воздухе, поплелась от стены к стене. Гарика уже тоже порядочно догнало, и в его походке также чувствовалось покачивание, но, конечно, не столь сильное, как мое. Тут мне в голову пришла некая идея. Я повисла, зацепившись за трубу и сказала Гарику:

– Бля, мне хуево, иди сам, я сейчас приду.

Ну он, очевидно, напуганный Гавоздой и тем, что тот с ним сможет сделать, не отходил от меня ни на шаг.

– Ты, бля, ничего страшного, что хуево, так, бля, у всех бывает, нахуй. Сначала, пиздец, все круто, все хорошо. А потом все хуево, так всегда….– пиздоболил Гарик заплетающимся языком. Видя, что он от меня не отойдет, я протянула к нему руку и сказала:

– Бля, сука, там Князь меня ждет, а я даже встать не могу, ноги подкашиваются. Гарик, не зная, что делать, но понимая, что заставлять Князя ждать, это все равно, что играть с коброй, неуверенно предложил:

– Ты, это, давай помогу тебе. Я перенесла центр тяжести от трубы на его руку и поплелась за ним всем своим весом наваливаясь на этого коротышку, дышавшего мне в пупок. Шли мы долго, я то и дело спотыкалась и, останавливаясь, говорила, что мне плохо. Но вот мы дошли до заветной цели и вошли в комнату, где царил общий гогот и шум. Как только мы появились, все сразу замолчали и замерли. Я оглядела комнату, на скамейках везде было разлито пойло вперемешку с блевотиной, корочки хлеба плавали в этом океане, как морские яхты. Кое-кто поснимал майки и это шмотье валялось тут же в рыгне, намокая и приобретая специфический запах. Все кругом было разбросано и раскидано. Братва валялась как попало, занимаясь каждый хуй знает чем. Макар яростно ломал ящики, из которых был сделан стол, он так и застыл со злобной миной и куском ящика в руках. Пиля лежал в луже собственной мочи, штаны его от колена до колена были мокрыми. «Не раз обоссался», – промелькнула у меня мысль. Кривой сидел на скамейке в одних подштанниках и ногами вылавливал корки хлеба из блевотины. Гавозда, Князь и Ольга расселись на каких-то драных матрасах и играли в карты на раздевание. Ольга сидела в одном лифчике, трусиках и носках. Ее джинсы и блузка валялись на остатках лавки, а свитер висел на трубе. Гавозда сидел в плавках, Князь, кроме плавок, имел еще один носок и один кроссовок на разных ногах. Увидев эту картину я невольно рассмеялась, подумав: «Да, Ольга его с юмором раздевала», – улыбаясь во всю морду я посмотрела Князю в глаза, изобразив осоловевший вид; на удивление было тихо, никто ничего не говорил, все молча смотрели на нас, пытаясь сфокусировать свой взгляд. Я продолжала висеть на Гарике, совсем забыв о нем. Увидев это, глаза Князя сузились. Он посмотрел на Гарика и брызгая слюной зашипел:

– Ах, ты пидор недоебанный, козел опущенный, вот где ты, значит, пропадаешь, падла. Ноздри Князя стали раздуваться. Братва чуть протрезвела, сообразив, что сейчас будет крутая разборка. Гарик нассал в штаны и стал пятиться назад, пытаясь высвободить свою руку из моего пьяного захвата. Пьяная вдребодан, ничего не соображающая Ольга, только что увидела меня под руку с каким-то пацаном, ее глаза уже не могли определить, что это был Гарик, подлила масла в огонь:

– Бля, Киса, у тебя новый мальчик, да? А он ничего, знаешь, – пропела она елейным голосом, пытаясь рассмотреть его черты лица. Тут Князь не выдержал и, вскочив на ноги, попытался подбежать к Гарику, получилось у него это как у курицы летать. И сделав два шага, он запнулся своим ебанным кроссовком и, схватившись за трубу, крикнул:

– Гавозда.

Гавозда тут же оттолкнул обнимавшую его Ольгу и, медленно поднявшись на ноги, демонстративно сжал кулаки, хрустнув костяшками. «Сейчас будет драка», – подумала я, и стала соображать, что же мне делать. Я не могла понять, что происходит со мной. Мне хотелось увидеть, как они подерутся. «Ведь разборки будут из-за меня», – ликовало внутреннее мое возросшее самомнение. Мать всегда говорила мне, что я должна быть хорошей, должна выбрать одного мальчика, часто, который первый попадется и с этим принцем дружить с детсадовской скамьи, в школе, в институте и, узнав его очень хорошо, после института сыграть замечательную свадьбу. Но меня просто бесили эти ее принципы, я всегда спрашивала ее:

«На какой хер мне сидеть с одним пиздюком всю жизнь и наслаждаться его ебанутыми заморочками? Ведь за столько лет дружбы он надоест мне как горькая редька, какая, в пизду, свадьба, если я больше месяца  не могу изо дня в день видеть чью-то рожу», – думала я, когда мать втирала мне мышиный народный эпос о единственности в жизни. Начинался он так:

«В одном государстве, свободном и равноправном, где ребенок рождался свободным, жила девочка. Девочка эта была очень хорошая, трудолюбивая, ласковая, заботливая, тихая и незаметная. Просто ничем не примечательная такая, простая серая мышка. И вот где-то жил мальчик. Такой прехороший, благородный рыцарь, отважный, смелый, сильный, умный, великодушный. И этот мальчик был предназначен судьбой этой девочке». Далее говорилось о том, как эти малолетние придурки встретились и подружились, как мальчик всегда защищал девочку от хулиганов, носил ее портфель и дарил красивые открытки на восьмое марта. Вот, по мнению мамки-дуры, это было то, к чему надо было прислушиваться, как будто без открытки на восьмое марта я уже не проживу. Что это будет не то. Когда дети вырастали, они нихуя не поумнели, а, наоборот, продолжали страдать хуйней. Мальчик стал расти, расти. Расти, и с каждым годом превращался все больше и больше в прекрасного принца. А девочка была той золушкой, за которой он должен был приехать. Асисяй, трали-вали, охуели, пироги. Он жил только для нее, помня о ней каждый миг, дарил цветы, читал стихи, носил на руках. Бля, пизда, ну прям ангелочек с крылышками. И она была верна и предана ему и в жизни, и даже в мыслях. И как хорошо им было вместе: у него была она, у нее был он. И совместно они барахтались в болоте семейной жизни. Такую хуйню мамка обожествляла, подпитывая чистыми, светлыми, большими чувствами. «Эти чувства должны быть в жизни каждой девушки, – говорила она, – потому что если нет этих великих чувств, готовности без конца жертвовать собой ради любимого, то тогда жизнь прожита впустую, тогда нет у тебя счастья и даже дети уже не в радость». Вот дура, набитая, я постоянно слушала ее маразм, начинала проникаться интересом к тому, что же это за такие охуенные чувства, без которых и я – не я, и жизнь – картошка, хоть, нахуй, выкини в окошко. Тогда я стала искать этого благородного рыцаря, прекрасного принца, которого мне предназначила судьба в законные супруги. Я ходила по улице и ждала, что вот-вот ко мне подойдет мой принц и скажет, какая я хорошая, как долго он меня искал, и что теперь он всю жизнь будет дарить мне цветы, носить меня на руках вместе с тяжелыми сумками и выполнять любую мою прихоть. Ведь он мой принц! А принц должен быть великодушным к капризам своей возлюбленной. Забитая всей этой хуйней моя голова не раз получала по кумполу за дурацкие капризы и бессмысленные требования внимания к себе со стороны принцев. Вот и сейчас, наблюдая, как назревает охуенная драка между кандидатами в принцы, сама спровоцировавшая ее, я хотела увидеть, кто же будет моим принцем, кто же будет за меня драться на рыцарском турнире пьяных отбросов общества. Внушенная мамкой программа не позволила мне пропустить такой великий миг моей жизни, хотя понимала, что сейчас нужно будет брать ноги в руки и давать стрекача. «Бля, вот пидораска, как  я ее ненавижу  за  всю ту хуйню, которой она набила мою наивную тыкву», – думала я, ощущая, как ебнутые представления о том, как должно быть, не дают мне видеть истинную суть вещей. Я отошла в сторону, уступая дорогу медленно и коварно приближающемуся Гавозде. Братва тоже перемещалась, создавая круг с Гариком и Гавоздой в центре.

 

 

Братва налетела на Гарика и началась потасовка. В пылу драки пиздюлины Гавозды, которые он раздавал направо и налево, долетали не только до Гарика, но и до других братьев-пиздюков, тем самым вызывая ответную реакцию. Завязалась общая свалка, даже Князь вскочил и, пылая яростью, подлетел к братве.

– У-у-у! Суки, пидоры, говнюки, ебантропы, опущенные, гниды! А-а-а! Дряни, хуесосы! Вот вам! Вот! Гады ползучие, бляди, твари геморройные... – Князь изощрялся в названиях, молотя кулаками по подворачивающимся спинам, и давал братве подсрачники и пинки. Увлеченный этим делом, он своим азартом разжигал страсти и жажду крови.

– Пидоры говняные! Порешу всех, суки! Блядей всех на том свете вспоминать будете, как научили они вас паскудить. Сволочи! Вот вам день рождения!.. – Князь орал как бешеный, то рыча, то завывая, то переходя на визг. Толпа бесновалась в единой потасовке.

Я подкралась к Ольге и, наклонившись к ней, сказала:

– Поперли до дому, ща самый подходящий момент.

Ольга жадно смотрела на драку, испытывая состояние тупого возбуждения. Я тронула ее за плечо:

– Слышь, бля, идем быстрее.

Она отмахнулась и сказала:

– Сама иди, мне, бля, клево тут. Да и с Гавоздой мы нашли общий язык, – и она продолжила смотреть представление.

Я ошарашенно посмотрела на нее:

– Ты что хочешь остаться здесь? – спросила я в недоумении.

– Ну да, бля, ты не мешай мне. Иди, если хочешь, – сказала Ольга и повернулась ко мне спиной.

Ничего не понимая, я хотела попытаться убедить ее в том, что нам нужно уходить, что опасно оставаться, что это не те ребята, которые будут носить тебя на руках, подавать кофе в постель. Я хотела все это сказать, но она встала и неуверенной походкой поперла к братве. Взгляд ее был бессмысленным. «Как загипнотизированная», – подумала я и, сообразив, что если она подойдет к братве и привлечет их внимание, то все, пиздец, шанс будет упущен. Поэтому, не теряя времени, пока она еще шла, я быстро и незаметно юркнула в какое-то отверстие в стене и бросилась к свету. Стремясь двигаться как можно быстрее и тише, я полезла в окно, думая только об одном: «Только бы не догнали, только чтобы не догнали». Вылезая из узкого окна, я зацепилась брюками за гвоздь и порвала их на жопе. Плюнув на все я, оглядываясь по сторонам и придерживая рукой штаны, забежала в какой-то подъезд и поднялась на второй этаж. Там я остановилась возле окна и, сев на корточки, стала наблюдать за котельной. Все было тихо. Минут пять я не отрываясь смотрела в окно, скороговоркой повторяя: «Только бы никто не вышел, только бы никто меня не нашел... Боже, помоги!» – умоляла я, надеясь, на то, что что-то произойдет, и я останусь незамеченной. В голове крутились картинки того, что могло бы произойти со мной, если бы я вовремя не ушла. Снова и снова виделись самые страшные моменты, воображение рисовало картинки: одна страшней другой. Все внутри меня мучилось. Мамкина наука о том, какой мир, и как в нем нужно проявляться, не стыковалась с реальностью. Я чувствовала как бы раздвоение себя. Одна моя часть хотела скорее убежать домой, чтобы не видеть и не слышать ничего, чтобы среагировать как серая мышь – убежать и затаиться в норке. Другая часть, еще более ебанутая, та которую воспитала мамка, говорила мне: «Как же ты сидишь сейчас здесь, а твоя подруга там, среди алкашей и зэков. Ты бросила ее на произвол судьбы. Где же твоя совесть? Дрянь ты этакая! Там страдает твоя подруга, твой друг, а ты здесь отсиживаешься! Хуево ты делаешь. Ты забыла великую мудрость: «Сама погибай, а друга выручай». Где твоя верность, лицемерка? Сидишь сейчас здесь, а там Ольга страдает, мучается. Так не должно быть. Вам одинаково должно быть хуево».

«Бля! Да это ведь принципы коммунизма, с-сука», – подумала я. «Всем все одинаково, всем все поровну, всех под одну гребенку».

Бля, вот оно что! Вот откуда эти ебаные мысли, – на миг я почувствовала себя куском говна, которому внушили, что оно конфетка, и что нужно сидеть в такой же куче дерьма, есть, пить, постоянно чем-то жертвуя, выручая друзей из беды.

Еще одна моя часть призывала меня сделать логический вывод из всего этого и побежать позвонить в милицию или родителям Ольги. Но опять же полнейшая белиберда. Снова и снова я задавалась вопросом, имею ли я право сидеть сложа руки, когда там могут бить или насиловать мою подругу? Но в то же время, она сама сказала мне, чтоб я ушла и не мешала ей. Ебнутый маразм! Я сидела и мучилась от сознания своей беспомощности, бессилия что-либо изменить, но ебнутая мамкина программа не давала мне уйти просто так. Скрепя сердце я решила спуститься вниз и посмотреть, что же там происходит. Тихо встав и оглядевшись по сторонам, я осторожно спустилась по лестнице и выглянула из подъезда. «Никого», – оценила я ситуацию и, подождав минуту, двинулась в сторону котельной. Внутри меня жил страх. Большой, противный, с липкими щупальцами, цепляющимися за нервы и играющими на них.

«Фу-у-у, паскуда, – подумала я, и начала говорить сама себе, – Ну, хули ты боишься? Бля, стань жестче и будь бдительна, тогда все получится. И вообще, какого хера туда нужно идти? Сука, совсем сдурела что ли? Сама на рожон лезешь!»

Так думала я, но все равно шла. Какое-то ебанутое чувство долга, внушенное мамкой и взращенное обществом, не давало мне покоя. Я, дура, лезла в пасть тигра, и при этом думала о совести. «Я же не могу ее там оставить. Вдруг что-то случится? А я даже не буду знать. А потом меня будут обвинять в том, что я была рядом и не помогла, даже и не узнала, что там происходит. Нет, – работала во мне ебанутая программа, – я не хочу быть виноватой. Предки-суки и так делали меня неполноценной, закомплексованной дурой, постоянно обвиняя, что я плохая, ничего не умею делать, руки из жопы растут, ноги из ушей и прочую хуйню о моем инвалидстве. Пидоры говняные», – бесилась я, видя свою запрограммированность и неспособность дать сбой и нарушить программу. Мой протест был только в мыслях, на деле же я поступала полностью по шаблону, которым одарили меня близкие. Вбираясь в окошко и пробираясь к комнатушке окольными путями, я надеялась, что на стреме никто не стоит. Судя по логике вещей, братва должна быть занята другим делом. Подкравшись к отверстию в стене, через которое я сбежала, я прислушалась.

Говорил Князь:

– Ну что, сука ебаная, где твоя подружка?! А?! – в его голосе слышались вызов и угроза.

Некоторое время длилось молчание. Потом Макар не выдержал:

– Бля, сука, ты будешь говорить или нет? Тварь...

Я тихонько переместилась на другое место в коридорчике, так, чтобы меня не заметили, но я все видела. Ольга стояла, опустив голову и потупив взор. Гавозда взял ее за подбородок и поднял харю кверху. Со злобой он прошипел ей в глаза:

– Гнида, у тебя три минуты. Если не скажешь, где твоя подруга, пустим тебя по кругу, – он многозначительно хмыкнул, в его взгляде отразилась похоть. В глазах Ольги светился страх и забитость. Видя это, братва почувствовала себя еще уверенней:

– Блядь... Сука... Ну и пидарка же она. Бля...

Надо было держать себя смело, как будто у тебя есть охуенная крыша. Сука, даже если ты последнее чмо, войди в роль блатного, будь агрессивен и бдителен, и тогда никто не сможет угадать твой блеф. Насколько ты сможешь вжиться в этот образ, так и будут тебя воспринимать. «Бля, Ольга, не чморись, сука, выебут же, тварь. Ну стань сильной, уверенной в себе, блядь, пусть, мол, только попробуют пацаны тронуть, узнают, где Кузькина мать зимует. Напизди с три короба, пусть они на очко сядут. Они, а не ты. Бля, Ольга!» – хотелось крикнуть мне, видя, как Ольга тухнет прямо на глазах, как она, парализованная страхом, расползается, растекается, становится такой слабой, что ее хочется пнуть.

«Вот он, еще один закон жизни – если ты слаб, тебя будут пинать, будут чморить до тех пор, пока не забьют», – подумала я.

«А ведь и правда, когда ты силен, активен, агрессивен, все окружающие чувствуют, что от тебя как бы исходит ток, электричество, ты как бы генератор энергии, в тебе стихия, буря, сила. И все чувствуют это и знают, что они со стихией не справятся, что они слабее тебя, что у них нет этой энергии, этого тока, этой силы. Психологически они уже настроены не на победу, а на поражение. Они уже как бы заранее сдаются в руки сильнейшего», – думала я, наблюдая за Ольгой.

Если ты слаб, если ты боишься, то твой страх отбирает у тебя силы и уверенность. Поддаваясь ему, ты отдаешь всю свою энергию и обесточиваешься, становишься пустым, безжизненным. Но в природе пустоты не бывает. Чтобы ты жил, тебе нужна сила и энергия. Обесточившись, создав вакуум внутри себя, ты начинаешь подсознательно просить энергию, но, поскольку ты слаб, то придет она в самом грубом и примитивном виде – в физическом. Люди, которые будут окружать тебя, почувствуют вдруг агрессию к тебе, ощутят, как они наполняются силой, видя твой страх, твою слабость. Это накапливается энергия для передачи тебе. И тогда они начинают пиздить тебя, давая силу и энергию. Вот и круто: стопроцентная усвояемость должна быть.

 

Мне хотелось как-то подсказать Ольге, что ей нужно блефовать, строя из себя крутую, тогда может братва упадет на очко, соображая, есть ли крыша у нее или нет, и если есть, то большая ли? Стоит ли трогать ее или потом будет пиздец.

Вот, когда я пожалела, что вовремя не обмолвилась парой слов о том, что знакома кое с кем из блатных. Как бы так, мимоходом, невзначай.

То сжимая, то ослабляя хватку, смотря Ольге в глаза, Гавозда сдавил ей подбородок:

– Все, птичка, время вышло. Чирикни последнюю песню. Где Киса?

Гавозда еще сильнее сжал ей подбородок, она схватилась руками за его пальцы, пытаясь разжать их и, ревя, замычала:

– Не-е знаю, где она. Она ушла.

Братва заржала.

– Ну, что она не улетела, это, конечно, – прикольнулся Пиля.

– Так что будешь за двоих пизду ставить, курва, – вставил Кривой.

Гавозда злобно заржал.

– Ха, сука… твоя подружка оказалась слишком умной и съеблась, на хер. Повезло стерве. Но тебе повезло больше-е-е. – Гавозда двигал пальцами. – Ха! Посмотрим твои зубки, – Гавозда тряхнул ее голову, – ну, блядь, открой рот, падаль.

Ольга раззявила ротяку и показала свои мелкие редкие зубки. Подбежал Кривой и, запустив свои грязные лапы ей в рот, растянул челюсти. Ольга завыла:

– Уа – уа – уа – уа – уа, – замахала руками, пытаясь высвободиться.

Братва уссыкалась:

– Что, сучка, разродилась? А пизденыш-то где?

Кривой заглянул в глотку:

– Ау – у - у? Заячий пиздюшонок.! Вылазь на свет Божий, крестить будем, – ангельским голоском пропел Кривой.

Пацаны ржали, радуясь, что нашли над кем можно поиздеваться. Уж никто не стеснялся, не задумывался и проявлялся, как хотел.

Кто-то дергал за волосы, кто-то за нос, все как будто впали в детство. Оторжав, Князь щелкнул пальцами с предвкушением тупого наслаждения и сказал:

– Ну, давай, становись раком, барыня, сейчас мы тебе покажем русских князей. Братва звучно поддержала Князя, отрыгивая выпитое бухло.

– Я не бу-у-уду. Отпустите меня. Мне сейчас станет херово. Мне надо домой. Пустите меня, – ревела Ольга, пятясь как рак на карачках.

– Шо, сука! Съебаться хочешь, свиное рыло? – закричал Гавозда и, схватив шмат старой трубы, занес его над головой. – Бля буду, падла, или пизду ставишь, или, сука по хребту переебу, – со злостью рычал хулиган.

– Че, сука?! Вооще, обурела, бля? Тебе же тварь, русским по-белому сказано было, снимай свои подштанники сраные и, бля, нахуй, становись раком, – подпездывал Кривой.

Ольга нерешительно мялась, в глазах появился страх загнанного кролика. Братва обступила Заю плотным кольцом и начала дергать ее и шарпать за одежду.

– Бля, Князь, пусть она нам стриптиз-шоу покажет, – глумливо заржав, предложил Пиля.

– Князь, пожалуйста, не надо! Пожалуйста! – запричитала Ольга, заглядывая ему в глаза. – Князь, пожалуйста, не надо, я больше не буду! Я никому ничего не скажу, честное слово-о-о… Ну, пожалуйста, отпусти меня, – ныла Ольга, тря сопли и слезы и теребя в руках край своей сумочки.

Князь глумливо заржал и рявкнул:

– На колени, падла.

Ольга неуверенно топталась на месте, в голове ее происходил бунт. Одна часть просила пощады, а другая часть, что внушила мамка, яростно сопротивлялась, твердя о том, что унижаться нельзя, это стыдно, это позор. «Ты же у меня самая лучшая, самая хорошая. Как же ты будешь унижаться перед кем-то, нет ты не должна делать этого…»

 

Ольга, глядя испуганно и забито на Князя, попыталась сделать шаг назад, но стоявший сзади Макар ловко засунул руку ей под юбку и схватил сзади за пизду.

– Ап! Поймалась, рыбка!

– Ай! – взвизгнула Ольга и подпрыгнула от неожиданности.

Братва взворвалась диким ржанием и стала подходить ближе.

Макар держал крепко, и как ни пыталась рыбка вырваться, ничего у нее не получалось. Она схватилась двумя руками за его пальцы и стала вытаскивать их. Пацаны дохли от хохота.

– Бля, пиздец, Макар, она тебе помогает. Глянь, аж по локоть руки в пизду засунула…

– Бля, да ты глянь, как она тащится. Смотри, как она себе клитор дрочит.

Ольга чуть не плакала. Макар глумливо заржал и позвал Князя.

– Ваше Величество, лошадь подана, – и, не вынимая руки из пизды, отвесил галантный поклон.

Все ржали не умолкая, взрываясь дикими визгами и хрюканьем, блеяньем, кваканьем и тому подобными проявлениями повышенных чувств своей широкой и щедрой души. Князь важно подошел к Ольге и, став перед ее мордой, властно сказал:

– Сука, раком, быстро!

Макар пнул ее под зад и поставил на колени. Князь начал медленно расстегивать ширинку, гипнотизируя телку каждым движением.

Я, замерев и затаив дыхание, смотрела что же дальше будет. Противный голосок мамки пиздел в моем ухе: «Ты должна немедленно позвонить в милицию. Беги отсюда к ближайшему автомату и звони. Срочно звони в милицию. Их всех нужно посадить, они насильщики, тьфу, то бишь, насильники. Не смотри туда – это трагедия жизни. Не дай Бог случится и с тобой. Все! После этого можно вскрывать вены или с камнем на шее с моста прыгать, а то, как же жить дальше? Ведь самое главное – гордость девушки – ее честь поругана. Все, это конец жизни».

Слушая мыслепиздеж, я подумала: «Бля, вот хуйня, крепко засела, сука! Жизнь закончена! Ха-ха! Трагедия жизни. Да никакая не трагедия – просто жизнь. Если не ты, то тебя. Или ты кого-то наебешь, выебешь, заебешь, или тебя. Какая, в пизду, честь еще тут примешивается. Как у больного здоровье».

Я следила за развертывающимися событиями, округлив глаза и открыв рот: «Вот, что скрывают все мыши. В ихней жизни, как и в их голове, сплошная поебень, это просто внутренний массаж для всех лохов и добрых девочек-давалок, которых так воспитала мать. Она дура не учила просить, а учила отдавать, жертвовать чем-то ради сраных иллюзий. Вечно пиздела поговорку: «Чем больше даешь, тем больше вернется», – забывая, что обещанного три года ждут».

Князь расстегнул ширинку и приспустив плавки, достал свой грязный вонючий хер, уже стоявший в столбняке.

Ольгу поставили на четвереньки раком, посадив на стол, где еще недавно бухали вместе. Макар пошевелил своими пальцами в ее пизде.

– А прорубь ничо! Ребристая!

Братва заржала.

– Макар, ты там пошевеливай, шоб вода не замерзла, – крикнул Пиля, – а то Князь еще хвост отморозит, – и, повернувшись к Ольге, сказал с издевкой, ущипнув ее за сосок. – Колись, сука! Ты фригидна?

Перекрикивая общий ржач, Гарик с расквашенным носом и подбитым глазом, внес свои пять копеек. Он стал возле Ольги и, сделав вид, что тянется к ее шее, страшным голосом, подобно раскату грома, прорычал.

– Молилась ли ты на ночь, Дездемона?

Услышав эту фразу, пацаны забалдели пуще прежнего. Князь, подойдя почти вплотную к Ольге, сунул ей свой хер прямо в рожу.

Ольга поморщилась и попыталась отодвинуться, но не тут-то было. Толпа окружила ее со всех сторон, и, схватив за ближайшие участки тела, крепко сжала, удерживая на месте.

– Лижи яйца, сука, – сказал жестко Князь, и, схватив за патлы, притянул ее голову к себе. Ольга зажмурила глаза и сжала зубы, не желая выполнять его волю.

Увидев, что его не слушаются, Князь озверел, дернув ее за патлы так, что она ебнулась носом об стол.

– Да, ты чо, падаль, охуела, что ли? – заорал он на нее, – я что с тобой в цацки пецкаться буду, что ли? Ну, рот открыла, быстро, тварь!

И он снова ебнул ее мордой об стол. Из ебальника потекли слюни, сопли и кровь.

– Блядь недорезанная, – заревел как бык Князь, – Гарик, сволочь, утри ей сопли.

Братва ржала. Гарик подбежал, и, достав из какой-то коробки сапожную щетку с кремом, начал натирать ей морду.

– Ща, Князь, она будет блестеть как самовар. Недаром пузатая, – и растирая ей колючей вонючей щеткой морду, наконец-то стер сопли и кровь, ровно покрасив фейс в темно-коричневый цвет.

– Бля, негритосок-то я еще не ебал, – заржал Князь, – они, говорят, охуенно сосут.

С этими словами сдавливая руками горло заставил ее лизать ему яйца.

Наблюдая эту сцену, я подумала, что вот как они веселятся пиздато, не то что порядочные чахлые суслики. Во мне стал проявляться какой-то хулиганский похуизм. И я наблюдала дальше.

Макар дрочил Ольгу сзади, засунув одну руку в пизду, а другой придерживая и лаская жопу. Кривой, Пиля и Гарик стояли по бокам от Ольги и, вытащив свои хуи, щупали ее за титьки. Гавозда терся об ее ляжку и приговаривал: «Толще жопа, слаще ебля».

Вся братва была при деле, не страдая мамкиной хуйней о единственности. Они все вместе, дружно ебали телку. «Лучше ебать телку с друзьями, чем дрочить хуй в одиночку» перефразировали они на свой лад слова Рулона. Каждый дрочил и щупал Ольгу не пропуская интересных мест.

Охуевшая от такого обильного внимания, Ольга начала извиваться всем телом. В ее кровь впрыснулся зашуганый гормон, начавший с запозданием включать животные инстинкты самки. Обсасывая хуй Князя и млея от щупающих ее рук, Ольга стала подмахивать пальцам Макара, копошащимся в ее пизде.

– Бля, Князь, – крикнул Макар, – щас сучка соком истекет, бери ее свеженькую, пока не остыла.

Князь хохотнул и, подойдя сзади Ольги, раздвинул ее жопу руками и со всего маха засадил ей свой штопор по самые кукры.

– А-а-а-ах… – застонала Ольга, прогибаясь в спине и закатывая глаза.

Князь начал ее молотить, наскакивая на нее все яростнее и яростнее.

«Бля, да она же тащится, – осенило меня, – нихуя себе скромница, нахуй, столько ломалась. Ни за что пизды получила», – подумала я, глядя на ее разъебанный нос, покрашенный сапожным кремом.

Князь трахал ее с наслаждением, впиваясь руками в ее жопу. Управляя ее задницей, Князь тащился от горячей ебли. Братва все яростнее щупала Ольгу и тыкалась в ее пухлые телеса своими хуями. Гавозда балдел от минета, взяв ее за уши, он то приближал ее башку, засаживая свой член в самое горло, то отдалял ее, массируя корень. Ольга начала стонать, рядом засопели еще несколько голосов, и раздался рык Князя.

– Бля, сука, спустил… – Князь, устало, но удовлетворенно отстранился от Ольги, – ладно братва, следующий…

Братва не останавливаясь, продолжала возбуждать себя и балдеть еще больше. Следующим был Гавозда. Он, рыча начал отталкивать всех, и схватив Ольгу за волосы поволок ее к печке. Братва заржала.

– Ха-ха-ха! Че, Гавозда, мяса то у телки много, может шашлык сделаем. А? – спросил Пиля, дроча свой член и пощипывая один из сосков Ольги.

Я чуть не заржала, увидев, как вытянулась у нее пачка, глаза полезли на лоб, а челюсть повисла.

– Не-е-ет, – завыла она, старательно цепляясь руками за все, что попадалось на ее пути.

Братва ржала над ней, предлагая посыпать ей сраку солью, чтобы вкуснее было. Ольга все сопротивлялась, крича, что пусть ее ебут во все дыхательные-пихательные, но не на печке.

Гавозда, дико зарычал, подражая какому-то зверю, и, встряхнув семьдесят килограммов, как перышко, потащил ее дальше.

Внутри меня закопошилось непонятное чувство, снова заработала мамкина дурь. И она, на плане чувств, включала у меня самосожаление, какую-то пассивную боязливость увидеть, что будет дальше. Я ощутила, что не могу больше смотреть, что если увижу, как ее будут жарить на печке, то закричу во весь голос. Я зажмурила крепко глаза и закрыла руками уши, чтобы ничего не видеть и не слышать. Мое больное воображение уже нарисовало хуевый конец. Где Ольгу садят пиздой на печку, и по хате раздается запах паленых волос и жареного мяса.

Я мысленно перевела взгляд на огромную печку и вся сжалась, как будто это меня тащили к ней. Как и в кино, вместо того чтобы чувствовать себя сильной, я отождествилась со слабым героем – с Ольгой, со всем, что делали с ней. Я стала почти что физически переживать это на себе. «Бля-а-адь, су-у-ука», взвыла я, понимая, что эту свинью подложила мне мать, уча эмоционально переживать фильмы, представляя себя хорошим, добрым, правильным героем, который очень много страдает за правду, но все-таки побеждает своей честностью и правильностью большое и сильное зло. Нихуя, так не бывает. Это я сейчас поняла очень четко. В жизни все по-другому, кто сильней, кто агрессивней, тот и прав. Нехуй отождествляться со слабым, тогда мир не будет тебя задалбливать. Мать же, сука, учила всегда: «Вон, смотри, кто-то наступил собачке на лапку, она скулит, ей больно. Чувствуешь, как она страдает, слышишь, как плачет бедная собачка?» И в том же духе.

«У-у-у-у, курва, не хочу быть слабой, не хочу страдать», – мысленно бунтовала я, закрыв уши и глаза от сцен, происходящих в хате. Борясь сама с собой, я забыла об окружающем. И только через несколько минут открыла глаза, и посмотрела на Ольгу.

К моему удивлению, жареным мясом не пахло. Ольга висела пузом на трубе, возле печки, и раскорячив ноги. Сзади к ней пристроился Гавозда.

Братва, глядя как семидесятикилограммовая туша висит в воздухе, дрыгается всем телом от стремительных движений Гавозды, стала дрочить свои хуи и наслаждаться открывшимся зрелищем.

Макар, разминая руками член и щекоча пальцами головку, сказал:

– Новая поза, – воздушная ебля. Ей, Гавозда, а какие преимущества у этой позы?

– Да пизда уже, кажется, трубой прижата, больше кайфа, – сказал Гавозда, и, сделав еще несколько кабаньих ударов и кончив, спрыгнул с подружки вниз.

Она так и осталась висеть на трубе. Макар дернул ее за ногу, стягивая вниз. Она завизжала и шмякнулась на пол.

– Ну заче-е-ем? – заныла Ольга.

Но Макар с помощью братвы быстро поставил ее в удобную позу и начал кадрить. Гавозда и Князь, оттянувшись, глядели, как трудится, по очереди ебавшая телку, пиздобратия. Пацаны быстро менялись, возбужденные предыдущим зрелищем до предела. Они кончали буквально через несколько секунд.

«Вот до чего можно дойти, мечтая о безоблачном счастье с бомжом», – подумала я, глядя, как трещит по швам Ольгина жопа и дымится от трения пизда. Братва ебала скопом. Пиля давал в рот, Макар ебал в пизду, Кривой одновременно сзади в жопу, А Гарик терся хуем о ее тело. Ольга стонала и извивалась, давясь спермой и ощущая, как здоровая кукурузина Кривого рвет ей пердак до самых ушей. Ее ебали в бешеном темпе. И тут Князя осенила идея. Он подозвал Гавозду и сказал ему что-то на ухо. Гавозда заржал и на некоторое время исчез из поля зрения. Разъебанная и выебанная Ольга еле держалась на ногах, шмоток на ней не было. Ее трусики и лифчик в порыве ярости сорвали Князь и Гавозда. Вся она была мокрая, липкая, потная. От нее воняло, как от душного козла. Братва оторвалась конкретно.

Все повалились отдыхать. Кто где стоял, там и упал. Вокруг был полный бедлам, кругом мусор, ссаки, блевотина, пятна спермы и крови…

Ольга ошарашенно смотрела на все это не в силах сказать ни слова.

Я ощутила, как во мне просыпается жалость к ней и узнала в этом мамку: «Ах ты моя бедненькая, как с тобой плохо поступили, как тебе не повезло. Ну иди сюда, мама тебя пожалеет, конфетку даст».

«Бля, с-сука, – подумала я, – нашла чем заниматься – жалеть подружку, которая сама хотела, чтоб ее выебали. Бля, сами же гуляли с Ольгой, ищя на свою жопу приключений, вот и нашли. И нет здесь ничьей вины, в том, что наши мечты о прекрасных принцах-бомжах не сбылись. Жизнь показала себя в самом ярком виде. Вот она, мамкина конфетка в пиздатой обертке с хуевой начинкой».

Ольга стояла с потеряным взглядом, глядя по сторонам и ничего не понимая, где она, кто ее ебал, и вообще, что  происходит. Пузо ее  раздулось – литра два спермы всосала – прикольнулась я, преувеличив объем. Нахуй, теперь неделю жрать не будет. Пиздят, что сперма калорийная.

 

Пацаны балдели, прикалываясь с Ольги:

– Че, томатным соком ссышь? – глумливо спросил Гавозда, пнув ее под зад. Все дружно заржали, увидев, что у нее вся жопа в крови.

– Ха, Макар, нахуй ты жопу дефлорировал? В пизду ебать нужно было. Вечно у тебя наклонности с оттенком, – строгим голосом издевался Князь.

На что Макар, сделав подобострастный вид и, вытянувшись по стойке смирно, гаркнул:

– Легче срать, ваше благородие!

Все дружно покатились со смеху. Князь посмотрел на Гавозду и сделал какой-то жест, на что братва отреагировала очень бурно. Ольга, так же как и я, не поняла этого жеста. Но очень скоро ей все наглядно объяснили. Схватив ее за руки и за ноги, ее положили на спину в позу дохлого таракана. Князь стал, как врач-гинеколог у ее пизды и, посмотрев на эту грязную, опухшую и вонючую щель, торжественно объявил:

– Раньше, бля, было принято с покойника снимать посмертную маску, оттиск его лица, нахуй, в последнюю минуту жизни. Мы, – он обвел рукой всех присутствующих, – бля, поддерживаем этот обычай. И сейчас, нахуй, будем снимать восковую маску с твоей пизды. И, не выдержав дальше такого серьезного тона, Князь заржал вместе со всеми. Ольга начала вырываться и кричать:

– Не-ет! Ебите меня еще, но не надо...Я не хочу умирать! Не надо посмертную маску! Пожалуйста, бля, отпустите меня!

На что пацаны заржали и зажали ее крепче. Гарик подал Князю свечку.

– Ты че, охуел, я че свечу держать буду? – заржал Князь, но взял ее в руки.

Кривой чиркнул спичкой и зажег свечку. Ольга с ужасом наблюдала за манипуляциями Князя. Тот, со зловещей улыбкой занес свечу над раскоряченной Ольгой и начал отпевать ее, подражая голосу священника. Вытянув морды, пацаны стебались с мышиного ритуала.

«Ну, нахуй, в самую точку попали. Ха-ха-ха, – мысленно ржала я, глядя, как смешно со стороны выглядит тупая привычка мышей плакать, жалеть, страдать. Во, придурки, они наверно думают, что все, пиздец, сдох мудак и нет его больше. Как жалко, что так мало прожил. У-у-у-у, а-а, ха-ха-ха, – прикалывалась я, – дебилы, они не понимают, что со смертью приходит натуральный кайф. Ты уже не страдаешь, тебя уже не пиздят, ты не голодаешь, не болеешь, не боишься. Это же классно. Всю жизнь страдал, а как только сдох, так и кончилось страданье. Умирать не страшно, жить страшнее», – думала я, глядя на животный ужас в Ольгиных глазах. Она действительно поверила в то, что ее порешат на месте. Мамка и родичи приучили ее заранее думать о плохом и заранее страдать и репетировать переживания. Научили, бля, видеть жизнь в самом хуевом свете. Припиздки, или жизнь видят в розовых очках или в черных. Из одной крайности в другую. Нет, чтобы снять очки и смотреть просто, как кот – реально, без оценки. Как там пел Титомир: «Не думай ни о чем, что может кончиться плохо». Во-во, не еби мозги хуевыми мыслями».

Князь нес какую-то околесицу, пародируя напутствие в мир загробный. Закончив последнюю фразу, он сказал: «Маминь», – и слегка наклонил свечку над Ольгиной пиздой. Расплавленный воск закапал на вспухшую щель.

– А-а-а! У-у! Ой, мама! Не надо! Ой, мамочки-и-и... – визжала Ольга, корчась и извиваясь как змея.

– У-у, жирный толстый червь, – презрительно спизданул Гавозда.

Князь балдел, глядя, как Ольга страдает от своего тупого страха: не настолько сильной была боль, сколько увеличивал ее страх. «Что же будет дальше? Меня, наверно, убьют или сожгут мою пизду до самой задницы, бля, а может, меня будут ебать горящей свечкой... О-о-о, мама, я не хочу-у-у!» Ольгины мысли были написаны у нее на лице.

– Пустите меня, пожалуйста. Не надо-о-о, – скулила Ольга.

Кривой заржал:

– Так, пустите, или не надо?

Братва покатилась со смеху. Князь передал свечку Гавозде и сказал:

– Заканчивай, коллекционер.

Все снова закудахтали. Гавозда продолжил плавить свечку и накладывать слой за слоем. Макар прикольнулся:

– Надо было в пизду морковку вставить, тогда потом маска была бы с дыркой. И ебать бы смог, и дрочить.

– Нахуй, позже целку пробью.

Братва снова стала потухать, держа все еще извивающуюся Ольгу. Расплавив почти всю свечу, Гавозда убрал огарок и засмотрелся на произведение своих рук. Вся Ольгина пизда была залита парафином. Гавозда поплотнее прижал слепок к пизде, чтобы отпечаток стал четче. Братва ржала и прикалывалась над телкой. Пиля спизданул:

– Ебантропы, людишки, снимают маски с ебальника, а нужно-то с пизды, так красивше. Морды-то мы видим каждый день.

Его речь поддержали новым взрывом хохота.

Гавозда самодовольно потер руки:

– Да, я коллекционирую такие слепочки, пизда пизды красивше, как на подбор стоят.

Братва снова заржала, видимо, знакомая с его коллекцией.

Я подумала, что мышам и не снилось коллекционировать такие слепочки-пиздюшки. А то понаплодили всяких меломанов, филателистов, нумизматов и прочей дребедени. А кому, нахуй, нужны будут их коллекции, так... гора мусора. А вот восковые пиздюшки – это круто, это авангард, протест.

Ольга затравленно смотрела, ожидая, что будет дальше. Пизда ее занемела и потеряла чувствительность. Гарик притаранил какие-то тряпки, веревки. Ольгу привязали за руки к трубе, а потом к большим железным штырям, торчащим из пола.

Вся пиздобратия поперла играть в карты. Ольга тревожным взглядом ловила каждое их движение, но на нее больше не обращали внимания. Она так и осталась лежать в раскорячку, с пиздой, залитой парафином.

Глядя на нее и на веселящихся рядом пацанов-припиздков, я вдруг увидела всю картину совсем по-другому. На моих глазах разыгралась вся жизнь человека. Сначала его губят родители, закладывая хуевую программу в его тупую башку, учат его быть пассивным, вялым, капризным, слабым. «Ты плачешь?.. Тебе больно?.. Ну, иди сюда, мое золотко, мама тебя поцелует, даст тебе конфетку». Чтоб скрасить горькую правду жизни, чтоб привить иллюзию того, что если все хуево в жизни, то ты можешь расслабиться, рассвиниться, заплакать, погрузиться в депрессию и за это какой-то добрый дядя или тетя, Ельцин, Бог или кто-то еще придет, погладит тебя по головке и даст конфетку. И тогда мир сразу станет хорошим и добрым, а я буду страдать и плакать, чтоб мне дали эту конфетку. Придурки! Стань сильным и сам возьми себе столько конфет, сколько хочешь, а не жди милостыню от бомжа. «Люби-и-ите ме-еня, пожалуйста, я хороший». Нахуй, сикуси-выкуси, понавнушала мамка хуйни и выходит человек в жизнь, как на бульвар за приключением: «Что бы такое найти, заманчивое, интересное? А где же мой прекрасный принц ходит? Он обязательно должен быть, иначе кто меня на руках будет носить? Он же моя конфетка, где же она есть?» А жизнь – пиздец, и не даст конфетки, и сколько не ищи, не найдешь рогатого зайца и мохнатую черепаху, так же, как и принца среди бомжей. Свяжешься с кем-то, вроде бы все, пиздец, жизнь веселая, друзья, пьянки, карты, разговоры, развлечения, успех. А потом грязь, вонь, блевотина, мрак и ты копаешься в этом дерьме. Отъебут тебя хором, как на производстве у станка задолбишься. А как станешь не нужен, подотрет тобой жизнь свою грязную жопу и скажет:

Довольно, детка, наигрались,

Давно пора за все платить,

С тобой ебались, наслаждались,

Пришел момент пизду зашить.

И тогда все покинут тебя, и ты останешься один у разбитого корыта. И вокруг будут бомжи, которые казались тебе принцами, и грязь, и болото, в которых ты копался, как червяк. А жизнь твоя уйдет к другому, и ты уйдешь со сцены жизни. Только надгробная плита сохранит какие-то отпечатки твоей жизни – даты рождения и смерти. И все...

Пораженная тем смыслом, понимание которого пришло мне в этот миг, я сидела тупо глядя в одну точку. Я знала дальнейший ход событий. Братва выждет время пока застынет парафин, затем снимет слепок и будет довольна. Ольгу может отпустят, а может тут же пришьют, чтоб кому че не спизданула. Этот момент меня волновал мало, нечто другое я поняла, глядя на продолжающуюся игру в карты и на Ольгу, лежащую на спине с расставленными ногами и тупо глядящую в потолок, я увидела, что она плачет. Ей было жалко, жалко себя, того, что все так получилось, жалко своей несбывшейся мечты о счастливой жизни с мужем-бомжем... «Вот так, – подумала я, – в конце жизни человек сталкивается с реальностью, и его иллюзии рушатся. Но жизнь уже прожита. Уже поздно что-то менять. На пороге смерть». Осознав все это, мне стала безразлична эта ситуация. Я уже не жалела Ольгу, я видела, что это просто игра, жизнь – игра.

Я тихонько встала и стала пробираться к выходу. Внутри у меня было некое успокоение, как будто я разрешила сложную загадку. Ольга осталась в котельной.

Написав всю эту историю, я вновь пошла на очередное занятие в Рулон-холл.

Напялив самые лучшие тряпки из того барахла, которое было у меня, я посмотрела в зеркало и ухмыльнулась:

– Ну и видок! Ни одного клевого наряда мне не купила мать. Одела меня в какую-то хуйню, как Золушку. Эта роба пойдет только для работы на свиноферме, а не для выхода в нормальное место. Поганая старуха! Растила меня шудрой, заводским быдлом. Она очень боялась, что я нормально прикинусь и буду тусоваться с нормальными людьми, которые могут, по ее мнению, меня «испортить», развратить, привить мне вкус к легкой, нормальной, богатой жизни, и отучить меня от скотского, нищенского существования, на которое обрекала меня мамаша.

– Вот тебе, старая дура! – сказала я показывая зеркалу фигу. – Я не буду жить и думать, как ты! Я не буду батрачить всю жизнь на какого-нибудь бомжа и плодить нищету! Я буду жить во дворце как королева!

С этой мыслью я развернулась и понеслась к Рулону. На улице была слякоть, машины ехали по грязным лужам, обрызгивая прохожих. Я ломанулась в переполненный автобус и, еле втиснувшись в него вместе с остальными баранами, толкаясь и давясь, поехала на автобусе.

В просторных залах Рулон-холла уже тусовалась большая орава разношерстной публики: панки с гребнями, длинноволосые хиппи и бритые гопники, обвешанные железом металлисты и кришнаиты с хвостиками, одетые в индийские дхоти, больше всего привлекали внимание. Лазили тут и чопорные бизнесмены, и какие-то лысые ментальщики в очках, и разряженные самки всех мастей, и пришибленные серые чадосы. Все они искали ярких впечатлений и великого знания Рулона. А вот и он сам появился на сцене в своем восточном халате, в черных очках и в тюбетейке, в окружении красивых самок и охраны. Сложив руки ладонями вместе, он поприветствовал нас по индийскому обычаю, и, сев в свое большое кресло, стоявшее на сцене, начал речь:

– Деревья, животные, рыбы живут без проблем. У человека же есть проблемы, начал он, – но все его проблемы оттого, что у него есть ум. Но ум человека недоразвит – это ум дебила, тупого дегенерата, ум олигофрена, – выкрикнул он, – это ум, неспособный думать! Ум зомби! Но, однако, некоторые люди могут научиться. Я думаю, что сюда пришли именно такие люди, а другим тут делать нечего. Пусть идут на партсобрание или в церковь на вечернюю службу. Там они найдут себе подобных. В зале раздался дикий хохот.

– Туда и дорога!

– Дак вот. Наш ум имеет информацию. Одна полезная информация. Это, скажем, арифметика, английский язык или русский, а может матерный. Это умение работать на компьютере, водить автомобиль, торговать моими экскрементами или другим говном. Все это хорошо. Но есть в вашем уме и вредная информация. О чем же она? Кто скажет мне? О чем? – стал спрашивать Рулон – Кто просек, где собака порылась?

Кто-то заорал:

– Да в строительстве коммунизма! Ети его в душу мать!

– Еще в чем?

– Что детей рожать надо! – опять заорали из зала.

– Что семью заводить.

– Мать, отца слушать.

– Что попов надо слухать, – раздался хор голосов.

– Что Бог – Аллах, а не Кришна, или Кришна, а не Аллах.

– Что на дядю батрачить надо.

– Торговать стыдно.

– Что богато жить нехорошо, – продолжали раздаваться реплики. Зал бесновался.

– Хорошо, хорошо, – стал успокаивать всех Рулон, – я вижу, что вы уже кое-что знаете. Молодцы, ребята! Как же енто все нам назвать одним словом? В общем, это все голимая мораль, – подытожил он.

– Мышиная мораль!

– Программа зомби! – раздались реплики из зала.

– Вот-вот, это нам и мешает жить. Истинное учение – не то, которое нам даст новую, какую-то особую мораль. Это – туфта! Истинное учение Секору – это то, которое покажет нам абсурдность любой морали и научит нас жить не в узде предрассудков, а жить согласно разуму, согласно пониманию, – заорал Рулон.

– Да, точно, мы не овцы, чтоб нам мораль качали!

– Мы хотим жить разумно!

– Мы хотим видеть все, как оно есть.

– Мы хотим понимать! – раздались выкрики.

– Кому же нужна вся эта мораль? Она нужна правительству, чтоб держать в узде стадо! – заорал Рулон, – Да, для стада баранов нужна мораль. Но мы с вами уже не стадо. Мы учимся быть индивидуальными! Людьми элиты! Свободными людьми! Для этого вам надо сбросить ярмо мышиной морали: коммунистической, христианской, мусульманской и прочей идеологии. Это все бред сивой кобылы! – бесился Рулон, – это упряжь для стада баранов. Кто не хочет быть свободным человеком? Кто хочет быть бараном? Попрошу выйти отсюда баранов. Стадо и кнут – мораль, проповедь попов и агитация коммуниста – это не для нас. Нам нужна свобода, которая нам даст свободу от всяких предрассудков, всяких догм от всякой пропаганды и рекламы. Нам нужны разумность и понимание!

– Да, так и есть!

– На помойку догмы!

– Да здравствует знание!

– Без ума-то плохо! – раздались выкрики из зала.

– Ни Горбачев, ни Ельцин, ни Сталин нам не помогут. Никто вам не поможет. Не ждите, если вы останетесь толпой баранов. Становитесь индивидуальностью. Освободитесь от общественных предрассудков, и вам не понадобятся ни пенсия, ни пособия по безработице. Вы сумеете всего достичь сами. Так же как и я. Другого пути нет. Вам может помочь только Истина, только Знание, только реальное видение жизни. – Ну, хорошо, – сказал Рулон, – А теперь пусть выйдет кто-то из вас и скажет, как закозлили вас общественные предрассудки.

По окончании лекции Рулона, все пребывали в высокоприподнятом эмоциональном состоянии. После того как Рулон дал знак, мы по одному стали выходить на сцену, рассказывать о том, как активно внушала нас мать.

И вот на сцену вышел мужчина средних лет, в черном костюмчике, белой рубашечке, галстук был почему-то в горошек, что выделяло его индивидуальность.

– Однажды, – начал рассказывать он, – предложил мне друг хорошую работу. Ну, думаю, смогу заработать хорошие деньги, а затрачивать особенно сил не надо. Я рассказал о своих новых планах матери, не знаю, зачем. Я так был рад новой работе. Мать же моя, сука, сразу начала отговаривать меня. Начала приводить в пример героя – отца, который срабатывался до костей на заводе. Дед мой  на этом заводе же сработался, так вот и мне хотела того же пожелать, приговаривая, что это есть лишь проявление ее любви ко мне. А еще приговаривала, что я не смогу ничего добиться в жизни. Так и хотела сделать из меня мамочкиного сына, который сидит на шее до старости лет.

Все весело засмеялись, понимая, как круто обломала мать.

Действующее лицо на сцене переменилось, и внимание переключилось на девушку, на первый взгляд, она выглядела просто и особо не выделялась, но в ее словах чувствовалась какая-то зажигающая сила, глаза ее блестели ярким светом.

– Так, у меня однажды произошел конфликт с мамкой: я собиралась вечером на дискотеку, надела короткую юбку, обтягивающий топ, сделала пышную прическу, нанесла яркий макияж. Стоило ей, матери моей, случайно в коридоре увидеть меня, как тут же начался скандал, она с кем только не сравнивала меня. Больше всего она боялась того, чтобы я стала проституткой. А какая, нахуй, разница, ведь деньги, они же не пахнут.

Шумное веселье продолжалось, кто-то вышел на сцену и ярко жестикулируя руками стал беситься на мать, которая ничего в жизни хорошего не могла сделать:

– Решила я показать своей мамаше свои рисунки. Увидев это уебище, волосы встали дыбом. И она пыталась утвердить во мне то, что я являюсь самым бездарным созданием, что что бы я ни начала творить, все это будет страшным, ни на что не похожим творением. А еще говорила, что я слабая и бездарная.

Бить, мать, бить ее, – раздавались радостные выкрики. И все хотели побороть в себе те качества, которые внушила мать.

– Вот, что делает с нами невежество, в котором мы живем, которое втирали вам в мозги матери вместе со своим молоком. Но предрассудки проросли в вас уже достаточно глубоко. Они внедрились в ваше подсознание, ваши эмоции, тело. И сейчас мы проведем с вами практику, которая поможет ощутить вам всю власть над вами мышиной морали.

По знаку Гуру мы перешли в другой зал для практик. Он представлял собой спортивное помещение, в котором можно было танцевать или заниматься спортом. Однако нам предстояло делать нечто другое.

– А теперь, – объявил Рулон, – вам надлежит показать друг другу жопу!

В зале начался ропот и похихикивание.

– Во время ентой практики понаблюдайте за собой, смотрите, что же мешает, что не дает это сделать. И, хотя вы все понимаете, что енто практика, и шо усе вокруг енто делают, но голос мамы устыдает вас, внутрях появляется дискомфорт. Вот как глубоко засела в вас мышиная дурь, и одних рассуждений мало, чтоб вытравить все, нужна работа, серьезная работа над собой.

Я, признаться, сильно смутилась от мысли, что мне нужно будет сейчас показывать жопу. Я не знала, как ее показать, в трусах или нет. А вдруг кто-то увидит мои затычки – вот ужас – носились мысли в моей голове,  ведь я совсем не готова сегодня показывать жопу. Как быть?

– Не спите! Осознавайте себя! – как гром среди ясного неба донесся до меня голос Рулона.

И тут я увидела себя со стороны, и ощутила в себе гигантскую силу страха, стыда, неудобства, которые не давали мне быть свободной. И, хотя я понимала, что это практика и, что меня даже одобрят за такое действие, но все же я испытывала сильный дискомфорт, который поддерживал во мне власть мышиной морали.

Тут я вспомнила, что именно этот дискомфорт мешал мне всю жизнь действовать разумно, выгодно, успешно, заставляя меня всегда действовать себе в ущерб, по заезженным мамочкиным рельсам, по грязной растоптанной мышиной колее.

«Нет! – решила я, – нужно учиться побеждать себя, переступать через ее ебанутые принципы и делать то, что я считаю правильным и нужным, вопреки всем ее тупым аксиомам».

Я представила себя в стриптиз-шоу и начала медленно поднимать свою юбку, эротично двигая телом, все больше оголяя свой зад. Я понимала, что такое действие больше соответствует моему образу себя, как смазливой самки, но пошла на этот компромисс,  идя по линии наименьшего сопротивления, так как это мне было сделать легче. Другие рулониты, каждый исходя из своего образа, по-своему оголял  срам. Кто-то пошло, делая вид, что срет, кто-то юморно, просовывая руки между своих ног, изображая из жопы лицо. Один панк прыгал назад, толкая всех своей голой жопой. Кто-то пердел, а один металлист сел и насрал прямо посреди зала. Шум и возня были необычайными. Наблюдая за другими, я также заметила, что каждый показывает жопу по-своему. Каждый ее показывает, исходя из представлений о себе.

Да, панк или металлист могли сесть и насрать, а мне бы это сделать из своего образа красотки было бы сложно. Тогда я не могла себя считать привлекательной, желанной и это бы доставило еще больше переживаний. А то, что я проявилась, как стриптизерша, удовлетворило критерий быть привлекательной. Увидев это, я еще раз убедилась в своей механичности и запрограммированности. Увидела ту глубокую, грязную колею, по которой я иду всю свою жизнь к могиле.

После практики мы снова перешли в лекционный зал, и очень кстати, так как в тренинговом зале уже невыносимо воняло говном, так как любителей пердеть и срать оказалось слишком много. Осуждая придурков, наваливших кучи испражнений, я не заметила, как сама наступила в чей-то жидкий понос. «Ешкин свет! – подумала я, – теперь я тоже буду пахнуть, и все это увидят».

Я начала обскребать носок туфли от навоза, шаркая им по полу, который уже весь был заляпан следами от растоптанного говна. Тут я заметила подоспевших уборщиков, набранных из учеников Гуру, которые оперативно очищали зал для следующих занятий. Подойдя к одному парню, я попросила у него тряпку, чтоб вытереть свои туфли.

– Что, в говно залезла? – балдел он, – все-таки зыкое место Рулон-холл, где еще, прикинь, так просто можно сесть и при всех нахезать? – Ха-ха-ха! – загоготал он.

Приведя себя в порядок, я пришла в лекционный зал, где уже шла мудрая проповедь.

– Сейчас вы столкнулись с тем, что знания – это не просто информация, знание – это то, из чего вы состоите, – кричал Рулон, – это ваши эмоции, ваши реакции, ваши чувства. Все они запрограммированы. И просто понять что-либо – мало, надо стать этим пониманием! А для этого старое, дурное «знание» мышиной морали должно быть разрушено, вы должны вырасти из него, но это трудно. И вот, когда человек идет тропой совершенства, в начале путь ему кажется радостным и легким, так как он воспринимает новую информацию только поверхностно. Она загружает ему мозги и ему кажется, что он растет, развивается, но он сам остается прежним. Он сам все также едет по задроченным рельсам социума со станциями: институт, семья, завод, могила. И когда человек развивается дальше, то он сталкивается с тем, что теперь нужно меняться, меняться реально, по-настоящему, и это уже не так легко и радостно, как читать книги или слухать лекции.

И вот, идя по тропе развития, человек натыкается на внутреннее препятствие, которое не дает ему идти дальше. Пути различны и препятствия тоже бывают различны. Но если ж вы хотите идти дальше, вам будет необходимо их преодолеть. У одних это может быть лень, апатия, пессимизм, синдром слабости. У других енто может быть привязанность к партнеру или его поиску, к детям, семье, насиженному месту, работе – синдром привязчивости. У третьих - это их эгоизм, желание не учиться, а ни хрена толком не умея, учить других, гордыня, трудность в следовании указаниям мастера, своеволие, упрямство, дух противоречия – синдром эго.

Именно эти три фактора и мешают ищущим идти дальше. Бывают и другие синдромы, но эти – основные, и для их преодоления одного знания о них недостаточно, нужна большая самоотверженная работа, чтобы преодолеть их. И лучший способ для этого – изменение условий жизни, перемена места, партнера, работы, окружения – является сильным толчком для начала глубоких внутренних изменений, но перемена  эта должна быть благоприятна в духовном смысле, то есть уход в пещеру, монастырь, к Учителю и тому подобное, и если вы зашли в тупик, или хотите развиваться дальше, то меняйте эти условия. ГЫ-ИЧ-Ч-ОМ, – закончил Гуру свою проповедь, и мы повалили снова в уже вымытый и проветренный тренинговый зал, проводить динамическую медитацию.

В зале уже был полумрак, в котором всполохами света мигала светомузыка, ревели колонки, заводя толпу в бешеный танец. Это давало силу, энергию, это был словно толчок в жизни для развития. Проходящие практики в Рулон-холле позволяют раскрыть свою сущность. Как-то раз, идя в Рулон-холл я вспомнила свою первую встречу с Рулоном, которая оставила массу впечатлений.

Она происходила в лесу вместе с ближайшими учениками. Мы разожгли костер и грелись у огня в ожидании прихода Мудреца. Вдруг я услышала отборные маты, доносившиеся издалека, и незнакомое доселе напряжение охватило все мое существо. Я оглянулась кругом и увидела, как к нашему костру приближаются ярко накрашенные женщины с черными волосами, в каких-то нелепых, не подходящих к их шикарному макияжу, одеждах и в резиновых сапогах. Они тащили в руках ветки для костра и громко матерились, пробираясь сквозь колючие кусты.

– Это жрицы, – тихо сказал мне Олег Козлов (один из учеников Рулона), и я почувствовала, что он также напряжен, как и я, но для него, видимо, подобное явление уже было привычным. Я же чувствовала жуткий дискомфорт, от которого все внутри переворачивалось. Одна из жриц показалась мне особенно зловещей, видимо, она олицетворяла огонь, и была настоящей Кали. Звали ее Прима, и материлась она громче и яростнее всех.

– Так! Здесь будет сидеть Учитель! – заявила она, указывая на большой камень около костра. – Отойдите отсюда быстро! – жесткий и не терпящий возражений голос заставлял меня вздрагивать от страха. Находясь в шоке, я даже не заметила, как к нам приблизился человек в кепке и старой брезентовой курточке, в сопровождении ярко накрашенной женщины, возраст которой было очень трудно определить. Он уселся на камень, предназначенный для Учителя, и стал идиотничать:

– Вот он я! – лепетал он детским голосом и глупо заулыбался.

– Вот Мудрец! – вторили ему жрицы.

Я, недоумевая, смотрела на человека, которого все называли Мудрецом, и никак не могла сообразить, что же происходит. Точка сборки поехала конкретно.

«Очевидно, это и есть Рулон, – думала я, созерцая нелепую картину, но в то же время какая-то часть меня ожидала чуда, – может, сейчас все-таки появится настоящий Рулон, который будет выглядеть, как подобает Учителю. Может, все-таки этот странный человек, сидящий на камне и корчащий глупые рожи, вовсе и не Учитель, а кто-нибудь другой? Может быть, это все розыгрыш?» Но вопреки моим ожиданиям, больше никто не появился, а тот, кого называли Учителем, начал всех поучать:

– Вот к чему вас приводит самосожаление – мамкина реакция на все происходящее, что даже с костром обращаться нет навыка и умения. А ведь если мы посмотрим, понаблюдаем за своими реакциями и поступками, то увидим, что все они происходят от самосожаления. Помните, как мать говорила: «Не получается что-то, начинай реветь, психовать или, еще хуже, опусти руки и успокойся». К чему это приводит? Ведь в это время, когда мы отступаем, мы не достигаем нашей цели, а еще активнее отходим назад. Но это еще хорошо, если цель есть. А то обычно даже элементарного нет у мышей – у них нет цели. Вот тогда и наступает шизофрения. От чего? – от безысходности. Когда не знаешь, что делать: и вперед идти некуда, и назад смысла нет. Вот так мы сами и разрушаем себе жизнь. Особенно это происходит тогда, когда мы начинаем реветь крокодильими слезами. Но! Как говорится: «Москва слезам не верит», поэтому хоть утоните в своих слезах – это вам не поможет. Только дура-мать могла вас круто наебать, сказав, что поплачь и все пройдет. Ведь вы же сами часто видели, как ревела ваша мать, когда у нее что-то не получалось. Она билась в истерике, волосы вставали дыбом, глаза красные, а под ними образовывались мешки. И кому после этого такое ничтожество было нужно? Так мало того, она не только себя доводила до такого состояния, она еще и вас активно этому учила. Говорила, мол, я такая бедная, несчастная, у меня в жизни ничего не получилось, давай вместе с тобой погорюем, поплачем. Вот так активно она вас завнушивала, показывая яркий пример собой, своим поведением. Вместо того чтобы разозлиться, разбеситься и начать активно действовать с мыслями: «Не получилось, а я все равно буду добиваться! Жестко бороться, чтобы больше такого отрицательного результата не было». Вот какая должна быть истинная реакция. А вы что?! Чуть что не по-вашему, сразу опускаете руки и ничего даже не пытаетесь сделать. Далеко ли вы так уйдете? Я вот всегда жесток, чтобы ни происходило, я не поддаюсь эмоциям. Я делаю так, чтобы это помогало мне в достижении моей цели. А вы привыкли делать множество ненужных действий. Что-то не получилось в одном, перешли к другому, там не получилось – к третьему. Так и будете бегать всю жизнь, и ни к чему не придете. Где же ваша собранность, жесткость и непримиримость в достижении цели. Ваша двойственность не поможет вам ни в чем. Сегодня я стремлюсь в Америку, завтра не стремлюсь. Сегодня хочу в Америку, завтра нет. Каков же будет результат? А никакого! Потому что если цель поставлена, то надо добиваться ее, стоя на крепком фундаменте, а не перескакивать с кочки на кочку, а то можно сильно упасть с какой-нибудь из них. Вот ведь как бывает. Вот к нам тут Сингарелла приехала, – говорил он, – она приехала вместе со своей подружкой в Рулон-холл, а теперь будет обучаться в доме Силы. Вот что нужно. А что в Рулон-холле-то происходит? – спросил он, обращаясь к ученикам. Те стали что-то рассказывать о проходящих практиках, но я была ошарашена увиденным и плохо соображала, о чем речь.

Позже я узнала, что Рулон жил в доме Силы со своими ученицами-жрицами, а все остальные ученики и ученицы жили в Рулон-холле и обычно раз в неделю некоторые из них встречались с Учителем. Я была не в состоянии что-либо обдумывать или оценивать, решать плохо это или хорошо и просто наблюдала за происходящим, не в силах понять все это своими мозгами.

– Ай-ай-ай! – внезапно закричал Рулон, падая с камня назад и раскинув руки в стороны.

Тут же с поразительной скоростью жрицы подскочили со всех сторон и стали поднимать Учителя. Они заботливо усадили его на камень и поправили кепку на голове.

– Упал, – прокомментировал Рулон, продолжая все также глупо улыбаться, – а сейчас мы будем купаться. Кто первый купается?

– Я! – радостно закричала Прима и стала раздеваться.

Я посмотрела на ледяную воду, и от этого зрелища стала мерзнуть еще сильнее, но видя, как все раздеваются, тоже разделась и, едва окунувшись, сразу же выскочила на берег. Благо, Лимон приучил к закаливанию, а то бы ни за что не полезла в реку в такую погоду.

– А где водолазный костюм? – спросил Рулон, когда все слегка посиневшие вылезли на берег.

Ученик, по имени Ачарья, достал из рюкзака снаряжение для подводного плавания и, натянув на себя, погрузился под воду.

– Мы и водолазы, и скалолазы, – комментировал Рулон, взобравшись на самый верх, – а теперь Сингарелла поплывет на лодке в дом Силы и будет там ждать нашего приезда.

Я села в лодку вместе с Ачарьей, и он переправил меня на другой берег, где и находилась дача Рулона. Войдя в дом, я стала с интересом осматривать здешнюю обстановку. На первом этаже находилась кухня и большая комната, где жили жрицы. В этой комнате был полный бардак. На зеркале и в шкафах валялись кучи дорогих нарядов и украшений. В картонных коробках была свалена самая лучшая косметика.

На втором этаже находилась комната Рулона, где, напротив, был полный порядок. На маленьком шкафчике стоял магнитофон, и лежало несколько книг. Позже я узнала, что Учитель приезжал на дачу по выходным вместе со жрицами, а в будние дни жил в городе, на квартире рядом с лесом.

 

Зайдя в лекционный зал, я увидела, что беседа уже началась, Рулон ходил по сцене и выкрикивал истину.

– Ебсель-мобсель, ебанный дед, ваше мировоззрение – енто ваши цели, а спрашивается: от кэда оно взялось? Укто его придумал? А дело было так. Миллионы лет назад, при Царе Горохе, когда люди стали переходить от счастливого животного состояния, когда они прыгали с ветки на ветку, так сказать, к человеческому, то бишь слезли с дерева  и отбросили хвост. Царь Горох, возмущенный тем, что никак не может найти на своих подданных управу, вызвал попа Анания, и сказал ему, схватив его за козлиную бороду: «Слышь, папило, еслиф ты не уделаешь так, шобы народ услушался мэна, ян тебе посошу на кол, на большой осиновый кол, разорву им твой пердак до самого горла».

Испужился поп и с испуга придумал «заповеди бога», которые он всем стал втолдычивать в звериные тыквы: мол, бойтесь попасть в ад, стремитесь в рай, а для ентого услухайтесь меня, попа, то бишь Бога Царя Батюшку, животы свои сложайте за нашу державу, за Родину, за Сталина, на  дзот. Побольше плодитесь и размножайтесь, чтобы воевать кому было за Царя, побольше работайте задарма на субботниках. А деньги – грязь, так шо лучше работайте бесплатно, за пенсию. Чтите мать и отца, ибо они теперь будуть с малолетства вас завнушивать, пока я еще за вас не принялся, и тоды долговечны будуть ваши страданья на земле, – много еще всякой нравоучительной хуеты базарил поп. И в конце концов так завнушал людей, что уделал из него тупое покорное стадо баранов, которыми вы и являетесь поныне. И чтобы всем не было плохо, нужно выбросить на помойку кандалы этого хуевого мировоззрения и жить просто разумно, жить для себя, а не мучиться, почему мир не справедлив, где добро, почему все не так, как я думаю. Это основа всему секоризму – начать отдыхать.

Прямо сегодня нигде не учиться ни в каких мышиных институтах, нигде не работать на дядю. Работать над собой и все остальное, шо вы уже зынаете так, что вясялитесь и отдыхайте, помните, вы никому нячаго не должны. Ваш долг быть умными, чтоб понять, в каком же вы дерьме и понять то, что вам на самом деле нужно.

После проповеди ко мне подошла Бочка и пригласила меня и Хиппу на занятия внутреннего круга Рулон-холла. С этого момента я попала в удивительный, сказочный мир, который был образован рядом с Учителем – Рулоном. Нас вместе с группой девиц и парой чадосов провели по коридору во внутренние покои Рулон-холла.

Не успела я зайти в комнату, как тут же ебнулась, споткнувшись об палки разломанного стула. Хиппа упала на меня и мы обе оказались на полу.

– Корова, блядь, осознанней нужно быть, – услышала я яростный голос жрицы с духовным именем Бочка.

– Ну, че вылупилась? – еще злобней заорала она на Хиппу, увидев, что та все еще сидит на полу, опешив от такого энергетического наката и даже не успела сообразить, что нужно делать, то ли обижаться, то ли смеяться, а может быть, что-то еще… Опомнившись, я встала и только хотела обидеться, как увидела, что другие ученики уже покатываются над нами со смеху и тоже заржала.

– Че ржете свиньи? Быстро за уборку, скоро Учитель придет – взбесилась Бочка.

Ученички сразу же заткнулись, так как знали – лучше ничего не говорить, а просто быстро все делать, тогда будет хорошо – часто говаривал Великий Рулон. И все ученики старались придерживаться этого святого правила.

–Так, свиньи, у вас пятнадцать минут, убрать всю комнату и сделать диван, где будет сидеть Учитель, – дала последние наставления Бочка и удалилась в кухню. Резко хлопнув дверью, слышно было как она стала носиться по кухне, гремя тарелками, вилками, переставляя какую-то мебель. Посмотрев на огромную кучу хлама: несколько коробок с одеждой, сломанные стулья, стопки каких-то бумаг, матрасы, одеяла. Все это было перемешано и разбросано по всему залу.

 

Я стала наводить порядок в комнате жриц, рассматривая и складывая по шкафам тряпки. Вдруг раздался грохот приближающихся шагов – это Рулон возвращался с прогулки. Войдя в дом, он сразу поднялся наверх вместе с Примой, которая всегда была рядом с ним. Со жрицами приехали еще две ученицы, Гита и Венера, которых как и меня привезли для прохождения необычных практик. Они, как и я, плохо еще соображали, что здесь происходит и напряженно рассматривали обстановку комнаты. Гита и Венера сидели вместе со мной в Ашраме, а теперь вот тоже удостоились практик по просветлению, хотя вряд ли имели понятие, что же кроется за этим прекрасным и таинственным словом.

Сейчас в окружении буйной энергии жриц мы трое новеньких сереньких чувствовали себя пришибленными и дрожали от страха. А это уже практика для просветления, которая раскрывала сущностное восприятие окружающего мира, избавляя от лишних нереальных мыслей о себе, от раздутого самомнения. Ты просто зашуганный зверек, который о себе ничего не мнит  и реально чувствует окружающую опасность. Так вот я не думала, но всем своим существом предвидела нападение, которое не замедлило случиться.

– Ну, что стоите?! – яростно заорала Прима, сбрасывая с себя прогулочную одежду и как попало вываливая из шкафа нарядные тряпки, которые я только что аккуратно складывала, – нехуй стоять без дела! Марш на кухню мыть посуду! Быстро! Свиньи!

Мы все втроем помчались на кухню, радуясь тому, что нам не придется находиться в одной комнате с этой дьяволицей. Следом за нами влетела жрица по имени Сара и стала объяснять, что нужно делать. Она была не так агрессивна и командовала более спокойно. Пока мы наводили порядок на кухне, жрицы переодевались и красились. Меня поражала невероятная скорость, с которой они это делали. Казалось, в доме присутствовал бешеный вихрь, из-за которого и возникал вечный беспорядок. Жрицы все время спешили и не успевали складывать как надо вещи и косметику. Когда я варила рис для Учителя, на кухню ворвалась Прима, испепеляя всех нас злобным взглядом. Она уже успела нанести макияж, украсив лоб восточными узорами и облачиться в ярко-красное одеяние. На волосы Прима нацепила павлиньи перья и черную вуаль. Я рот открыла от удивления, впервые созерцая подобное чудо.

– Ну, че ты уставилась?! – самодовольно рявкнула Прима. – Что с рисом? Уже готов? Блядь! – разбесилась она, заглянув в кастрюлю с рисом. – Да разве ж это рис?! Это же хуйня! И это ты для Учителя так готовишь!

– Я никогда раньше не готовила рис, – стала оправдываться я.

– Не готовила? Да? – бесилась Прима, активно жестикулируя руками, а замуж ты собиралась?

– Ну да, вроде.

– Да муж бы тебя убил за такой рис, поняла, свинья?

Я кивнула головой, хотя не совсем понимала, почему это муж должен был меня убить, ведь замуж я собиралась по любви и, естественно, рисовала в своей башке романтические сцены своей семейной жизни. Тогда до меня еще не доходило, что красивые отношения – это удел исключительно медового месяца. Высказывать  свое мнение я, конечно, не решилась. Да и Прима, видимо, не собиралась меня выслушивать. Видя мое смиренное принятие обвинения, она смягчилась.

– Вот так, – сказала она уже более спокойно. – И нехуй тут ходить, как серые мыши. Должны ярко краситься и одеваться. Марш в комнату приводить себя в порядок.

Мы все втроем поперлись в комнату, где все так же сохранялось напряжение. Но это напряжение так давило только на нас, новеньких, а для жриц оно было вполне привычно и даже само собой разумеющееся. Позже я поняла, что это напряжение возникало из-за трений между женщинами Рулона. А как же иначе?  Если даже между двумя соперницами возникают сильные конфликты, то тут таких «соперниц» было аж четверо, а вместе с нами новичками – восемь. Поэтому и обстановка предельно накалялась. Но это было полезно для самого Эгрегора, ибо напряжение, исходящее изнутри системы, отталкивает внешних врагов.

В комнате Сара и Бочка дали нам косметику и одежду, и мы стали заниматься собой. Раньше я всегда любила крутиться перед зеркалом, но в данной напряженной обстановке было уже не до этого, и поэтому красилась я без особого удовольствия.

– Должны краситься ярко и необычно, – учила Сара, которая тем временем сидела за столом и что-то писала.

Мы возились у зеркала довольно долго, соображая, что бы еще нарисовать. Наконец, когда процесс творчества был завершен, я, посмотрев на Венеру, не смогла удержаться от смеха. Передо мной стоял самый настоящий индеец, не хватало только короны из перьев и копья. Венера слегка обиделась и сказала:

– На себя посмотри!

– А ну, сюда повернитесь! – скомандовала Прима.

Мы дружно повернулись и совсем разочаровались в себе, услышав ее громкий и злобный смех.

– Ну, вы и клоуны! – воскликнула Прима.

– Ничего, научитесь всему, – успокоила нас Сара. – Мы ведь научились.

– Да, Мудрец всему научит, – подтвердила Бочка – жрица небольшого роста, полноватая, которая в отличие от остальных не обладала особой яркостью, а напротив, была даже несколько незаметной.

– Самое главное – это стремление, – добавила Прима.

Я действительно чувствовала в себе стремление стать такой же яркой, как она, но даже не предполагала, что уже через год мы с Венерой в результате борьбы станем еще лучше.

 

Вечером Учитель вместе с Примой и Сарой ушел на прогулку, а Бочка осталась командовать нами. Но она сама по себе была очень спокойной и не агрессивной, и потому мы все расслабились и разговорились, выполняя домашнюю работу.

– Да, – печально сказала я, делясь своими мыслями. – Наверно, нужно несколько лет, чтобы стать такой как Прима. Сколько в ней энергии!

– Ха! – усмехнулась Бочка, сидя в кресле-качалке и высчитывая астрологические аспекты, – ничего тут нет особенного. Просто Прима поняла одну вещь, вселенский закон: «Если не ты, то тебя». И тогда она стала на всех набрасываться, орать, беситься. Она просто знает, что если не будет нападать на других, то другие будут нападать на нее. А этого она жутко боится, потому что знает, что это такое.

– А что, на нее раньше нападали? – спросила я, недоумевая, как это Прима могла быть в роли жертвы.

– Конечно, – усмехнулась Бочка, – в школе она была козлом отпущения, ее постоянно забивали. Прима ведь цыганка, а цыган ведь не любят. Так вот, когда она только пришла сюда, то была страшно забитой, но Учитель ее все время поддерживал, и она быстро врубилась, как надо действовать. Теперь вот и орет целый день бессмысленно, но на одной злобе долго не продержишься.

Бочка говорила весело, словно насмехаясь над Примой, но, тем не менее, в ее голосе были отчетливо заметны нотки зависти. Все завидуют сильному, но никто не хочет в этом признаться. Но в тот момент я задумалась об одной закономерности, которой впоследствии нашла множество подтверждений. Оказывается, если человека в жизни долгое время зачморяли и подавляли, то потом он при первой же возможности с огромным удовольствием будет зачморять других, чтобы самоутвердиться на более слабых.

– Вот так-то, – продолжала болтать Бочка, наливая себе в кружку чай, – на одной злобе долго не продержишься. Да и интересов у Примы особых нет. Кроме тряпок и украшений ее ничто не интересует, – от таких слов я немножко приуныла, подумав, что ведь и я тоже любительница украшений, косметики, парфюмерии и прочего – неужели придется со всем этим растождествляться. Между тем Бочка завершила свою обвинительную речь выводом, – но такой человек, как Прима, необходим, чтобы другие не засыпали. Только вот надолго ли хватит ее запала?

Вспомнив, что на все дали 15 минут, ученики быстро принялись за дело. Но одна из учениц все-таки осмелилась произнести вслух.

– Ну, это же невозможно, мы и за час не управимся. Тут резко открылась дверь кухни и все та же взбешенная Бочка выкрикнула еще одну небезызвестную фразу Рулона:

– Главное начать, а там будет видно! – А потом добавила: – Поняла, говно?

– Поняла, – выпалила ученица и уже больше не открывала рта на протяжении всей уборки.

Гуру Рулон никогда не церемонился с учениками, не сюсюкался как недоразвитая мамаша, а действовал всегда очень жестко и напористо. Его никогда нельзя было увидеть в размазанном, раскисшем состоянии, но, напротив, огромная сила и энергия исходили от этого удивительного человека. Потому все, кто находился с Мудрецом, словно оживали после долгой беспробудной спячки, накачивались его энергией и постепенно становились жесткими, яркими и активными. И те ученики, которые находились рядом с Учителем, сильно отличались от тех, кто видел Гуру раз в неделю, раз в месяц, а тем более раз в год, не говоря уже о тех, кто совсем никогда его не знал. Потому между учениками никогда не было педерастических обращений, оканчивающихся на -ечка, -енька и тому подобное, но тебя называли не иначе как свинья, говно, сука, мразь, а за особые заслуги: Бочонок с говном, Хитрощелая, Монашка – пизда на распашку и тому подобное. И все это делалось с определенной целью, чтобы человек не мнил о себе всякую херню, что я Наполеон, я Великий, я Святой, а осознавал свою ничтожность и беспомощность, уже реально, созерцая те говняные процессы, которые происходят в его тупой тыкве, и открывался Великой Божественной Силе, которая способна сотворить из говна конфетку. К тому же, если тебя называют говно или свинья, первое, что ты делаешь – это обижаешься, как последняя скотина. «А на обиженных хуй кладут», – замечал Рулон. Раз вылезла из тебя эта параша, вот и славненько, есть с чем поработать…

– Ну, что, свиньи, все готово? – спросила Бочка, вылетев из кухни, вся потная и взлохмаченная.

– Да, – хором ответили свиньи.

– Теперь быстро расстилать скатерть и раскладывать хавало, – последовала следующая команда.

Быстро расстелив на полу скатерть, ученики принялись раскладывать разные вкусности, которые Бочка бешено кульками вышвыривала из большого рюкзака: печенье, сушки, яблоки, мороженое, вафли, торты…

В Рулон-холле строго выдерживалась иерархия. Младшие беспрекословно подчинялись старшим, а последние – еще более старшим, ибо: «Где равенство, там война, а где иерархия, там мир», – учил Великий Рулон. Пока младшие ученики готовили общий стол, Бочка сама накрывала все для Учителя. Аккуратно она выставила на столик красивый чайный сервиз, положив в кружечку серебряную ложечку и несколько пакетиков чая. На блюдце она положила красивые кусочки торта и вафли. А в большой расписной чаше вынесла фрукты.

– Так, теперь быстро все в ванную приводить себя в порядок и усаживаться за стол.

Толпа самок ввалилась в ванную, совмещенную с туалетом, прихватив с собой сумки и пакеты с косметикой. И как обычно все разместились по местам. Трое человек сразу залезли в ванну и быстро стали доставать наряды. Еще трое ринулись к маленькому зеркалу, выталкивая друг друга. Одна самка уселась на унитаз, сразу совершая два действия, малюя свою рожу и опорожняя мочевой пузырь, другая встала на табурет, случайно там оказавшийся.

Я же, попав впервые в такую ситуацию, по-страшному тормозила. Кое-как найдя место в углу, я забилась туда и достала косметику. Но не имея ни малейшего представления, как что и куда мазать, я стала смотреть, как это делают другие. Одна баба взяла помаду, намазюкала ею щеки и растерла как у клоуна.

– А это зачем так? – спросила я у нее, так как впервые видела, что так красятся.

– Так делают все жрицы, это дает большую энергию! – получила я ответ. И следуя примеру знающей ученицы, я стала делать то же самое. Кое-как размазав помаду по щекам, я стала подводить глаза карандашом, но никак не могла провести ровную линию, поэтому глаза получались постоянно кривыми и перекошенными.

– Ха, ха, ха, – не удержалась Ирхен, – Давай я тебе помогу. И одним движением провела ровные контуры.

– Круто, как это у тебя получается? – спросила я.

– Да, тренироваться просто надо, дура, – не без гордости ответила Ирхен. Дальше я принялась вырисовывать брови, стараясь сделать их такими же широкими и длинными как у всех. Но опять ни хуя не выходило.

– Еб твою мать, какой пидор придумал эту косметику, – закричала я, уже успев вспотеть от этого нелегкого занятия. Кое-как намазавшись, Хиппа стала напяливать так называемый наряд. Ни к селу ни к городу, она натянула на себя ушуистский костюм: огромные черные шаровары, сверху черное кимоно и на голову хайратник, так как обожала заниматься ушу.

– Ты че, ебнулась? – оценила Ирхен ее прикид.

– Ты че? – уже обиженно спросила Хиппа, только теперь заметив, что все самки были наряжены, либо в какие-то цветные яркие ткани с украшениями, либо мини-юбки с ажурными блузками и тому подобное.

– Тебя же жрицы обосрут, а Учителю это вообще не понравится, – подытожила Ирхен.

– А что мне теперь делать? – совсем охуев, спросила Хиппа и рассказала, как в седьмом классе на Новый год она приперлась в костюме цыгана Будулая, в то время как ее одноклассницы шили специальные вечерние платья для такого случая. И вся школа над ней ржала. Но тогда ей было на всех насрать. И она делала все, что ей нравилось.

Но данная ситуация была намного серьезней, так как в Рулон-холле все делалось для самосовершенствования, включая макияж и наряды. Поэтому Хиппа стала ощущать сильный дискомфорт и неловкость.

– Эй, говна. Вы че утонули там? Уже Учитель пришел, быстро все за стол, – орала Бочка, барабаня в дверь.

Толпа самок с грохотом вывалила из ванной и помчалась усаживаться за стол, стремясь сесть поближе к вкусным тортам и другим яствам, которые я видела только раз в год, а некоторые другие только в фильмах или в журналах. Я удивлялась, как это здесь так много всего, ведь ебанутая мать учила меня, что такие торты можно есть только на Новый год и вообще, так едят только нехорошие, богатые люди. А мы, серые мыши, должны питаться скромно. Она рассуждала, как хреново люди жили в войну и призывала и меня мотать на кулак сопли.

Тут я впервые близко увидела самок Учителя. На каждой из них был одет шикарный наряд, подчеркивающий индивидуальность жрицы. На руках красовались оригинальные браслеты и кольца, а сверкающие ожерелья, со вкусом подобранные, украшали шею и грудь. Блестящие черные волосы жриц были пышно расчесаны и уложены в необычные прически, красоту которых дополняли серебристые ленточки, заколки или цветы.

Жрицы были ближайшими ученицами Гуру Рулона и воспринимали Великую истину непосредственно от самого просветленного Мастера. Сейчас они стояли по бокам дивана, на который должен был сесть Рулон. Тут же был магнитофон, из которого доносилась веселая музыка. По залу были расставлены свечи и их пламя, освещающее комнату, создавало мистическую обстановку. И в такой таинственной и в то же время радостной атмосфере ученики с нетерпением ожидали появление любимого Гуру. Я впервые попала на эту долгожданную встречу, о которой так долго мечтала и думала каждый день. Но чтобы попасть на подобную встречу, человек должен быть готов, должен быть открыт своим сердцем, чтобы воспринять ту Великую Истину, кою передает Мастер. Ничего подобного  я никогда не видела в жизни, да и не могла увидеть. Ведь до этого я привыкла воспринимать духовность только в очень узкой и убогой форме, наподобие того, что духовный человек это тот, кто никогда не говорит плохие слова, никогда не злится. Ярко не одевается и не красится, ведет себя очень скромно, застенчиво, никому ни в чем не отказывает, короче говоря, полная овца. Я никогда и не думала, что духовность может проявляться и через маты, и через сексуальные наряды, и через огромный стол со множеством вкусностей. Поэтому первая реакция – шок, несостыковка реальности с мамкиными сказками, но постепенно оригинальность всего, что происходило в Рулон-холле все больше и больше стала притягивать меня.

– Ебать мой хуй, вот это пиздато, – подумала я, – наконец-то я попала в то место, где не только не запрещают материться, как все остальные мыши, но говорят, что это делать необходимо, так как маты, оказывается, – это русские мантры, используя которые человек поднимает энергию и становится жестче и собранней, а значит – нормальней.

– Эе, Эе, кхе, кхе, вот и больной старик пришел, – вдруг неожиданно послышался чей-то голос, действительно похожий на старика. Услышав знакомый голос, радостная толпа учеников взорвалась бурными аплодисментами и криками, приветствуя этого странного «старика». Еще не врубившись в то, что происходит, я растерянно тоже стала хлопать, как все, и глупо улыбаться.

«Больной старик» был одет во все черное: черная рубашка, черные штаны и черные носки, что создавало яркий контраст со светлой головой, на которой почему-то не было ни единого седого волоса, как у всех стариков. Загадочный «старик» вышел из кухни, согнувшись в три погибели и, опираясь на руку какой-то красивой женщины, непохожей на всех остальных. Кое-как добрался до дивана и с помощью жриц сел на него, скрестив ноги. Скривив нижнюю челюсть, он стал слегка потрясывать головой подобно тому, как это делают древние, очень древние старики. Хотя лицо этого «старика» было далеко не древним, на нем не было не единой морщины, но все его манеры, его поведение и голос говорили о том, что это действительно «больной старик».

– Брррр, что за чушь, – пристально смотря на этого необычного человека, подумала я, нихуя не въезжая в то, что происходит. И тут до меня с ужасом дошло, что это и был сам Великий Рулон. Но что с ним, почему он так выглядит, что с ним случилось? – лихорадочно вертелись мысли в безмозглой башке. Ведь я видела Гуру Рулона раньше несколько раз, правда, при других обстоятельствах, но тогда он был абсолютно нормальный и голос у него был другой. Но теперь я с большим трудом узнавала знакомые черты  лица Гуру в этом «больном старике», который все еще тряс головой и что-то говорил старческим голосом. Никогда в жизни я не видела, чтобы человек настолько мог изменяться. Поэтому, первое, что мне пришло на ум, это мамкин голосок, который выдавал ответы на все вопросы «это же нездоровый человек, вот кому ты веришь!» При этой мысли волна страха и ужаса пробежала по всему телу. Но, оказалось, об этом страхе знала не только я.

– А кто, кто боится? – неожиданно спросил Рулон все тем же старческим голоском и при этом слегка раскрыл рот и, все также потрясывая головой, стал осматривать учеников, словно ища того, кто испугался. Ученики бурно радовались каждой подобной выходке Учителя и при этом вопросе снова забалдели, радостно переглядываясь.

– Это Сингарелла боится! (так звали меня в Рулон-холле) – вдруг закричала Бочка и громко расхохоталась.

– О, Сингарелла испугалась? – придурошным голосом спросил Гуру, делая вид, будто не понимает, а кто же действительно испугался.

– Нет, нет, я не испугалась! – как из пулемета выпалила я под общий смех. А про себя подумала: «вот черт, откуда они знают, что я испугалась». Мне стало жутко неудобно и неловко.

И лишь некоторое время спустя я узнала, что просветленный Мастер Рулон знал абсолютно все о человеке, не только находясь с ним в одной комнате, но и за несколько тысяч километров от него.

Но в данной ситуации я упорно стала делать вид, что все нормально и что я никого и ничего не боюсь. В этот момент я вдруг ощутила пронзительный взгляд той необычной женщины, которая появилась вместе с Рулоном. Да это же Прима, – наконец-то дошло до меня. Взгляд этой женщины сильно отличался от всех остальных. Из ее глаз исходила сила и  мудрость, хотя внешне Прима выглядела очень молодой и красивой.

Боже, ну как же я могла забыть, – вдруг опомнилась Хиппа, – ведь Бочка мне только что говорила, что Учитель – это Великий сталкер, и он может перевоплощаться из одной роли в другую, смещая свою точку сборки восприятия.

– Поэтому ты должна быть ко всему готова, – наставляла Бочка, – Встреча с Мастером всегда удивительна и необычна.

Но эти слова я восприняла на уровне того, что ведь многие актеры могут играть разные роли.

Но то перевоплощение, которое я увидела сейчас, не входило ни в какие рамки мышиного представления. А когда вспомнила, что Учитель играет сталкинг, то заметила, что страх мой куда-то улетучился и теперь я стала уже восхищаться такой целостной игрой просветленного Мастера.

Наконец-то я начала постепенно вслушиваться в то, что говорил Рулон, все так же изображая больного старика:

– Я всегда удивлялся, как вам мать про принцев внушала, – говорил Гуру, обращаясь к самкам, радостно пожирающим сладости и глупо улыбающимся, – я столкнулся с тем, что мать, оказывается, давала читать какие-то «Алые паруса». И я узнавал, думал, не мог понять, что там мать внушает? И мать, оказывается, внушает такое, что якобы существует какой-то принц, который каким-то образом сам придет и тогда настанет счастье...

«Ничего себе, – подумала я, – откуда это Учитель знает, что мать мне давала читать «Алые паруса» и что про принцев рассказывала, вроде она мне это по большому охуенному секрету говорила». И стала слушать снова.

– …я всегда удивлялся, как это так, – продолжал Мастер, – все равно, что из кучи говна создалась бы печатная машинка. Это значит, что нужно не сидеть, а идти искать принца. Если мы хотим принца, то нужно подойти конструктивно. И если ты будешь сидеть и чего-то ждать, ты никогда ничего не дождешься. Кто подойдет сам? Естественно, не принц, а алкаш, проходимец. Ему не хватает на водку; само подойдет что-то неполноценное, дурное, а нормальный человек разве будет подходить?…

«Вот это круто, – обрадовалась я. Мать мне нихуя подобного никогда не рассказывала, что принца-то оказывается надо искать, а не ждать, что он сам придет. А я своими куриными мозгами никогда и не задумывалась об этом, даже близко, а как овца все верила своей тупой безмозглой мамаше, которая в свое время слушала свою не менее безмозглую дуру-мать, рассказывающую нелепые сказки про принца, которые ничего общего не имеют с реальной жизнью, а та свою и так далее».

Тем временем Рулон с еще большей энергией выкрикивал, активно жестикулируя:

– ….если нормальный человек будет подходить ко всем, то значит у него что-то ненормально, – при этом Учитель покрутил пальцем у виска, чем вызвал бурное веселье, – я сформулировал целый план  действий.  Мы сначала  выясняем. Каков должен быть принц – богатый, умный, чтобы писал стихи или чтобы он был симпатичный. Выясняем все параметры. Затем смотрим, к какой категории людей он подходит, к какому сословию. Если богатый – бизнесмен, должно быть, если слишком умный, культурный, значит, где-то в консерватории или в подобных местах надо искать, в аспирантуре, например, то есть мы очерчиваем круг нашего поиска, где его надо искать. Потом смотрим, если это бизнесмен, значит, с ним надо говорить о бизнесе, чтобы ему было интересно. Какие у него могут быть, примерно, критерии. У бизнесмена, ну, например, женщины с длинными ногами, у них такое представление. У культурных, у них обязательно, чтобы женщина была умной, с высшим образованием…

«Черт возьми, откуда Учитель все это знает, – размышляла я, – я думала, что он только в Шамбалу летает, на облаках сидит и медитирует, а он, оказывается, знает как бабе найти мужика, как уладить семейные проблемы и еще многое другое, что касается обычной бытовухи.

«Вот это действительно круто, – восхищалась я, хлопая зенками, – ведь всю жизнь дура-мать мне говорила абсолютно противоположное: выбирать не надо, принц сам тебя найдет, сам выберет, менять себя не надо, а все говно, которое в тебе есть, показывай и если он тебя любит, то значит примет со всем говном, а если не возьмет, значит не любит, а тогда он нахуй не нужен. Вот с такой ебанутой философией жизни мать отправила меня в реальность, судя по всему, чтобы я, руководствуясь «святым заветом доброй мамы», как можно больше мучилась и страдала, вытирая сопли и мочу вонючих бомжей, а потом отбросила копыта, так и не найдя ебаного сказочного принца из «Алых парусов». И только мудрость Великого Рулона могла спасти человека, полностью запутавшегося в болоте своих вонючих мыслишек и мечтаний, если, конечно, он (человек) сам желает спастись».

Рулон не успокаивался:

– Тогда я стал долго медитировать, почему же мать внушает именно так, что именно принцем должен быть первый встречный, как-то случайно и сразу в точку попадем. Долго я над этим размышлял, за этим стоит какой-то коварный замысел и потом понял… – тут Рулон сделал паузу и поднял многозначительно указательный палец вверх, сутрировав таким образом выражение лица всезнающего философа или ученого. И это комичное выражение лица вызвало громкий хохот учеников.

– М-м-м, – промычал Гуру, – что же я тогда понял, – вновь повторил он, потряхивая головой, чем вызвал новую волну смеха.

Несмотря на Величие той мудрости, которую передавал Рулон, он всегда говорил это с каким-нибудь комичным выражением лица, кривляясь и дурачась, что всегда создавало очень радостную, веселую атмосферу, ибо в такой атмосфере истина воспринималась легче, интереснее и восторженнее. Таким образом, проще было растождествиться со всем говном, со всей ересью, которую упорно вдалбливали мыши уже столько лет.

Итак, Мудрец продолжал:

– …какие женщины поступают рационально, так, как я объяснил? Это как раз те, которые называются легкого поведения, которые не хотят иметь детей, которые как-то живут за счет кого-то и так далее. Этих женщин раньше называли гетерами, они именно так и поступали и имели такую стратегию поведения. И естественно, такая женщина детей рожать не захочет, потому что она мужиков знает, она уже детей рожать не будет, говно в колхозе таскать не станет. И поэтому они перепугались, что, значит, пушечного мяса не размножится. А если ткнуть пальцем в небо – это принц, то тогда, как бы там ни было, придется рожать детей, и она даже не задумается, надо их рожать или нет, скорей торопись – не успеешь, не успеешь, эээээ, – разошелся Гуру и произнося последние слова, бешено выпучил глаза и стал вертеть головой в разные стороны и размахивать руками, словно хотел что-то схватить. Выделывая все это, он судорожно подпрыгивал на диване, изображая быстрый бег. И настолько разогнался, что чуть было не упал на пол, но жрицы его во время поймали с двух сторон. Но и тогда Великий сталкер продолжал так же дурачиться, еще больше выпучив глаза и крича: мое, мое, мое, показывая всем этим величайшую тупость всех дур!

От такого представления ученики еле сдерживались, чтобы не намочить штаны от смеха. Одна баба аж подавилась куском торта. И уже откашливаясь, продолжала смеяться.

–…хотя я смотрю, моя мать меня в 30 лет спокойно родила и не было поздно, – продолжил Гуру, когда смех несколько утих, – быстрей, быстрей, – куда такая спешка. Обычно, когда человека хотят обмануть, чтобы он не успел подумать. Эта спешка совершенно не входит в мой рациональный план, который требует долгого выбора, присматривания, что лучше, где что брать и как лучше поступать. Оказывается, такие люди не нужны государству, потому что не будет пушечного мяса, не станут работать на заводах, они будут слишком умные, чтобы всем этим заниматься. И поэтому мать учит абсолютно противоположному. И теперь их коварный замысел нам стал ясен! – возгласил Гуру, запивая апельсиновым соком, и произнес свою знаменитую фразу: «Теперь мы все знаем! Да!»

– А вот так! – сказала одна жрица.

– А вот, что нужно! – поддержала другая.

– Истина названа! – торжественно изрекла Прима.

– Мудрец Велик! Божественен и Свят! – выкрикнули все хором и радостно захлопали.

 

 

– А кто веселится? – вдруг спросил Мудрец, обращаясь к самкам и при этом уморно вертя головой из стороны в сторону.

– Я, – одновременно выкрикнули сразу две жрицы Прима и Ирхен.

– Кто, кто? Учите меня, – переспросил Рулон теперь уже голосом маленького ребенка, смотря то на Приму, то на Ирхен.

– Я, – вновь выкрикнула Прима.

– Нет, я, – не сдавалась Ирхен.

– Нет, я.

– Нет, я буду первая танцевать, – повторяли жрицы с каждым разом все яростней и злее. Сильно сжав кулаки, они пристально смотрели друг другу в глаза. Все мышцы лица напряглись, голоса стали хриплыми и низкими. Буквально за считанные секунды жрицы превратились в диких кошек и, казалось, они разорвут друг друга на части. Веселье так резко перешло в яростную агрессивную атмосферу, что мало кто успел опомниться.

Я чуть не обосралась от страха, так как автоматически сработала мамкина установка «злиться нехорошо». Но тут я вновь услышала голос Гуру:

– Кто, кто, выбирайте, я не знаю, – проговорил Мудрец лепетом ребенка, что создавало резкий контраст происходящему.

Все самки собрались вокруг двух жриц и стали выбирать.

– Прима злобней, – сказал кто-то.

– Нет, Ирхен, она напористей, – прозвучала следующая оценка.

– Да, Ирхен, – раздавались голоса.

– Нет, у Ирхен поверхностное состояние, а у Примы настоящая злоба.

– Да, я тоже за Приму.

Так борьба продолжалась еще около пяти минут и в конце концов, после подведения итогов, Прима оказалась злее, потому первой выступать должна была она. После столь напряженной ситуации энергия у всех значительно повысилась, от чего всем стало еще веселей и радостней. Правда, были еще те, кто не мог до конца принять подобные практики просветления…

– А вы уже все так научились злиться? – спросил Учитель

– Да, нет, не совсем, только еще учимся, - последовали неуверенные ответы

– Сингарелла с Венерой уже выясняют, кто злее? – вдруг снова спросил Гуру Рулон.

Я от неожиданного вопроса и от взглядов, которые теперь устремлялись на меня и на Венеру словно кол проглотила. Но пока я тормозила и пыталась что-то промычать, активная Венера громко сказала:

– Да, Учитель, мы уже учимся.

– Вот что нужно! – одобрил Гуру, – Это самое основное, злиться мы должны учиться, чтобы мыши нас не забили и не зачморили больше уже никогда. А мать-то вас учила злиться, что она вам говорила? – спросил Учитель.

Но из младших учениц никто не решался первым начать разговор, поэтому начала жрица Ирхен. Еще несколько запыхаясь от прошедшего боя, она сказала:

– Мать мне говорила, будь доброй, доченька, ласковой, блядь, никогда никому ни в чем не отказывай, говно, блядь, сука, – злобно выругалась она, сильно сжимая кулаки. Казалось, будь сейчас ее мать здесь, она бы ей так и вмазала по роже за все хорошее.

Вообще, Ирхен отличалась своей яростью и активностью. Она постоянно культивировала агрессивное напористое состояние, что давало ей большую энергию и яркость.

– А моя покойная, –  продолжала  разговор жрица с духовным  именем Хитрощелая, – говорила: «Злятся только плохие люди, это большой грех, кто злится, тот много болеет».

После этого все громко заржали. Но это был не бессмысленный смех ленивой свиньи, а смех, похожий на злорадный разбитной гогот хулигана. «Это истинный смех, – часто говорил Рулон, – так как он не расслабляет человека, не делает его бессмысленным растекшимся говном, а, наоборот, собирает и делает его жестким и активным».

– Все это хуйня, что злоба наживает болезни, – сказала Прима, – когда у меня было сломано два ребра, Учитель сказал мне злиться. И когда я стала злиться и активно заниматься физически, то скоро у меня все прошло. Вот так.

– А я, – поддержала беседу Ирхен, – когда встретила Учителя, вообще была инвалидом, страдала астмой и меня постоянно пичкали таблетками. И несколько лет я никак не могла вылечиться, а когда Мудрец сказал, что я должна злиться и давать себе физическую нагрузку, то моя болезнь прошла, будто ее и не было.

– Теперь мы все знаем! – радостно произнес Мастер. – Послушай мамочку и сделай все наоборот, – изрек Мудрец свою коронную фразу, которую ученики встретили радостными возгласами и бурными аплодисментами. – А сейчас, – сказал Рулон, вставляя кассету в аудиомагнитофон, – вы услышите первый концерт «Рулон Гиты», где мы собрали песни Истины. Вы будете танцевать под мудрые песни. Все радостно захлопали и завизжали.

– Был у нас такой Пета, – продолжил Рулон, произнеся последнее слово Пета как-то особенно искаженно, – дак вот он, когда был включен в Учителя, был очень активен, потому что хотел быть похожим на Рулона. И вот он сочинил очень мудрые стихи тогда, и мы написали на них музыку. Сейчас вы их услышите. Тут Мудрец нажал кнопку «play», и раздалась веселая музыка. Все сразу стали хлопать в такт этой музыке.

Вскоре раздался голос Бочки, которая, оказывается, исполняла эти песни:

Мы шли по улице ночью.

Звезды, луна и вода.

Мы в дом открыли двери,

В кухне чай и еда.

Я смотрел, как пар поднимается вверх

И понял тогда,

Что мы не случайно здесь с тобой,

Я понял – это судьба…

Под эту песню вышла танцевать Прима. Она исполняла разные смешные движения, как бы инсценируя и в то же время утрируя то, о чем там пелось. При каждой ее выходке все громко смеялись и хлопали. А Рулон в это время подпрыгивал на диване и, сжав руки в кулаки, потрясывал ими в такт музыке. Сейчас «больной старик» перевоплотился в маленького беззаботного ребенка, который искренне веселился и радовался вместе со всеми. Его лицо сияло, а движения были очень пластичными и гармоничными.

Дальше следовал припев:

...если бы я с тобой переспал,

я бы тебе в постель насрал,

если бы я с тобой переспал,

я бы тебе в постель насрал…

С этими словами Прима стала вытаскивать разные сюрпризы из-под юбки.

Сначала Прима достала нечто напоминающее шарик, но потом я догадалась, что это был гандон, причем, похоже, использованный. (Ведь благодаря своей «заботливой» мамаше я никогда не видела раньше гандонов, кроме как по телевизору.) И этот драгоценный подарок Прима торжественно вручила Венере, та, одновременно смеясь и морщась, приняла сей дар. Следующим сюрпризом был резиновый фаллос, который достался еще одной самке. Также между этими уникальными подарками Прима раздавала разные цветочки и т.п.

…мы в комнате вместе сидели,

по стене пробежал таракан,

и свечи тихо горели,

и воск падал в стакан,

а когда настало время,

погасла совсем свеча,

мы пошли с тобою вместе

спать по своим углам…

 – пелось в песне.

Веселью не было предела. Но все-таки были и такие, кто не очень-то хотел веселиться, видимо, мамкино говно и мышиная ересь крепко засели в тупых мозгенях. Хоть Учитель и веселился со всеми вместе, но он одновременно наблюдал за каждым и видел насквозь какие у кого копошатся мыслишки.

Веселье продолжалось. Наконец, Прима достала свой последний подарок и стала приближаться к какому-то молодому парню, который сидел в углу. Сидел он в позе лотоса с опущенной головой и хотя он видел все происходящее, но особого восторга почему-то не выражал, лишь слегка улыбался. Звали его Водяс.

Подойдя к Водясу, Прима ловко достала нечто белое, болтающееся на ниточке и стала вертеть прямо перед лицом Водяса, который все также неподвижно сидел. Сколько же было радостных возгласов и улюлюканья, когда все поняли, что это «tampax» . В завершение Прима положила свой подарок прямо на голову Водясу и стала плавно удаляться. Парень аккуратно снял «tampax» со своей головы и положил рядом с собой и как будто ничего не произошло, с таким же невозмутимым лицом он продолжал созерцать представление. Впрочем лицо его от чего-то стало красным.

– Вот это да, он, наверное, отрешенный йог, – подумала я, представив себя на месте Водяса…

В завершение этого необычного номера раздались громкие аплодисменты и радостные возгласы.

– Истина названа! – провозгласил торжественно Мудрец.

...В Рулон-холле снова спокойно.

Опять идут семинары,

А женщины полностью в сборе

Послушай, что поют под гитары…

 – раздались слова следующей веселой песни.

И под ритмы разбитной музыки выскочила в центр круга Бочка и активно стала размахивать руками и ногами. Бочка была небольшого роста, плотного телосложения, с круглыми щеками и с неизменной прической, которая, по-видимому, называлась «взрыв на макаронной фабрике». Так как волосы были очень жидкие, Бочка однажды сделала начес и с тех пор больше никогда не расчесывалась, наверное, чтобы пышнее волосы казались.

И сейчас во время танца ее «львиная шевелюра» настолько была взъерошена, что не было видно глаз. Но несмотря на полную фигуру, Бочка двигалась очень активно и энергично.

О женщины, вам надо помнить,

Вы очень сильные маги,

А секс – это очень опасная вещь,

Не допускайте вы, бляди.

 

Блядству бой!

Блядству бой!

Блядству бой!

Блядству бой…

 – раздавалась истина из колонок.

– А кто чего-то не понимает? – вдруг спросил Гуру, после окончания песни. Все самки, глупо улыбаясь, переглянулись, делая вид, что все нормально.

– Все всё понимают? – детским лепетом переспросил Учитель.

– Эй, все всё понимают, Учитель спрашивает? – резко повторила вопрос Ирхен, пристально глядя на младших учениц, которые впервые услышали подобные песни.

– Да, да, – почти хором ответили самки. Еще никто не мог правдиво признаться в том, что мамочкина программа мешает воспринимать истину с открытым сердцем и радоваться, как это делают дети. У некоторых из самок были дети и муж, некоторым было уже за 30, таким истину воспринимать было сложнее, так как вонючий мамкин голос постоянно нашептывал, что и как должно быть, давал хуевые оценки, наподобие того, что материться плохо, танцевать подобные танцы, как тот, что станцевала Прима, это неприлично и тому подобное.

«Чем человек старше, тем тупее, – часто говорил Гуру Рулон, тем он закостенелее, не может быть гибким и непосредственным как ребенок».

Увидев, что никто не хочет признаваться в том, что мамка пиздит на ухо, Гуру придумал следующую практику:

– А сейчас, когда зазвучит следующая песня, – сказал он, – подпевайте все вместе. Из колонок доносилась следующая песня:

Давай с тобой съебемся –

Нам нечего больше ждать,

Давай с тобой съебемся –

Нам не о чем больше мечтать.

Твои глаза горят огнем,

На твоих устах проступает яд,

Я знаю мы уйдем вдвоем

И нам никогда не вернуться назад.

Музыка этой песни была значительно медленнее предыдущих. Первым запел Рулон, произнося слова песни так, как бы это сделал маленький ребенок, только что научившийся говорить, коверкая слова и особо не соблюдая мотив. Все весело засмеялись такому оригинальному исполнению. И следующими стали подпевать жрицы. Они делали это свободно и раскованно, смачно выделяя слова силы (так часто называл маты Рулон). Постепенно начали присоединяться младшие ученицы. Но как дело доходило до матов, их голоса резко стихали. Молодым самкам было легко петь песни со словами силы, но кому было около 30, пели неохотно, а одна баба, у которой уже был ребенок, вообще заткнулась, критично оценивая происходящее. Мамка в голове не давала ей покоя.

Ты станешь бесплотной тенью,

Я стану эхом в горах.

Мы стремились долго друг к другу,

Но от нас остался лишь прах.

Твои глаза горят огнем,

На твоих устах проступает яд,

Я знаю, мы уйдем вдвоем

И нам никогда не вернуться назад.

Давай с тобой съебемся –

Нам нечего больше ждать,

Давай с тобой съебемся –

Нам не о чем больше мечтать…

 – пелось в песне.

Не смотря на то, что мне не было еще и двадцати и у меня не было детей, все же я еще не могла радостно подпевать. Я чувствовала, как социальные установки срабатывают во мне и когда я произносила вслух маты, то внутри ощущала жуткий дискомфорт. Ведь с самого детства мать запрещала говорить эти слова, а здесь говорят, что это делать необходимо, причем вслух. Я не решалась свободно петь эту песню, а все оглядывалась на других дур, вместо того, чтобы делать так, как говорит Просветленный Мастер. Но я столько лет слушала свою безмозглую мамашу, которая учила действовать как все, как овцы, как стадо тупых баранов. И вот эти установки не давали сейчас Хиппе искренне радоваться.

Постепенно я стала делать вид, что мне радостно и весело, пытаясь изобразить раскрепощенность, но внутри все же оставался дискомфорт.

– Да, много вам мамка хуйни навнушала, – сказал Гуру после столь поучительной практики, – теперь вы можете наблюдать, сколько установок сидит в вашей тыкве, сколько условностей. И когда вы избавитесь от этого говна, вам по-настоящему станет хорошо.

На некоторое время ученички задумались над словами Мастера. Но уже буквально через две минуты забыли о сказанном и снова погрузились в свои тупые бессмысленные фантазии и мечты, которые и являлись источником всех бед и несчастий.

– А сейчас вы услышите песню, – сказал Гуру, сделав ударение на последний слог в слове «песню», про одного всем известного ученика, который стал любимцем публики.

Все жрицы радостно засмеялись и захлопали в ладоши. Рулон вновь нажал кнопку «play» и из колонок раздался разбитной музон. Музыка была очень быстрой, потому слова можно было разобрать с трудом.

Эх, говорила мне наставница моя:

«Не смотри на девочек

И бойся как огня», –

Я не послушался ее и вот –

Выделился проклятый водород.

А-а-а, проклятый водород,

А-а-а, проклятый водород.

 

Целую неделю я с тобой блудил,

А потом даун наступил.

От тоски на стену я полез,

В душу мне вселился гадкий бес.

А-а-а, гадкий бес,

А-а-а, гадкий бес …

 – пела Бочка.

Самки по двое выходили в круг и вытанцовывали, как кто мог. Конечно, у них еще не получалось танцевать так же активно и эмоционально, как это делали жрицы, но все равно сам процесс обучения, особенно рядом с Просветленным Мастером, всем доставлял огромную радость.

Ах, какой был я все-таки дурак,

Что с тобой совершил я акт,

А ты …меня тогда,

Лишила всякого стыда,

А-а-а, всякого стыда.

А-а-а, всякого стыда…

 – пелось в песне.

Младшие ученицы старательно вслушивались в слова, пытаясь отгадать про какого же любимца публики там поется.

– Кто догадался? – спросил Рулон, когда песня закончилась.

– Давайте, давайте, активно отгадывайте, – подгоняла самок Ирхен. Те же стали оглядываться друг на друга, пожимая плечами.

– А мы его знаем? – спросила одна из самок, Наташа.

– Знаете, знаете, – успокоила Хитрощелая.

– Я тоже знаю, – выкрикнула самка, которую звали Роза, она тоже была младшей ученицей, но уже проходила духовные практики в доме Силы у Рулона, чем очень сильно гордилась и уже свысока смотрела на своих сверстниц.

– Кто знает – тот молчит, – резко заметила Бочка.

– Может, Мурат…

– Да, Мурат, наверное.

– Или Обезьяна Бога.

– А может, Олег, – послышались предположения.

– А мы продолжим пока наше веселье, – сказал Мудрец и снова включил магнитофон.

– Вы отгадывайте, отгадывайте, – наставляла Ирхен младших.

Следующей танцевать должна была Хиппа. Она жутко волновалась и стеснялась оттого, что сейчас все на нее будут смотреть. Но делать было нечего.

В своем ушуистском костюме и с намалеванной как попало мордой она выперлась в середину комнаты. Тут она услышала медленный ритм музыки, от чего почувствовала еще больший дискомфорт. Но, так как надо было танцевать, она стала размахивать руками, делая какие-то корявые движения. Но на ее счастье через некоторое время медленная музыка постепенно перешла в более активную. И Бочка радостно запела:

Заебали эти вечные проблемы,

Заебал меня и весь дебильный мир,

Пошлю на хуй всех пиздежников,

Откроюсь силе намеренья

И в нирване растворюсь.

Прощай кумир…

Услышав эти слова, настроение у нее явно стало подниматься, так как эти слова, особенно первые три строчки, как нельзя точно выражали ее чувства. Вспомнив своих придурков родителей и всю хуевую серую жизнь, в которой она жила до встречи с Учителем, вспомнив противные, тупые морды всех родственничков, при виде которых ей хотелось блевать, она словно заново эмоционально пережила тот протест, который был в ней с самого детства и стала танцевать. Но так как танцевать она не умела, то стала под эту веселую песню исполнять движения из комплексов ушу, то, что еще помнила.

Не хочу я возвращаться

В то дерьмо, простите Боги

Все грехи, прошу свободы мне.

 

Прощай, прощайте черви,

Не хочу быть мышью,

На хрена мне этот весь гнилой базар?

 

О, Великий Боже,

Ты услышь Всевышний,

Дай безупречность

И пробужденья дар…

Она схватила нож и стала изображать, будто кого-то убивает и прощается со всем говном. Слова этой песни сильно ее затронули и теперь ей хотелось плакать и смеяться одновременно, от переполняющего восторга. Ей казалось, что она самый счастливый человек на свете. Через некоторое время Хиппа убедилась, что подобное состояние можно испытывать только находясь рядом с Просветленным Мастером.

– Истина названа, – вновь произнес Рулон после окончания песни. – А кто угадал любимца публики? – вновь спросил Учитель, – никто не догадался? Тогда мы послушаем еще одну песню про него, – сказал Гуру и снова раздалась новая музыка. Но эта песня была намного медленнее, чем первая.

«Гыча, гыча-а-а-а, блядь твою мать, гыча, гыча-а-а, нахуй блядь…» – так начиналась эта песня, которая впоследствии стала хитом Рулон-холла. Услышав эти слова, ученики радостно завизжали и захлопали.

…Жил в Ашраме один пачкун:

«Я просветлеть хочу», – кричал,

А как до дела дошло,

Сразу затих, сразу затих,

Сразу затих и замолчал…

– Уау-уау, – раздались возгласы. Все просто тащились от подобных песен.

– Кто догадался? – вновь спросил Рулон, когда песня закончилась.

– Ну, кто, кто, говорите, не тормозите! – стала подгонять Ирхен.

Самки переглянулись и еле слышно стали высказывать свои предположения.

– Может, про Клету?

– А может, он сам про себя?

– А может, это про Козлова, – неуверенно проговорила я, вспомнив, что где-то краем уха слышала, как из Козлова делали мистера Леонардо. Но жрицы не дали подтвердительного ответа и все просто рассмеялись. Веселью не было предела.

И в завершении послышалась еще одна классная песня с глубоко эзотерическим смыслом:

Твоя жопа срет деньгами,

Твоя жопа срет мечтами.

 

Ой, бля будую, бля будую,

Ой, бля будую, бля будую.

 

Твоя жопа срет словами,

Твоя жопа срет вместе с нами…

И тут неожиданно для всех вышел в центр круга сам Гуру Рулон. Тут же ученики образовали один общий круг и, устремив взоры на Мудреца, не могли оторвать взгляда. Это был не просто танец, эта была целая мистерия. Такой легкости, пластики и гармонии я не видела еще никогда в жизни. Неимоверная сила и мощь исходили от этого Бога-человека. Никто не мог понять, что же на самом деле произошло, но просто все наслаждались, купаясь в океане блаженства и радости. В этот миг исчезли все границы, казалось, время остановилось, и, если бы это было возможно, чтобы это Божественное единение с Мастером длилось вечно... И больше ничего не нужно в этой жизни!!!

Каждое мгновение, проведенное в поле Великого Учителя – это есть истинное счастье, истинное блаженство и Величайшая Мудрость!

– Кто веселится? – снова задал свой вопрос Рулон, когда после танца уселся в свое кресло. И тут я поняла, что настал мой звездный час. Я выскочила на сцену прямо перед Учителем и стала танцевать стриптиз под завистливые взгляды других самок. Ревели колонки, сверкала светомузыка. Я медленно обнажалась, бросая на Рулона страстные взгляды и как бы каждым движением предлагая ему себя. Он смотрел на меня с непосредственностью ребенка и хлопал в ладоши в такт музыке. Жрицы, самки и все остальное дурачье, присутствующее в зале также стали хлопать в такт музыке, подражая Гуру. Я разделась и уже в одном нижнем белье каталась по полу, переходя от одной сальной позы к другой, облизываясь и сося свой палец как член и лаская себя руками. В конце композиции я, сев на колени, сделала земной поклон Учителю и удалилась, чтоб одеться. Рулон радостно захлопал в ладоши, крича на весь зал:

– Вот, что нужно!

Остальные тоже стали бурно выражать свой восторг. Пока я одевалась, на сцену уже вылетела Венера и, тоже подражая мне, начала эротический танец. Когда я уже снова зашла в зал, то стриптиз танцевал какой-то придурок. Кажется, его звали Антон. Он обмотал себя простынями, и, радостно визжа, скидывал их с себя одну за другой. Затем он стал уморно кататься по полу, трясь обо все своей писькой. Он терся о пол, о ножки стульев. Потом он схватил стоявший по близости стакан и стал ебать его. Под конец он лег на спину и стал тянуться ртом к своей письке, стараясь начать ее себе сосать. Ржач стоял страшный. Всеобщему веселью не было предела. После Антона выступило еще несколько человек, и на этом встреча была окончена.

Рулон встал, согнувшись как старик и оперевшись на руки Ирхен и Примы, кряхтя поковылял к выходу. Мы провожали его, хлопая в ладоши, крича и топоча ногами.

Как только он вышел, тут же на сцену выскочила Бочка:

– А ну, свиньи, че расслабились? Давайте, все убирайте!

Мы схватили чашки, тарелки с недоеденными кусками тортов и фруктами и потаранили все это на кухню.

– Быстрей, быстрей! – подгоняли нас Бочка и Хитрощелая.

Мне было трудно все делать быстро, ведь дома я всегда все делала кое-как, со скоростью черепахи, приученная своей мамочкой быть полным говном. Но теперь меня учили быть жесткой и собранной, чтоб я хоть чего-то могла достичь в своей жизни. Мать мне подложила большую свинью, делая все за меня, растя меня тупой, безрукой размазней, которую будет пиздить любой бомж за медлительность и неповоротливость.

– Свиньи, вы до сих пор еще здесь! – закричала, вбегая на кухню, Прима. – Быстро собирайтесь и по домам! А вам, Сингарелла и Венера, Гуру разрешил остаться! – крикнула она нам.

Мы радостно завизжали и запрыгали. Да, вот, наконец, сбылось мое намерение, и я теперь буду находиться рядом с Великим человеком, смогу стать лучше и совершенней, чтоб не прожить свою жизнь так же бездарно, как мать и миллиарды других мышей.

– Так! Быстро все убирайте! – кричала Прима. – Сейчас у вас будет тантра с Рулоном! Поняли?

– О! Тантра с Рулоном! – обрадовалась я. – Вот это счастье! О таком я даже и не мечтала.

– Вы хоть знаете, что такое тантра? – бесилась она.

Мы недоуменно пожали плечами. Прима стала нам рассказывать, как и что нужно будет делать.

 – Всосали? – спросила она в конце.

– Да-а, – промямлили мы.

– Дура-мать вас ничему не научила. Ничего, теперь научитесь. Ваша мать втирала вам только сладкие мечты о семейном счастье и даже не научила вас предохраняться. Она вырастила вас полными уебищами. Но неизвестно, пойдете вы на тантру или нет. Давайте-ка, докажите, что вы достойны этого. Забивайте мать, которая вам внушала всякую дурь о принцах. Посмотрим, можете ли вы это делать.

– А как это делать? – спросила Венера.

– А вот так!

И Прима стала со злобой бить кулаками в воздух:

– Ух, мать-сука, говно! Вырастила меня слюнявой дурой, мечтательным говном! Сука! Спасибо тебе, сволочь!

Мы стали наперебой кричать как можно злее, стуча кулаками в воздух.

– Говно! Сволочь! Старая пакостница! Вырастила меня белоручкой, ничему не научила! Скотина! Пичкала своими сказочками, твою мать! Кому все это нужно?! Лучше бы сказала правду! Врала, врала, дурой растила, завнушенной овцой! Блядь, сука, свинья! Получай!

Так мы еще делали минут 10. После этого Прима сказала:

– Ну, все! Хватит! С пивком потянет. А теперь посмотрим: кто из вас пойдет первой. Соревнуйтесь – кто злее?!

– Я!

– Нет, я!

– Я! – кричали мы, злясь друг на друга.

– Я лучше! – кричала я.

– Нет, я злее! – бесилась Венера.

Так мы бесились еще минуты три.

– Венера злее, – сказала Прима.

– Ес! – радостно закричала Венера.

Я злобно поглядела на соперницу, бесясь, что она оказалась лучше. Я была несколько удручена, что Венера лучше, и зачморилась.

– Что раскисла? – забесилась Прима. – Злись на себя, это мамочка научила тебя плакать и жалеть себя, быть глупой и слабой. Учись проигрывать с честью, злись на себя.

Я стала рычать и мамочкина гадость отступила, сразу стало легче. Практики ярости очень помогали, гнев был сильной эмоцией, дающей большую энергию и если уметь его вызывать по своей воле, сразу становишься ярче и сильнее, перестаешь быть таким размазанным чмом, какое из тебя делала мать. Злоба на мамашу помогала разорвать санс-контакт с этим вампиром, перестать индульгировать в роли дочки, ищущей «добрую мамочку» в людях. Ярость делала жесткой и самостоятельной, способной многого достичь в жизни, избавляла от комплексов неполноценности, привитых тупой мамкой, уподобляющей себе своих чад. За все нормальное в жизни  нужно бороться. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Без борьбы нам может достаться только грязная бомжатина и всякие отбросы.

Вместе с Венерой и еще несколькими самками мы заломились в шикарную ванную комнату, все стены и потолок которой были зеркальными. Мы начали мыться и умащивать себя ароматическими маслами, чтобы наши тела благоухали. Натерев себя маслом от пяток до ушей, я стала расчесывать волосы и приводить себя в порядок для тантры с Рулоном. Тут в ванную залетела Прима.

– Венера, к Учителю, – крикнула она. Венера пулей понеслась к нему, а я, завистливо посмотрев ей вслед, стала вертеться перед зеркалами, рассматривая свою фигуру, слегка пританцовывая под звучавшую в ванной музыку. Через некоторое время в ванную зашла счастливая и гордая Венера. И свысока посмотрев на самок, сказала:

– Иди, твоя очередь, Сингарелла.

Я радостно побежала к Рулону. Подойдя к массивной дубовой двери, за которой находилась его зала, я с некоторым страхом и благоговением открыла ее и зашла внутрь. В большой просторной зале, завешанной дорогими коврами, царил полумрак, горели свечи, играла приятная музыка, курились благовония, в большом кресле посреди залы сидел Учитель. Он был в возвышенном и отрешенном состоянии, его обнаженное тело излучало величие. Зная, что нужно делать, я подошла к нему и опустилась перед ним на колени. Сев на тигровую шкуру у его ног, я нежно коснулась их и стала страстно целовать божественные ноги Мудреца, медленно приближаясь к его лингаму. Вот я коснулась его языком, и стала облизывать его ствол, область лобка, мошонку, ноги. Затем взяла его в рот и начала нежно посасывать, лаская  ноги Мудреца руками. Его член стал набухать, и у меня во рту он рос и подымался. «О, какой большой?! – подумала я, – даже не вмещается полностью в рот». У других пачкунов и бомжей я  видела только маленькие пипетки,  величиной с палец. А тут!!! Пососав лингам, я стала вновь облизывать его ствол, промежность, ноги и мошонку, а затем снова взяла его в рот, медленно и нежно вводя его все глубже и слегка посасывая его при этом. Член уже отвердел, и его упругая плоть доставала до самого горла. Тут Учитель дал знак, легко коснувшись меня рукой, и я, еще раз поцеловав головку его лингама, повернувшись, встала на колени, широко разведя ноги, и оперлась руками о пол в позу раком. Он встал сзади, немного поласкал мои бедра и, раздвинув вход в мою иони, медленно ввел в нее свой могучий член до самой матки. Я сладостно застонала и изогнулась всем телом. Затем он стал делать сильные и плавные движения, лаская при этом мою грудь, ноги и бедра, от чего я испытывала нестерпимое наслаждение. Я застонала, и моя иони стала сокращаться в муках оргазма. Вынув свой член, Гуру дал мне знак к следующей позиции. Я легла на спину, и развела согнутые ноги, он лег на меня, лаская ртом мою грудь, и ввел свой божественный лингам в меня еще раз. Он крепко обнимал и целовал меня в шею, лицо и губы, делая плавные и сильные движения, которые сводили меня с ума. Я тащилась от его ласковых прикосновений, мне было приятно чувствовать его сильное мужское тело, его горячая энергия переполняла мое существо, и я осознала, что о таком мужчине я всегда мечтала и ждала его всю жизнь. Я забалдела от счастья, и еще раз испытала оргазм. Я чувствовала, как в меня входит что-то великое, сильное и Божественное. Некая сила, которая полностью преображает меня в новое совершенное существо. Я чувствовала переполняющую меня энергию блаженства. Я была счастлива, безмерно счастлива, и слезы восторга лились из моих глаз. Это было нечто неописуемое и прекрасное. Бесконечный поток радости и наслаждения. На мгновение я отключилась и перенеслась в какой-то Божественный мир, где все сияло и переливалось радужными цветами. Со всех сторон раздавались звуки Божественных симфоний и парили ангелы. Выйдя из этого состояния, я снова ощутила рядом с собой Мудреца и крепко обняла его, как великую драгоценность, боясь, что этот прекрасный сон может растаять и я снова окажусь в пустоте и серости бессмысленной жизни.

Учитель дал знак к следующему действию. Он лег на спину, я села между его ногами и стала поклоняться его лингаму, взяв его в рот и  нежно лаская и посасывая его, вводя его глубоко к себе в глотку. Мудрец положил свою стопу между моими ногами, и я стала тереться о нее своим клитором и половыми губами, испытывая нестерпимое наслаждение. Я облизывала мошонку и ноги Учителя, а затем стала проводить энергию по серединному меридиану. Я облизывала тело Учителя от пупка до члена, затем внешнюю сторону лингама до головки, сосала головку и переходила к облизыванию нижней и внутренней части члена. Затем яички, потом под ними точку Хуэй-инь, точку запуска энергии, затем ниже до ануса, вылизывая его языком, и вводя в него его кончик. А затем делала то же самое в обратном направлении. Пока я это делала, я терлась промежностью о ногу Мудреца, и испытала еще несколько обалденных оргазмов, я чувствовала интенсивное движение энергии в своем теле и стала ощущать свою тонкую оболочку, тонкое тело, которое со всех сторон окружало мое физическое.

В конце ритуала Учитель дал знак и я на прощание, поцеловав его ногу, с благоговением удалилась, переполненная удивительными ощущениями.

Я, не видя ничего  вокруг, вошла в ванну и совершила омовение, медленно приходя в себя после этой сказочной встречи. Сохраняя удивительное переживание, я легла спать, не понимая, то ли я во сне, то ли это чудо происходит со мной на самом деле. До самого момента засыпания я чувствовала чудесную силу Учителя, которая была во мне, в моем сердце и в моей матке.

Больше всего на свете поразило меня, что я так долго занималась сексом с Учителем и он не кончил, как это делали все мои бомжи, с которыми я зналась раньше. Все, что было с ними, было похоже на свинство, и уж не о какой духовной работе никогда не было речи.

Утро началось с новой практики. Прима залетела к нам в комнату, где мы спали по-йоговски на полу и стянула с нас одеяло.

– Быстро вставайте, свиньи ! – заорала она. Мы очумело встали, не зная, что делать.

– Быстрей, быстрей все убирайте и на разминку!

Убрав постель и быстро омывшись, мы приступили к разминке. Раньше я занималась только на уроках физкультуры и поэтому была слабой и болезненной. Поэтому многие упражнения у меня получались плохо. У жриц Рулона они выходили очень хорошо.

– Делай лучше, сильнее! Злись! – раздавались подбадривающие рыки в мой адрес.

Я изо всех сил, как могла, старалась делать все, что было нужно. Дура-мать меня все жалела, растила соплей, все говорила: «Посиди, полежи, поспи, пожри, не напрягайся, тебе же рожать», – и этим она мне сослужила медвежью услугу, сделав из меня чмо и полное ничтожество, которое может только деградировать в жизни из-за слабых и глупых мамкиных внушений. Меня в жизни ждали одни беды, разочарования и невезения, слезы и сопли из-за каждой хуйни. Но сейчас я становилась сильней и злей, борясь с мамкиной ересью. После разминки мы пошли на кухню готовить еду для Учителя и жриц.

– А, свиньи, быстрей, – встретила нас на кухне Прима, – проходите, суки, и быстро за работу.

Вот тут у меня диалог и отключился в первый же миг. Прима была самой яркой женщиной у Рулона. Вся раскрашена дорогой косметикой, обвешана кучей украшений, в обалденном парчовом наряде, она одним своим видом вызывала восхищение и ужас, а от одного крика какой-нибудь не подготовленный чадос мог бы обосраться. Мы сразу бросились все делать, думать было некогда, да и просто страшно. На кухне стояла немытая посуда, которую я стала мыть и вычищать. Как только в кухню входила Прима я слегка вскакивала от напряжения.

– А, ну, сволочи, быстро готовить нам еду, – орала она.

Я и Венера начали быстро жарить ей рис и все остальное. Я видела, что Венера была также перепугана, как и я.

– Быстрее, свиньи! – не успокаивалась Прима, – ну что за тормоза, не могут даже еду нормально приготовить! Как же вы собирались в семейке жить, – она тарабанила кулаком по стене, бесясь на нас. – Мать-сука не научила вас ничему, даже еду готовить, а уже замуж собрались, говна!

– Ах, вы, ублюдки! Нахуя хлеб так толсто порезали! Я вам что, слон, что ли, сволочи поганые. А почему еще не нарядились, уже скоро Учитель с прогулки придет?

Наскоро мы стали наряжаться в какие-то платки и краситься. Сволочь-мать никогда этому не учила, как нужно краситься, ярко, но не смешно. Поглядывая на Приму, я пыталась сотворить что-то подобное, и что-то у меня получалось. По крайней мере, мне казалось, что получается неплохо. Я посмотрела на Венеру и чуть не засмеялась. Накрасившись, она была похожа на индейца с полосатой рожей, но решила не расстраивать ее своей оценкой. Тут Прима посмотрела на меня и поскольку она была без комплексов и предрассудков, то не стала скрывать своего мнения:

– Слушай, Сингарелла, да ты просто клоун! – воскликнула она и захохотала.

Я еще раз посмотрела в зеркало, и мне стало хреново, почему я ничего в жизни не умею, даже самого элементарного. Дура-мать сделала из меня нежизнеспособную идиотку. Но я знала, что Рулон меня всему научит. И он научил не только краситься и одеваться, но и многому другому.

Внезапно Сара, караулившая у окна, когда придет Учитель закричала:

– Все сюда, Учитель идет!

– А ну, суки, разойдитесь, – скомандовала Прима и оттолкнув меня в сторону, побежала к двери.

Дверь отворилась, и вошел Рулон. Он был одет в легкую коричневую ветровку и черные штаны. На лице его светилась сияющая улыбка.

– Вот я, – произнес он, слегка покачивая головой. Его движения были мягкими и неторопливыми, в отличие от яростных и быстрых движений самок, облепивших его и стягивающих одежду. Прима и Сара снимали с ног Рулона сапоги, что было достаточно сложно, ибо он ходил по лужам и промочил ноги.

– Теперь вы видите, – говорил Рулон, – что без злости даже сапоги не стянешь. Так что, давайте, злитесь.

Извергая маты и рыча самки стянули с ног Учителя обувь и голый Рулон направился вверх по лестнице к своему мраморному бассейну.

– Да, – повторял он, – теперь вы знаете, что без усилия невозможно даже снять сапоги, невозможно даже посрать.

Вслед за ним наверх поднималась Ирхен, которая ни на миг не покидала Учителя. Она всегда ходила с ним на прогулку и была рядом. Изумленно я созерцала все происходящее.

– Ну че, блядь, встала? – взбесилась Прима. – Быстро давай одежду чисть и вешай сушить. Я стала очищать одежду от грязи и развешивать у большого камина. На помощь подоспели Венера и Хиппа и в страхе стали очищать носки от нависших на них колючек.

– Страх – отец сознания, – назидательно произнесла Прима, стоя у огромного зеркала и навешивая на себя тяжелое металлическое украшение.

Учитель гулял в любую погоду, даже в дождь, часа по четыре по лесу. Там он медитировал и сливался с Божественным. Но нам без злобы и искоренения мамкиного это было недоступно. Все, что нас могло ждать – это семейная могила, где наступает конец любому духовному развитию. И если не искоренить в себе всю сентиментальность, всю ересь, поиск счастьица и бомжа, то никогда не добьешься ничего, а будешь тупо срабатываться на работе, терпеть выходки мужа и мучиться с ребенком до гробовой доски. Пошло это все в жопу! Западло такое счастье!

 

Прошло некоторое время, и мы с Венерой уже хорошо освоились в доме Рулона. Ирхен и Прима уехали во Францию учить народы земли. Там они, как и в других странах, создавали условия для открытия Рулон-холла и приезда туда Учителя. Мы с Венерой подтянулись, стали жестче и агрессивней и заняли их место. Теперь уже не они, а мы заботились об Учителе. И выясняли, кто будет достоен того, чтобы быть ближе с Мастером и кто получит от него больше силы и мудрости, так как и сила и знание, так же как горе и несчастье – материальны. И только кто-то один может получить их в полной мере. Остальные же будут довольствоваться меньшим. Это только кажется, что все могут быть одинаково мудрыми, одинаково сильными и счастливыми. На деле же только один получает все. За ним идет горстка людей, получающих уже меньше знания и благодати. Затем следующий, уже больший круг, у которых знаний еще меньше и т. д. То же обстоит и с горем, страданием и несчастьем. Козлом отпущения в коллективе бывает тоже только один.

Мы с Венерой толпились у двери нашего любимого Учителя Рулона. Именно толпились, ибо мы вдвоем, бесясь и злясь друг на друга, образовывали достаточно плотное поле энергии. Правило было давно известно. Рулон в это время выходил из своей комнаты на кухню и, выходя, обнимал одну более активную ученицу. А кто будет этой более активной, мы с ней выясняли вдвоем, пытаясь подавить друг друга и тем самым усиливая свое состояние. В последнее время Венера была активнее меня. Она все время с ним пыталась заигрывать, кокетничать. Меня же больше интересовали песни. Я мечтала стать как Мадонна. Как-то раз Рулон сказал, что Мадонна многого добилась в жизни. И с тех пор я подумала, что стану такой же великой, как она. Мне было интересно рядом с Рулоном именно за счет той творческой силы, которую он излучал. Я почувствовала, как он приближается к двери, у которой мы стояли, стало жутко обидно, что Венера сейчас стоит впереди меня и опять одерживает победу. Но в тот момент, как дверь стала открываться, дикая злоба появилась во мне, мысли вылетели из головы, и не задумываясь я схватила соперницу и отшвырнула в сторону. Она упала на пол, и я увидела перед собой Рулона, который сделал вид, словно удивился и опешил.

– А вот Мудрец! – радостно воскликнула я и прыгнула ему на шею.

– Да. Вот я, – Рулон заулыбался и обнял меня.

Я ощутила в этот момент, как огромное количество энергии входит в меня. Вот это счастье!

Учитель ужинал, рассказывая нам о нашей жизни и о том, что мамочка программирует нас, делая моральными уродами. В это время он очень много говорил о Селене, которая совсем недавно покинула его. Его любимая ученица, которая гоняла всех нас отборными матами, дабы мы не свинили и не засыпали. После ее ухода стало намного спокойней, и теперь Рулону приходилось самому приводить нас в движение.

– Кто будет становиться, как Селена? – прозвучал основной вопрос Рулона.

– Я буду! – закричала я.

– Нихуя, блядь, я буду вместо Селены с Учителем! – заорала Венера.

Я уж не помню, что говорили еще две ученицы, Бочка и Хипа. Даже если они что-то сказали, то слишком тихо относительно нашей с Венерой перепалки.

– Селена уже была как Марианна. Она танцевала лучше всех. Кто будет танцевать стриптиз, как она? Кто?! – Рулон мотал головой и размахивал руками, выражая сильные эмоции.

– Да, нахуй, – сказала я. – Я буду танцевать, как Селена.

– Чтобы так станцевать, нужно иметь особое состояние. Она боролась с Лилит за то, кто будет первым и всю свою злобу, свой вызов, силу своего состояния она выразила в этом танце. Да. Еб твою мать! Как все смотрели на нее. Как все восхищались ею. И я, я ею восхищался! Кем я теперь буду восхищаться? Кто сможет повторить этот великий танец?

Мы пошли в зал, и там Учитель опять включил знаменитый стриптиз Селены, который она исполнила под песню Мадонны. На этот танец я смотрела с восторгом и восхищением. Меня поражала ее неистовая энергия. Когда Рулон выходил на прогулку, а сейчас он гулял один, ведь Селены не было рядом, я включала эту же музыку и танцевала. Но я чувствовала, что мой танец пуст, в нем нет силы. Даже если бы я могла сделать сальто или задрать ногу за голову – все это ничто, по сравнению с одним ее взглядом, излучающим огромную силу. И я бесилась и понимала, что важен духовный опыт, важна борьба, чтобы так проявиться. Этот танец я так и не исполнила, но до сих пор, слушая ту музыку, я вижу перед собой знаменитый стриптиз яростной Селены и ее проявление побуждает меня к действию.

Как обычно после ужина Рулон направился в комнату с музыкальной аппаратурой, а мы всей толпой направились за ним. Я и Бочка спели новые песни, которые Рулон стал обрабатывать различными эффектами.

У мамочки спроси

И сделай все наоборот,

Подумай как бы поступил

Очень мудрый кот,

– пела я.

Учитель весело пританцовывал, поворачивая кнопки и рычажки на дорогой аппаратуре. Куча всяких кнопок и проводов могла свести с ума любого, но не Рулона. Он сам разбирался со всей аппаратурой, без всяких помощников и пособий.

– А что тут уметь, – говорил он нам. – Нужно смело браться за дело, все поворачивать, нажимать и тогда все получится.

Но так получалось только у него. Когда же я пыталась все нажимать и поворачивать, аппаратура отказывалась со мной взаимодействовать. Учитель пробовал самые разные эффекты, самые причудливые выкрутасы, одновременно он кивал головой в ритм музыки. От этого всем становилось неимоверно весело, особенно мне. Для меня это было самое классное занятие, торчать с Рулоном около аппаратуры. Бочка же чувствовала себя слишком скованно, когда Рулон обрабатывал ее песни. Она могла орать только на новеньких. В присутствии Учителя она становилась слишком зажатой. Так ее научила мамочка – быть застенчивой со старшими. Эта вредная склонность могла здорово ей подосрать в жизни, не давая достигнуть желаемого и оставляя ее всегда в тени, всегда на вторых ролях. Таких мамочкиных программ в каждом до хуя и больше и их нужно из себя выкорчевывать, чтоб тебе стало клево.

– Учитель, – спрашивала она. – Почему так получается? Я задумываю какую-то идею, вынашиваю ее, но потом вижу, как мою идею начинает воплощать другой человек.

Бочка в присутствии Гуру была обычно очень молчаливой, и этот вопрос был ее откровением. Позже она говорила, что имела в виду меня. Ведь я большую часть времени возилась на аппаратуре, а она только мечтала об этом и тихонько завидовала.

– А это происходит от того, – ответил Рулон, – что мечты человека не сходятся с действием. В мечтах ты можешь вообразить себя великой, а вот в действительности для этого нужно приложить реальное усилие, иначе ничего не выйдет.

«Намерение, намерение, я всего добьюсь…» – звучала песня Бочки. Петь-то об этом легко, а вот сделать куда сложнее.

Бочка все продолжала мечтать, чтобы ее голос зазвучал по радио, и чтобы она стала знаменитой. В своей песне она пела:

А если я сижу и пялюсь я в видак,

Мадонна там кривляется, и я могла бы так.

– Могла бы, да «бы» мешает.

– Все решает борьба, – говорил Рулон. – запомните, блядь, навсегда, что за все в жизни нужно бороться. Знаете, как Селена боролась с Лилит? У нас есть фотографии, проколотые иглами – это Селена с Лилит яростно друг друга в астрале забивали, тыкали друг друга иголками. Все пытались вытеснить друг друга. Ни одна не хотела уступать.

– А они не могли друг друга поубивать или порчу навести таким образом? – спросила Бочка.

– Нихуя подобного, – усмехнулся Рулон. – Поскольку обе были в злобном и агрессивном состоянии, то никакие порчи и сглазы не могли их одолеть. Их уровень энергии становился очень высоким. Вот так!

– А остальные самки, которые тогда были рядом с вами, они что не пытались бороться? – спросила я.

– Ну, немного, может, пытались. Но этих двух бестий невозможно было пересилить, потому что они были самыми злобными и агрессивными. Никто с ними не мог сравниться. Еб твою мать, да они всех вытеснили, забрали себе всю энергию. Все им доставалось. Они ходили по магазинам с огромными пачками денег и покупали себе наряды! – орал Рулон. – Да, теперь вы все знаете! А где мои чуни?

Мы бросились искать чуни. Нашли и стали натягивать их на ноги Рулона. Учитель неторопливо направился из студии в видеокомнату, где хранились видеофильмы, и среди них – старые записи, в которых была запечатлена жизнь Учителя во времена Селены и Лилит.

– У-у-у, протяжно завыл Рулон, вытягивая шею вперед. – А кто теперь пойдет с большими пачками денег покупать себе наряды?

Мы с Венерой не затормозили и первыми вызвались, подражая Селене и Лилит.

– Вот что нужно, – сказал Рулон. – А сейчас я буду делать фильм «Просветление – это смерть». Вот что, блядь. Пусть все, нахрен, узнают, что такое просветление. Сейчас вы увидите уникальные кадры.

Как раз в тему я в это время написала песню под заводную агрессивную музыку. Учитель поместил ее в начале фильма под ошарашивающие кадры, раскрывающие суть просветления.

Каждая мать растит урода,

И невозможно его изменить.

Как далека, бесконечна свобода,

И очень сложно ее получить.

И не поможет разбить эти цепи

Никто. Конец.

Так и остались бы с ними навеки,

Но вот приходит мудрец.

 

ПРИПЕВ:

Без паники, без паники, без, без, без.

Сейчас великий сталкинг вам покажет мудрец.

 

Ты не понимаешь, что же такое,

Прыгает энергия сверху вниз,

Эй, сделай пожестче поле,

Сейчас танцуют стриптиз.

 

Ты  и не думал  о встрече такой,

Ты не так ее представлял,

Рушатся все представленья твои,

Спокойно, это только начало.

 

Учитель весело подпевал и злобно усмехался, накладывая кадр за кадром:

Вот он, Рулон, лет пять назад просветлевает кота, учит его быть отрешенным, засовывает его в сетку и начинает метелить его, вот Рулон засовывает кота в таз и начинает стирать его на стиральной доске, потом садит его на плиту и поджаривает. Кот пытается вырваться, но в конце концов после нескольких таких практик успокаивается и начинает спокойно реагировать на проявления Рулона. А вот, агрессивный, рассвирепевший Рулон вваливается в комнату, где Селена и Лилит начали гнать на него негативную волну. Он берет в руки шнур и начинает выбивать бесиво из двух спесивых самок. Самки сразу становятся кроткими и послушными.

– Вот, учитесь, вот она – Истина! Вот как идут духовным путем! Да! – приговаривал Рулон. А ты, Сингарелла, скоро станешь звездой эстрады. Мать тебе никогда не говорила, что ты будешь на сцене?

– Нет, что вы, Учитель, – ответила я. – Она меня только в институт, да на фабрику агитировала. Слепая дура!

– Ха-ха! Да, вот она участь мамочкиной дочки. Я научу вас иному!

Мы смотрели все эти кадры и веселились вместе с Рулоном.

– Вот, что нужно! Вот оно, просветленьице!

– А почему же Лилит ушла от Учителя, а Селена осталась? – спросила я. – У Селены что, было больше энергии?

– С самого начала, когда они встретились со мной, Лилит во многом превосходила Селену. Она была уже взрослой женщиной, активной и сексуальной, а вот Селена ничего не умела, но она очень стремилась и со временем научилась всему, стала лучше, ярче Лилит. Кроме того, Лилит уже слишком много лет, а изменить мозги взрослым телкам, тем более уже ставшим свиноматками, очень сложно. Практически невозможно. Селена становилась все лучше и лучше, а вот Лилит рассвинилась, стала лазить по дому в халате, превратилась в говно, сука, блядь. В конце концов она стала серой мышью. Вот что произошло! Никогда нельзя расслабляться. Как только вы перестаете тянуться, стремиться вперед, так сразу вы превращаетесь в говно. А теперь я буду гулять.

Мы стали торопливо одевать Учителя с новой энергией, ибо его слова придавали сил и вдохновения. После его слов у меня начинался творческий подъем. В такие моменты мне казалось, что нет ничего невозможного, да так и было рядом с Рулоном.

– Для меня невозможного мало, – говорил Учитель. – Мои возможности расширяются, а значит, и ваши тоже. Впереди ждет Америка и покорение всей планеты.

В моей голове рождалась новая песня:

Едем в Америку мы из этой страны.

Будет Великий Шаман учить народы.

– Самые лучшие со мной поедут в Америку. Я вас выдам замуж за своих учеников миллионеров, чтоб вы там получили гражданство. А свиньи и дураки будут жить здесь, в России, в этом дурдоме, в нищете с тупыми бомжами и дебилами, выпиздышами! –бесился Рулон. – Человек всегда должен выбирать: хорошая жизнь или мамочкины ебанутые принципы: семья, единственность и прочая мышиная ересь. Подумайте об этом на досуге.

Учитель шел на прогулку один, а мы все занимались делами. Интересно, что мы выполняли работу вчетвером, иногда даже не успевая сделать все. Как же в семье одна баба все успевает, да еще смотрит за ребенком, да еще работает и выносит выпендреж мужа-алкоголика. Почему? Зачем? Я вспоминала и рассказывала всем, как моя тетка возилась с алкоголиком, которого невозможно было увидеть в трезвом состоянии.

– Пиздец, блядь, нахуя же она с ним жила? – спросила Венера.

– Да жалела все этого выродка. Она говорила, что без нее он просто сдохнет на помойке. И так вот продолжала батрачить. Сама торговала на барахолке шмотками, таскала огромные баулы на себе из Китая и говно за муженьком своим возила.

– Ну, да, я своего парня тоже жалела, все не могла его бросить. А когда собиралась уходить, он начинал ползать передо мной и ныть. А я жалела, еб твою мать!

Так она рассказывала о своей первой говняной любви. Мы ржали над мирскими идиотами, но только пока Рулон был на прогулке, мы обменивались накопленным опытом пребывания в мирском говне. Когда же он приходил, мы становились врагами, борясь за источник Божественной энергии.

Быстро сделав все дела, мы стали краситься и наряжаться, заняв места у зеркала. В этот момент я как никогда ощущала борьбу, краешком глаза поглядывая на наряд соперницы, ибо, одеваясь, мы как бы создавали свое состояние. Яркость наряда передавала яркость состояния. Я цепляла на себя кучу украшений, которых у Рулона было предостаточно. Я одела на шею колье из чешского стекла, на волосы – золотистую цепь. Прическу я старалась начесывать посильнее, чтобы волосы были пышными. Рулону это нравилось. Он любил все пышное, блестящее, облегающее. Мы носили дорогие платья из бархата, кружев, парчи, прозрачных тканей. В шкафу валялись блестящие легкие шарфы, из которых можно было соорудить восточное одеяние, там же висели яркие боа из перьев, которыми мы дополняли свой наряд. Каждой из нас все время хотелось выдумать что-то новое и оригинальное, чтобы удивить и очаровать Рулона. Так тоже развивалось наше творчество, так как мы разрушали наши стереотипы и комплексы.

– Вы представляете, мой парень, ублюдок, маменькин сыночек, слизняк, – говорила Венера, – он мне не разрешал даже короткие юбки одевать – ревновал. Никаких вырезов, ничего облегающего. Хотел из меня сделать домработницу, сволочь проклятая.

– А я всегда мечтала о таких нарядах, – сказала я. – Но никто их мне не покупал. Никто не учил меня, где их взять. Как сделать так, чтобы красиво жить. А вот у Учителя всего достаточно.

Тут мы стали забивать бомжей, всех чуханов, с которыми мы трахались и в которых влюблялись. Это было нужно для разрыва энергоконтакта с ними, чтоб они не отсасывали нашу энергию. Так как любой мужик, с которым ты трахаешься, опустошает тебя, потому что он входит в доминирующую роль. И чтоб очистить себя от этих вампиров, нужно не с сентиментальностью вспоминать: «Ах, кто меня ебал! Ах, кого я любила!» –размякая при этом и превращаясь в говно, а злиться и бить в астрале всех этих бомжей от которых теперь нам хуево.

Мы встали в круг и, взяв в руки ножи и представляя перед собой тупые морды придурков, начали с яростью их забивать:

– Получай, скотина! На тебе, свинья! Пошел на хуй, скотина! – бесились мы.

Минут через пятнадцать ритуал завершился, стало сразу легко и свободно.

– Сейчас, когда вспоминаю всех своих придурковатых мальчиков-колокольчиков, мне даже не верится, что я могла с ними водиться. Фу! Говно какое! – Говорила Венера. – Мать, говно, не учила меня, нахуй, избирательности.

– А моя, блядь, всем рада была. Все боялась, что я без жениха останусь, – сказала я, и все заржали. – Она даже Ослу была рада (ослом мы прозвали одного из учеников Рулона – маленького, беззубого казаха).

– Да ты что?! Расскажи!

И я стала рассказывать прикольную историю.

 

– Короче так. К Рулону я убежала из дома, когда мой отец помер, а моя мать не могла ничего мне запретить, поэтому я без страха, что меня будут искать, уехала из дома. Матери я не писала, все мне было похуй. Но вот прошел год, дура эта забесилась и стала меня искать. Она приехала к своим родственникам, которые как раз жили в том городе, где в то время обитал Рулон. Каким-то чудом мать узнала телефон, позвонила и сказала, что если я сама не появлюсь, она придет с ментами. Я уже не знала, что делать, но Учитель все продумал.

– Всем матерям нужно только одно, – сказал он. – Нужно, чтобы хуйня у их дочерей осуществилась, чтоб нашелся принц. Значит, нужно этого принца матери представить.

Под рукой оказался Осел.

Все хором засмеялись, Хиппа даже с сиденья свалилась со смеху, схватившись руками за живот.

– Ну, значит, обрядили этого Осла, – продолжала я, – в шапку-пидорку, дерматиновую куртку, а меня в шубу и сапоги без всяких каблуков. Встали мы рядом, он мне по плечи, и в два раза худей меня. Но ничего, главное, что любит. Пришли к родственникам, мать меня увидела и на шею мне бросилась, реветь навзрыд, сопли размазывает.

Противно, блядь, но я образ примерной дочери выдерживаю, улыбаюсь.

– Мамочка, – говорю я. – У меня все хорошо. Ну, зачем плакать? Вот и жених у меня есть.

Тут мать посмотрела на худого, противного, беззубого казаха. Реветь перестала и замерла на мгновение. Видимо, подумала: «Что за уродство!» Но потом другая мысль у нее сработала: «Но это же ее принц. Значит, сделает ее счастливой. Правда на руках носить не сможет – слишком уж маленький, да щупленький». Мать удивленно смотрела на его нищий прикид.

– Игорь богатый, мама, – сказала я и, выводя ее из состояния оцепенения, потащила за руку в дом.

Игорь, как примерный ухажер, пропустил дам вперед, открыв перед нами дверь дома.

«Воспитанный», – подумала мать и стала постепенно приходить в себя.

Тетка накрыла большой стол, расставив на нем пельмени, вареную картошку, вино, закуску и прочую херню. Игорь, радуясь возможности пожрать, стал уплетать большие жирные пельмени один за одним. Мать пыталась что-то спрашивать у него, но тупой казах плохо говорил по-русски, поэтому старался жрать молча. Говорила за него в основном я. Мол, работает в фирме по обмену недвижимости, зарабатывает много, живем на съемной квартире, скоро купим большой дом, машина есть – «Волга», только сломалась, поэтому пока на трамвае.

Мать обалдело смотрела на принца, который подтверждал мои слова кивками и мычанием. Мой дядька налил вино, но я твердо сказала, что мы с Игорем это не пьем и попросила чай без сахара. Мать совсем ошалела от врубившихся в мозгах противоречий: «Не курит, не пьет – значит принц. Но почему такой урод?».

Дядька пошел топить баню, а тетка готовить нам постель. Как и договаривались, Осел, чтобы доказать свою любовь ко мне, стал меня мацать и целовать при матери, у которой тут уж совсем диалог отключился. Она сидела молча, созерцая, как осуществляется ее программа. Нажравшись до отвала, Осел пошел в тубзик посрать, а я подсела к матери и, улыбаясь, спросила ее:

– Ну как, мамочка, нравится тебе мой Игорь? Такой хороший, я его так люблю.

– И он тебя любит, да?

– Конечно, мамуля, конечно. Разве ты не видишь? Мы с ним будем так счастливы, прям как вы с папой. Ты ведь этого хотела?

Мать в ужасе содрогнулась, вспомнив, как отец приходил домой порой пьяный и в бешенстве гонял ее по дому.

– Что ты доченька, у тебя все будет намного лучше. Только вот как дети-то? Какие они родятся от этого казаха? А? – осторожно спросила она.

– А что дети-то? У меня и не будет детей, – проговорилась я.

– Как так?

– Ну, я имею в виду, от него, – вовремя опомнилась я. – Ведь, наверняка, он не единственная моя любовь. Еще другого найду.

– Да, ты еще найдешь своего принца, – сказав это, мать обняла меня и жалостно заревела крокодильими слезами.

Вот так случилось.

 

Венера и Хиппа падали со смеху, слушая мою историю.

– Ну и дура же твоя мать!

– Да, – сказала я, – она и меня настолько завнушала, говоря, что первый встречный будет принцем, что я сама сначала приняла Осла за принца и чуть было не влюбилась в него, как только увидела среди учеников Рулона. Хорошо, что Учитель вовремя открыл мне глаза.

– И я тоже, представляете, чуть в него не влюбилась, – заявила Хиппа.

– И я, блядь, вашу мать, – засмеялась Венера.

– Это все потому, что мать вам одну и ту же хуйню всем внушила, – говорил Учитель. – Так что скорей выбивайте дурь из своей башки, чтобы снова в говно не вляпаться.

– Да и меня мать все время контролировала, – сказала Венера – говорит, мол, я же мама, я тебе желаю только добра. Блядь, ее добром дорога в ад вымощена! Сука! – Говори маме правду, мол, чтоб она лучше могла контролировать меня, становлюсь я зомби или нет. Вот какая канитель. Для нее главное, чтоб я стала точь-в-точь как она, такой же тупой дурой, – бесилась Венера. – И для этого она контролировала меня всю дорогу. А мне хули такой быть, мне это нахуй не надо. Больше всего на свете она боялась, что я стану такой как Марианна и поэтому старательно завнушивала меня целыми днями, сука, чтоб я стала колхозно-заводским быдлом и всю жизнь срабатывалась до костей. Еще пиздит: «Я все знаю, я же жизнь прожила», – а сама сопли на кулак мотает, мудрая нашлась, свинья! Нихуя она не знает, она просто завнушенная овца и меня делала такой же.

Напряжение между мной и Венерой усиливалось, делая нас более собранными и жесткими. Каждая из нас стремилась быть ближе к Учителю и занять место Селены, которая совсем недавно покинула дом Силы. Будучи ближайшей ученицей Рулона, она все время была рядом с ним дома и на прогулках, управляла всеми нами. Но однажды утром она исчезла. Мне трудно судить о причинах ее ухода, видимо, она не выдержала тех практик, которые устраивал ей Учитель и которые я не могу описывать и оценивать, в виду того, что многое из того, как проходит обучение в настоящих эзотерических школах никогда широко не оглашается. Я видела, как Рулон переживал, потеряв ближайшую ученицу, находившуюся рядом с ним уже более 7 лет. Конечно, он не показывал этого, но во всем доме воцарилась атмосфера потери и безысходности.

Сидя вечером в комнате Рулона, на мягком ковре с яркими восточными узорами, мы стали смотреть фотографии, сделанные еще 5 лет назад. На одной из них была запечатлена Селена в позе лотоса с распущенными волосами. Она проводила занятие по йоге.

– Вот видите! – воскликнул Рулон, она всегда стремилась быть лучше всех, быть первой, поэтому она была со мной.

– А это врожденное качество? – спросила я.

– Необязательно. Когда она пришла ко мне на занятие, она была далеко не лучше всех, скорее даже наоборот. Не умела ни краситься, ни одеваться, ни танцевать. А вот Лилит, которая пришла одновременно с ней уже выглядела очень хорошо. Тогда они стали бороться, кто же будет лучше, кто будет ближе ко мне. И Селена стала преобразовываться. Она очень быстро всему научилась, включилась в поток Божественной Силы.

– А Лилит?

–А Лилит сначала тоже боролась, но потом Селена оттеснила ее, и та стала зачмариваться, рассвинилась и в конце концов ушла.

– Но она же была такой наполненной, такой прекрасной, – сказала Венера, рассматривая фото Лилит, исполняющей восточный танец, – неужели возможно было так деградировать?

– Запомните! – закричал Рулон, потрясая указательным пальцем в воздухе, – запомните это навсегда. Пока вы стремитесь вперед, прикладывая усилия, с вами происходят великие изменения. Но как только вы успокоитесь на достигнутом, вы потеряете все. Пусть не сразу, но постепенно вы станете ничтожествами! В движениях Селены нет ничего сверхъестественного, – поучал Учитель, перематывая кассету, – но ее состояние настолько яркое, что ни одна профессиональная стриптизерша не станцует лучше.

– А откуда взялось то состояние? – поинтересовалась я.

– От неуспокоенности. Она боролась и в результате этой борьбы обрела огромную силу.

Мы с Венерой, словно завороженные, созерцали этот великий стриптиз, в котором не было ничего пошлого и обыденного. Селена показала в своем танце естественное состояние женского существа: состояние страсти и творческого восторга. Она сама находилась в этом потоке, проводя через себя состояние Шакти, и одновременно захватывала этим состоянием присутствующих. Медленно обнажаясь, Селена сбрасывала с себя не только одежду, но и все то, что сковывает человека, ложную личность, комплексы, стереотипы и становилась все более открытой и свободной.

Созерцая танец Селены, я решила, что подготовлюсь и станцую точно так же. Венера тоже загорелась повторить неповторимый танец Селены и злобно поглядывала на меня, как на соперницу.

– Ну, чего уставилась! – рявкнула я в ответ на ее взгляд, – я лучше тебя станцую.

– А вот и посмотрим!!!

Рулон одобрительно кивнул и сказал, что пора ему идти на прогулку. Мы немедленно повскакивали со своих мест и стали одевать Учителя.  На улице шел снег, и Учитель обычно свершал свою прогулку в лес на лыжах вместе с Селеной. Но теперь Селена ушла, а ни одна из нас не могла заменить ее. И потому Учитель гулял в одиночестве. Мы видели, как ему трудно.

– Где она? Что с ней? – спрашивал он у нас, видимо, не в силах сдерживать свою боль, она ведь ничего сама не умеет делать. Ведь только здесь у нее все было, все средства к существованию, знание. Как же теперь она будет одна среди мышей. Она ведь столько лет была рядом.

Тогда, видя как Учитель переживает, я не могла этого понять. Мне казалось, что Просветленному должно быть все равно, что происходит с людьми. Но теперь я стала понимать, что все эмоции и стремление Учителя направлены на служение Высшей Силе, и поэтому для него очень больно видеть, как человек, долгое время следовавший путем развития, внезапно отворачивается от Силы, ведущей его.

Рулон ушел на прогулку, а мы все вместе стали заниматься домашними делами. Наводили порядок, готовили еду. Благодаря тому, что нас в доме было четверо (пятая ученица, Сара, обычно ездила в город по делам), то всю работу мы успевали сделать очень быстро, и оставалось еще много времени, чтобы заниматься собой. Мы могли петь, танцевать, читать, наряжаться, делать прически и многое другое. Бочка в последнее время изучала астрологию и вычисляла аспекты.

– Между прочим, – говорила она, рассматривая свой гороскоп, – я тоже Овен, как Пугачева и Джеки Чан. Значит, у меня тоже много энергии.

– Ну и что, – ответила я, – моя мать тоже Овен, но всю свою энергию она потратила, работая на заводе. Да и вот этот таракан тоже может быть Овном, – показала я на бегущее по стене насекомое, – видишь, как энергично бегает.

– Опять поразвелись, – сказала Венера, красуясь перед зеркалом, – надо будет завтра их вытравить.

В отличие от меня, Венера была  более практичной и, если для меня было естественным думать о песнях и танцах, то ее больше беспокоило состояние квартиры, расходы, наличие продуктов для Рулона и прочее. Она очень хорошо всегда понимала, что нужно для Учителя, просчитывала все мелочи, тогда как я мыслила абстрактно и часто забывала о мелких деталях.

Вытащив из шкафа кучу тряпок, я встала у зеркала рядом с Венерой и стала сооружать на своей голове необыкновенную прическу, вплетая в волосы перья и цветы. Зеркало в комнате было одно, тоже в целях развития. Наряжаясь рядом, я злобно и тревожно поглядывала на Венеру, стараясь не допустить, чтобы соперница переплюнула меня. Моя прическа на этот раз выглядела явно шикарнее, чем у Венеры. Тогда она, уже не зная, что еще нацепить на голову, взяла синий карандаш и стала рисовать у себя на лбу плывущего лебедя. Времени на ответный шаг мне не осталось, ибо раздался звонок в дверь, и мы, побросав все на свете, наперегонки ринулись встречать Рулона.

– Селена думала, что она должна быть единственной, – говорил Рулон, поедая рис с мясом после прогулки, – сначала она боролась с Лилит, но когда победила и оттеснила соперницу, она успокоилась, решила, что в этом есть счастье. Но не тут-то было. Ведь я Учитель, я обучаю многих людей и поэтому не могу принадлежать кому-то одному. И тут стало появляться много учениц, а Селена стала зачмариваться, видя, что ее хуевая затея не сбылась. Она стала шизовать и в конце концов убежала.

– А как ей нужно было действовать? – спросила Венера.

– Нужно понять, что единственность ни к чему хорошему не приводит, только к семейке. Вспомните ваших мамаш, как они в одиночку везут говно за мужем всю жизнь: стирают, готовят, убирают, да еще и успевают на заводе срабатываться до костей. Вот к чему приводят мечты о единственности – к рабству. Селене нужно было радоваться, что она не одна, что не нужно одной везти на себе домашнюю работу, что много свободного времени, можно заниматься творчеством, самосовершенствованием. А она зациклилась на несбывшихся  иллюзиях, и стала шизофреником. И как я ни пытался ей все объяснить она не могла понять. Помните, что в единственности нет ничего хорошего. Разве смогли бы вы так наряжаться, если бы были единственными? – закричал Учитель.

– Нет, конечно! – отвечали мы хором. – Нас тут аж четверо, и то не все успеваем сделать. А если бы по одной были – это просто ужас!

– Вот, что нужно запомнить на всю жизнь! А теперь я пойду писать книгу о том, как Марианна обучала меня, – говорил Рулон. – Только обособленный, индивидуализированный человек способен чему-то обучить. Такой человек не просит у других: «Любите меня, пожалуйста!» Он сам по себе счастлив. Вот какими вы должны становиться!

С этими словами Рулон отправился в свою комнату писать книгу «Путь дурака», которая впоследствии стала очень популярной. В основе книги лежит путь духовного совершенствования.

– Селена ушла, и теперь мне трудно, - печально говорил Рулон, сидя в своей комнате. – Раньше она всеми командовала, руководила, бесилась, если что-то было не так. А я мог сидеть спокойно. Она проводила мою волю. А теперь я остался один. Кто будет вместо Селены? Кто?

Нетрудно было догадаться, что сразу же раздался громкий крик, состоящий из двух голосов. Мы с Венерой старались переорать друг друга настолько громко, что Бочка и Хиппа даже не делали попыток вмешиваться. В такие моменты Хиппа обычно чувствовала себя подавленной, видимо, желая вступить в борьбу, но не находя для этого в себе эмоциональной энергии. Бочка же со спокойным презрением наблюдала за грызней, видимо, считая, что это ниже ее достоинства. Вот потому-то она и не могла стать подобием своих кумиров. Мадонна бы не стала спокойно созерцать, да и Пугачева никому бы не отдала права на лидерство. Бочка думала, что борьба – это забава для бессмысленных дур, которым некуда девать энергию и потому продолжала пассивно ждать. Но человек не может топтаться на месте, он либо развивается, движется вперед, либо деградирует. И потому Бочка становилась все более серой, теряла яркость, стала краситься и одеваться как попало, все ожидала хороших аспектов. После ее ухода Рулон сказал: «Она хотела стать Пугачевой, но забыла посмотреть в зеркало». Поэтому нужно почаще смотреть в зеркало и заглядывать внутрь себя, чтобы реально увидеть, кто же ты есть на самом  деле. И ужаснувшись от этого видения, нужно немедленно изменять себя. 

– Тихо, Учитель, – шепотом сказала Хиппа. И мы приготовились в напряжении.

– Вот я, – сказал Рулон, заходя в дом с глупой улыбочкой.

Мы набросились на него и стали яростно раздевать. Рулон протяжно говорил:

– Вот я! Вот мудрый! Где Селена? Как она будет жить сама? – с болью в сердце спрашивал он. – Она ведь сама ничего не может, что она будет делать в жизни?

– Да, никто из нас ничего не может, – вторили мы Учителю. – Никто из нас ничего не стоит сам по себе.

– Да, – поучал Рулон, ныряя в свой бассейн с мраморной отделкой. – Вот это вы должны запомнить на всю жизнь. Великих людей на Земле очень мало, их единицы, лишь немногие могут жить хорошо, а остальные, блядь, это – быдло, они влачат по жизни свинское существование. Кем бы вы были, если бы не встретили меня?

Этот вопрос был для меня знаком. Я думала об этом. Практически сразу после школы я, слава Богу, попала к Рулону и не успела вкусить яда мирской жизни, но иногда, наслаждаясь активной жизнью рядом с Учителем, я задумывалась над тем, что было бы со мной, если бы не встреча с Богом. Невозможно себе представить другую жизнь. Наверняка, ни одна баба в молодости не воображает себя в роли доярки или арматурщицы из пыльного цеха, однако большинство из них оказываются в такой роли.

– Не представляю даже, как бы я жила тогда, – отвечала я Рулону.

– А нужно просто посмотреть на свою заебанную мать, нахуй, и станет ясно, кем бы вы были, – объяснил Рулон.

Он вылез из бассейна, и мы стали вытирать его махровым полотенцем с ярким эротическим рисунком. Я взяла расческу и стала расчесывать золотистые волосы Рулона, похожие на львиную гриву. Венера прыснула дорогой одеколон на тело Учителя и чарующий аромат «Саванны» окутал нас. Учитель прошел в медитационную комнату, где уже дымились индийские благовония и звучала восточная музыка. Медитационная комната располагалась на втором этаже, куда вела крутая лестница с позолоченными перилами. Комната была похожа на покои восточного султана: бархатные шторы, мягкий персидский ковер с причудливыми узорами в центре, у стен стояли статуэтки Божеств и Учителей, а в центре – небольшое магическое изображение просветленного Гуру Шри Джнан Аватора Муни – самый ценный предмет в доме Рулона. Им он дорожил больше всего, ибо просветленный Мастер незримо вел Рулона. Никакой лишней мебели в комнате не было, ибо Учитель спал прямо на полу, где мы расстилали несколько одеял. Проводив Учителя в комнату, все удалились. Я осталась, чтобы читать книгу Рулону, пока он делал асаны. Так было каждый день. Мы по очереди читали книгу, а еще раньше за право читать книгу приходилось бороться. Тогда рядом с Рулоном крутилось очень много самок, пытающихся вытеснить друг друга. Так много, что всех и не вспомнишь – слишком часто они менялись. Была одна женщина по имени Падма в возрасте уже за сорок, у которой в миру остались дети и муж. Она была очень активной и энергичной, но на ее примере мы ярко увидели, как безнадежны свиноматки, ибо как Учитель ни пытался объяснять ей губительность семейки и мирских привязанностей, она все продолжала вспоминать о выродках. В конечном итоге, она свалила в мир с обидой и непониманием.

– Это же говно, – говорил Рулон. – Свиноматки – это конченые люди. Теперь вы знаете, блядь! Ну чего ей тут не хватало? Все есть: и наряды, и украшения, и фильмы снимай сколько влезет. Не жизнь, а рай. Но люди не хотят хорошо жить. Вот что оказалось.

Рулон любил повторять: «У вас будет все: море, бананы, солнце, а вот поебени не  будет. Ребенок, семья, единственность, мамочкины принципы не совместимы с хорошей жизнью. Это нужно отбросить. Мамкино вам не даст ни наслаждаться, ни  достичь совершенства, не даст идти духовным путем. Семья – это ваша могила». Но понять это могли не все и поэтому женщины рядом с Рулоном менялись очень быстро. На место ушедших приходили новые. Но вот наступил момент, когда нас осталось мало рядом с Учителем и не было явного лидера. Поэтому началась борьба за право быть первой и командовать остальными.

– Если вы не научитесь командовать другими, то чего-то добиться и кем-то стать вы не сможете, – говорил Рулон.

Уложив спать Учителя, я вернулась к самкам и мы начали сдачу экзаменов, чтоб выяснить, кто может есть, а кто нет. Вначале мы стали делать астро-удар по врагам. Мы встали полукругом в темной комнате, где горело только несколько свечей. Включили музыку – призывание смерти – тяжелая, давящая музыка с завываниями помогала настроиться на злобу. Взяв ножи, мы стали с яростью бить ими врагов школы – мать и бомжей, выталкивая из себя всю слабость и глупость, становясь сильными и хищными, как пантеры. После астро-удара, который проводился каждый вечер, мы по очереди сдавали «пол и потолок» – экзамен, на котором  нужно было обозначить наш потолок, то есть высокий уровень жизни и нашего состояния, к которому мы должны стремиться.

Первой выскочила Венера:

– Я буду жить во дворцах, в Америке. Я буду все иметь, буду жить в роскоши. Стану такой, как Марианна…

Так она ярко и эмоционально еще долго описывала  свою цель. Затем она сдала «пол», то есть уровень, ниже которого она не опустится.

– Самое маленькое, то что есть здесь у Рулона, но мне этого мало. Лучше я удавлюсь, чем буду жить, как мыши. Лучше умереть чем плохо жить!

Все сказали ей, что экзамен сдан. Затем выскочила я и заявила: «И я хочу стать такой же знаменитой певицей, как Мадонна. Хочу все иметь, жить в замке на роскошном острове, хочу постоянно летать на своем самолете в самые экзотические места мира, видеть Ниагарский водопад, пирамиды, остров Пасхи. И постоянно развиваться, быть лучше и лучше, жить как мыши я не хочу! Лучше я уйду в лес и там умру от голода, чем пойду батрачить, чем залезу в семейное болото!

– Ну, хорошо. Нормально. Пойдет, – стали говорить самки, видя мое яркое состояние. Затем сдали экзамен Хиппа и Бочка. Последней оказалась Хитрощелая, которую звали еще Сара. Она стала сдавать экзамен вяло, говорила невнятно, повторяя просто заученные фразы.

– О, хуйня. Да ты что, ну-ка лучше говори, чего мямлишь?! – стали осуждать ее мы. Ты что, не хочешь ехать в Америку? – с удивлением спросила Венера. Сара стояла тупо смотря в пол, вся как опущенная в воду.

– Какая мне Америка, – пробурчала она и расплакалась.

– Не ной, говно, – забесилась Бочка.

– Хватит ходить под хуевой тучей, – кричала Хиппа.

– Не слушай мамку, ее здесь нет. Никто тебя жалеть не будет, – кричала я.

– А ну, давай злись, а то врежу, – закричала Венера.

– Свинья, не позорь Учителя. Давай-ка поголодай, – кричали мы наперебой.

Но Хитрощелая запала в хуевом состоянии, в мамкиных мыслях, что Учитель не становится папой в семью и все прочее, и продолжала плакать и жалеть себя, что ее поебень здесь не удается. В общем, как говорил Рулон, была под хуевой тучей, но не было «доброй мамы», которая пожалела бы ее. Мы проставили ей гычу (удар кулаком по спиняке), и стали хавать и готовиться ко сну. Она же угрюмо сидела в углу и ныла, думая, что кто-то ее будет жалеть.

– Это мать вам подложила свинью, – говорил об этом Учитель. – Она, как вы только заноете, запсихуете, бежала и давала вам конфетку. Но в жизни вам за енто дадут по морде.

Венеру вызвал Учитель на тантру. Я завистливо поглядела ей вслед.

– Ее вызывают чаще меня, – подумалось мне. – Надо быть лучше, чтоб заслужить расположение Учителя и чтоб он больше предпочитал меня.

Так во мне копошилась смесь мамочкиных и нормальных мыслей. Глупо было то, что я думала: «Больше ебут – значит, больше любят». Хотя, может, ее вызывали чаще просто потому, что она была сексуальней или это нужно было для практики. А вот «быть лучше» – это верная мысль, это действительно нужно!

Утром мы, сделав разминку, приготовив еду Учителю и приведя себя в порядок, побежали делать Учителю массаж просветления. Такое мы делали каждое утро. Это было впечатляющее зрелище. Учитель лежал на своем ложе на полу, только проснувшись. Мы в нарядах, накрашенные самки, сели с двух сторон от Него и вшестером с матами и злобой на себя и врагов стали изо всех сил бить, мять и еще по-разному массировать его тело. Вначале стопы, ноги, затем спину, плечи и голову. Мы били и мяли его изо всех сил. Но Учитель кричал: «Сильней, еще сильней!» Иногда такой массаж мы делали друг другу, и я все корчились при этом от боли, а Учителю было хоть бы что. Он любил сильные ощущения.

– Вы должны учиться быть злыми, – учил Рулон, – злобу нужно развивать так же, как и все остальные эмоции. А эмоции нужно тренировать, как и физическое тело вы тренируете физическими упражнениями.

Сначала, слушая слова Учителя, я думала, что состояние злобы является целью, и лишь намного позже поняла, что целью является состояние свободы. Ведь злоба заложена в каждом человеке и она накапливается в течение жизни, делая его по-настоящему злым, и вырываясь время от времени, помимо его воли, в окружающий мир. Человек может казаться внешне спокойным и даже сам не подозревать, что внутри него сокрыто. Нереализованная злоба скапливается в виде болезней и психических нарушений. Но если же человек регулярно злится, так же как выполняет физические упражнения, то негативная энергия высвобождается, делая человека более свободным и естественным.

Делая массаж, я старалась злиться изо всех сил. Этому помогала сильная боль в области локтя. Когда мы били спину Учителя локтями, то сдирали кожу на руках до крови, раны не успевали заживать и кровоточили постоянно. В обычной жизни физическая боль заставляет человека жалеть себя, погружаться в слабое состояние, но во время массажа нужно было злиться, несмотря ни на что. Постепенно это стало привычным – так происходила замена слабых эмоций на сильные, что очень пригодилось мне в дальнейшей жизни. Во время массажа бесило меня так же и присутствие других жриц, которые постоянно толкали друг друга, не умещаясь на большой спине Учителя. Все матерились и рычали.

 

Хитрощелая Сара плохо делала массаж, мало злилась и ее постоянно приходилось подгонять, чтоб она делала сильней и лучше. После массажа Гуру делал ритуал асан, а затем садился есть. Во время асан ему читали книжку. Читал тот, кто был радостней. После массажа мы выскочили в другую комнату и стали прыгать и радоваться, кто сильней. Все выбрали меня. А Сара не могла ни злиться, ни радоваться, а только жалела себя и ныла. Я побежала читать Учителю.

В комнате для занятий играла музыка Шамбалы, горели благовония, на тигровой шкуре Гуру делал ритуал Аватары Вишну. Я села недалеко от него и, взяв книгу, стала читать. На этот раз это была книга «Как выжить в тюрьме». Гуру читал очень много разных книг от эзотерики до матерных стихов. После ритуала он пошел на завтрак. Зайдя в шикарную залу, увешанную коврами и обставленную дорогой мебелью, он сел в свое кресло перед богато накрытым столом. Мы встали вокруг стола и прислуживали и развлекали Его. Мудрец во время еды раздавал нам свои поучения.

Мы стали заниматься своими делами. Сара засобиралась в город, Бочка и Хиппа принялись за уборку, а я поспешила к музыкальной аппаратуре, готовясь к записи новых песен. Пока я подключала провода, Венера распизделась о своей прошлой жизни. Она любила вспоминать своих бывших парней и то, как училась в институте, который она забросила, когда собралась в Рулон-холл.

–У меня в деревне, – рассказывала Венера, не спеша вытирая пыль с трельяжа, был парень, симпатичный такой, но такой сентиментальный. Все в любви признавался, говорил, как хочет быть со мной. А мне все это так противно было.

– А зачем же ты тогда его слушала, раз тебе это не нравилось? Послала бы его на хуй, – воскликнула я, – в моем поселке был тоже такой парень по имени Трофим, которого я за бесхребетность называла «манная каша». Он все ко мне в женихи набивался, а я его в квартиру не пускала, не открывала дверь. Тогда он вставал во дворе дома в позу Пушкина, подпирая рукой подбородок, и стоял так часами, время от времени прохаживаясь взад-вперед и мечтательно поглядывая на второй этаж в мое окно. А потом он оставлял в почтовом ящике свои глупые стишки с признаниями. В общем, был типичным размазней. Но, что самое интересное, моя мать говорила, что именно такой мне и нужен. Типа, главное, что б любил, тогда все сделает, на руках носить будет, подарки будет дарить и так далее. Но что мог сделать такой оболтус, умеющий только мечтать. Такой безвольный только и мог пиздеть о своих сентиментальных чувствишках. Наверное, твой был таким же. Зачем же ты с ним сидела?

– Ну, мне жалко его было, – ответила Венера, – он ведь говорил, что умрет без меня. Даже собирался самоубийством жизнь покончить, когда я сказала, что не хочу с ним продолжать отношения. Вот так он на жалости меня и держал.

– Ну и пиздец! – воскликнула я, – что же будет, если каждого бомжа жалеть.

Я вспомнила, как у моей тетки был муж, который поначалу был видным, красивым мужчиной, а потом, когда женился, стал алкашом. Естественно, с работы его уволили – кому такой работник нужен. Так бы он с голоду и сдох на помойке, если бы не моя тетка, которая была и жадной и жалостливой одновременно. Она сама содержала двоих детей, да еще и мужа-пропитуху, кормила, обстирывала, а иногда даже и водку покупала, что б тот не умер в похмелье. Нередко Федор (так звали ее мужа) приползал к двери на четвереньках и матом орал на весь подъезд, пока тетка затаскивала его в квартиру.

– Тихо ты! – причитала тетка, – людей-то постыдись.

– Да разве это люди?! Это хуи на блюде! – орал Федот на весь подъезд.

Наутро алкаш просыпался, совершенно ничего не помня о своих выходках, и сгорал от стыда, слушая рассказ о себе. А вечером опять напивался. Тетка все надеялась, что муж изменится, станет хорошим, любящим, как в молодости.

– Как же я его оставлю! Он ведь умрет без меня, – говорила она, видимо, теша себя тем, что кому-то, пусть даже убогому алкашу, она жизненно необходима. Дура! Она совершенно не понимала, что нет смысла в такой хуевой жизни, что фактически она живет не ради себя, а ради алкаша, к которому себя приписала. Вот к чему приводит желание быть при ком-то. Так она постоянно горбатилась на заводе, на огороде и дома.

– Вот что могло бы тебя ждать, если бы ты продолжала жалеть своего засранца, – сказала я Венере.

– Да уж, – согласилась Венера, – а ведь был у меня шанс вылезти из этого дерьма, когда один богатый дядя заметил меня в городе и предложил сфотографироваться для рекламы за большие деньги и заодно переспать с ним. Но я-то как могла своему единственному изменить! И в Рулон-холл меня этот долбоеб отпускать не хотел. Но я кое-как пересилила свою идиотскую жалость и, слава Богу, вырвалась из того дерьма, которое окружало меня. Как хорошо, что Учитель все объясняет, – сказала она, уже закончив вытирать пыль и складывая в шкатулку разбросанные на полке украшения.

Сары не было. Она уже уехала с личным шофером Гуру в город.

Сара целыми днями пропадала в городе по делам. Она совершала разные покупки, заключала сделки, контактировала с мышами. Было заметно, как социум начинает затягивать Сару, ибо она все позже и позже возвращалась из города. Она даже не стремилась занять место ушедшей Селены. Пока она отсутствовала, Рулон много говорил о ней. Поедая рис, который был его постоянным и любимым блюдом, он спрашивал нас всех:

– Почему Сара не хочет бороться, неужели ей все безразлично? Почему она не стремится пораньше приехать сюда, чтобы больше времени проводить со своим Учителем. Почему? – кричал Рулон, поедая кусочки обжаренной в специях колбасы.

Мы стояли вокруг стола Учителя, разнаряженные, словно на банкете, подкладывая в его тарелку экзотические салаты и мясо.

– Наверно, ей действительно все безразлично. Она даже не пытается красиво одеваться, – сказала я. – Даже не пытается нами командовать. Видимо, спокойная жизнь ее устраивает.

– Какое-то лесбиянское состояние, – говорила Венера, засовывая Рулону в рот мандариновые дольки.

– Да это ж лесбиянка! – заорал Рулон.

– А чем отличается лесбиянство от обычных отношений между женщинами?

– Лесбиянство, – объяснял Учитель, – это, когда женщины поддерживают друг в друге слабые сентиментальные состояния, сюсюкаются, вместо того чтобы быть жесткими и непримиримыми.

– То есть правильное состояние – это состояние борьбы и соперничества? Да? – спросила я, глядя как Венера пытается запихнуть Рулону в рот очередную мандариновую дольку, даже не замечая того, что он уже не хочет и слегка отворачивается.

– Не надо мне совать, я уже не хочу! – не выдержал Рулон.

– Еб твою мать, блядь, ну куда же ты суешь! Не видишь что ли, что Учитель уже не хочет, – хором заорали все мы, радуясь возможности выразить свою непримиримость.

Учитель благосклонно кивал головой. Он всегда радовался, когда вокруг все бесились друг на друга.

– А вот теперь вы будете нападать на нее, – продолжал он. – Вы должны показать Саре великий принцип: «Если не ты, то тебя». Она ведь не понимает, что может лишиться всего, если не будет бороться. А почему вы постоянно меняетесь нарядами? – спросил Рулон, – оглядывая наши шикарные одеяния и украшения.

– А мы просто одеваем, кому что достанется. А одежду не делим, считая, что все общее, – сказала я.

Рулон усмехнулся и сказал:

– Что, коммунизм устроили? Кто это вас так научил? Что это опять за лесбиянство, нахрен? У каждого должны быть свои наряды, а то устроили мешанину, не понять, где кто. Каждый должен индивидуализироваться.

– Ясно, – выпалили мы, – подавая чай. Рулон уже сделал знак рукой, означавший, что пора убирать рис и ставить все к чаю. Мы быстро убрали со стола и заварили крепкий чай из трех пакетиков. Такой крепкий чай Учитель пил всегда.

Сразу после обеда мы бросились к общему шкафу и, вывалив на пол все тряпки, стали их делить. Каждая из нас пыталась захватить то, что носила чаще всего. Сразу начались споры и ругань из-за самых лучших вещей. Куча сверкающих дорогих нарядов валялась на полу, и мы разрывали их, откапывая самое лучшее. Венера стала выбирать себе украшения из металлических сундучков, стоявших в шкафу, Хиппа, вспомнив о ярких перьях, полезла на верхнюю полку, чуть не свалившись со стула. Суетились мы недолго и через десять минут все наряды были разобраны. На полу осталось валяться всего несколько самых непримечательных тряпок, которые достались Саре, приехавшей только вечером и пропустившей момент дележки.

Приехав из города, Сара собрала эти шмотки в свой шкаф.

– А где мое черное длинное платье с разрезом? – спросила она. Речь шла о платье, которое она носила чаще всех.

– А я его взяла, – заявила я. – Кто не успел, тот опоздал.

И предвидя действия этой стервы, я сама вытащила это платье и положила рядом с собой.

– А ну, давай обратно! – громко сказала Сара. Но в ее голосе не было агрессии или жесткости. Она говорила спокойно, и я решила, что в таком состоянии она не сможет у меня  ничего забрать.

– Нихуя не получишь, – заорала я, крепко схватив платье, завернутое в пакет. Она стала вырывать пакет из моих рук, не то чтобы агрессивно, а скорее, удивляясь моей наглости. Мы тянули пакет и орали друг на друга, рискуя разорвать платье в клочья. Венера и Хиппа, услышав наш вой, прибежали и стали нас разнимать, беспокоясь за состояние платья. В конце концов, решили подождать прихода Учителя и его решения. Но я была уверена, что платье достанется мне, ведь все решает намерение, а Сара в тот момент была бессмысленна. Так и произошло, Учитель сказал отдать платье тому, у кого более сильное состояние.

 

Однажды, во время обеда, Учитель включил порнографический фильм, в съемках которого участвовали не только люди, но и  животные. Мы с Венерой сидели на ковре с двух сторон от Учителя и подкладывали ему в тарелку различные блюда. Бочка на кухне готовила чай, Хиппа пребывала в очередном зачморе и тихо индульгировала, сидя в углу. Несмотря на то, что все мы были уже достаточно раскрепощенными и отрабатывали для большей раскованности манеры и образ поведения шлюх, тем не менее откровенная порнуха ввела нас в некоторое замешательство. Особенно, когда героиня стала сосать огромный член коня на глазах четырех мужиков, которые ебали ее по очереди. Рулон, видя наше состояние, сказал:

– Видите, какая она активная и без комплексов?

– Да, а почему? – спросила я.

– А потому что  у нее спокойное  отношение к сексу, как к еде или ко сну. Ведь секс – это такая же естественная потребность человека. Но ваша мать навнушала вам множество условностей, которые сделали вас закрепощенными дурами, какими вы приехали в Рулон-холл. Например, мать внушает вам, что прежде чем заняться сексом, нужно чтобы сначала возникли какие-то чувствишки, чтобы принц признался в любви. Но все чувствишки основаны на больном воображении, ведь любить-то по-настоящему никто не умеет. Просто все требуют друг от друга какого-то особого отношения, и сами какое-то время лицемерят, играя в любовь. Но долго такая игра продолжаться не может, и вот тогда наступает разочарование, оказывается, что ошибка вышла при выборе принца. Так что все это ни к чему хорошему не приводит. А дура ждет, когда принц сам явится, признается в любви. А энергия сексуальная не реализуется, копится, подпитывает больное воображение и делает дуру еще дурнее, закомплексованнее. Более или менее нормальными становятся женщины, которые начинают трахаться в 13 лет, как только месячные начались. Тогда вот не будет дурацких комплексов, по крайней мере, поначалу. Ну, а потом все равно программа мышиная сработает и затянет в семейку. Хотя, вот Мадонна оставалась нормальной аж до сорока лет, пока детей не начала рожать.

– Но почему именно у женщин такое сильное стремление к партнерству? – спросила Венера.

– А потому, что эта программа свиноматки – продолжать род, жертвуя своей свободой и здоровьем. К тому же у каждой бабы в голове сидит мысль, что нужно обязательно быть при ком-то. И вот она ищет кого-нибудь, рядом с кем можно быть слабой и глупой. А что бы избежать этого, нужно стремиться стать сильной и активной, иначе можно стать просто придатком к какому-нибудь хую. Запомните, что если вы не будете изменяться, то станете такими же, как ваша мать, точь-в-точь.

– Ужасно! – воскликнула Венера.

– Моя мать, – стала рассказывать я. – вышла замуж в 18 лет. А в 20 лет у нее уже было два ребенка. Мой папаша любил выпить и по праздникам приходил домой еле держась на ногах. Она постоянно хотела его бросить. Но никак не могла: уходила на время и опять возвращалась не из-за своей привязанности, но из-за того, что никак не могла представить кого-то другого на месте мужа.

– У-у-у, – засмеялся Рулон. – Она не понимала, что мужиков много, как говна!

– Конечно, – продолжила я, – но она все хранила верность своему муженьку. Но самое интересное, что когда ей исполнилось 40 лет, и папаша помер, она даже не поняла своего счастья. Осталась одна в трехкомнатной квартире, сразу толпы мужиков стали за ней ухлестывать. А она все страдала о муже-пьянице. Ну, а потом, наконец, очухалась, нашла богатых любовников и стала жить более или менее нормально. А ведь сколько лет зря промучилась, и так бы мучилась до смерти, если бы судьба не освободила.

– Вот оно что, – подтвердил Рулон. – Она должна была еще в молодости поменять столько партнеров, сколько пальцев на руках и ногах. Тогда ей стало бы понятно, кто есть кто, и она не стала бы сидеть всю жизнь с первым встречным. Нужно учиться избирательности, чтобы не оказаться с бомжом на помойке.

Я понимающе кивала головой,  и все казалось таким понятным до тех пор, пока Сила не начала проверять мое понимание.

Борьба между мной и Венерой продолжалась. В течение всего дня мы обе находились в крайнем напряжении, которое активизировало мою творческую энергию. Я все больше времени посвящала созданию новых песен. Свободного времени стало больше благодаря появлению двух новых учениц, которых мы заставляли делать почти всю домашнюю работу. Я и Хиппа каждый день выходили на улицу, где мы снимали различные магические практики для учебных фильмов. Жизнь кипела вовсю, и все больше наполняясь энергией, я ощущала бесконечную благодарность Силе за каждый день, проведенный с Великим Мастером.

Теперь уже Рулон стал брать с собой на прогулку одну из нас, ту которая в течение дня была более активной. Это давало возможность разговаривать с Учителем один на один, что никогда раньше не было возможным. Однажды в очередной раз я шла по улице города вместе с Учителем и задавала свои вопросы.

– Я пишу много песен, но большинство не удовлетворяют меня. Кажется, что в них чего-то не хватает. За целый  год я написала всего несколько песен, которыми я осталась совершенно довольна и которые исполняю с радостью.

– Конечно, – отвечал Учитель, – ведь в произведениях искусства проявляется космический поток, а открыться ему получается далеко не всегда. Поэтому у каждого поэта, писателя или художника за всю жизнь рождается лишь несколько великих произведений, которыми все восхищаются и запоминают надолго, ведь в них проявляются Высшая Сила и гармония.

– Значит, все остальные создания не имеют смысла? – спросила я.

– Наоборот, – ответил Учитель, – чем больше человек искусства сделает попыток, тем большее число этих попыток будет удачным. Например, музыки много я написал, но по-настоящему Великими являются не все композиции. Поэтому нужно постоянно находиться в творческом поиске, реализуя ту энергию, которая заложена в каждом человеке.

– Но у меня иногда бывают моменты, когда я просто пылаю вдохновением, а иногда появляется внутренняя пустота, и тогда невозможно что-либо сотворить. Что делать в таких случаях?

– Нужно не ждать, когда что-то изменится, а самой начинать заполнять эту пустоту, искать впечатлений. Например, слушать вдохновляющую музыку, смотреть, как поют великие певцы, перенимать их состояние, и тогда вдохновение появится. Нельзя зависеть от настроения и эмоций, а нужно учиться самой их культивировать, вырабатывая самодисциплину. Например, я делаю каждый день одно и то же: иду на прогулку независимо от настроения и погоды, занимаюсь творчеством, обучаю людей. А теперь вот и книгу пишу. Сегодня уже начнем читать про мое веселое детство.

– Здорово! – воскликнула я.

Так мы шли вдвоем по дороге, усыпанной желтыми листьями. Видя, что тучи на небе сгущаются, я достала из сумки черный зонт.

 

Утром я, Сара и Хиппа встали рано и отправились на пробежку в лес, находившийся совсем рядом. Правда, я бежала отдельно, потому что бегала плохо, тогда как Сара и Хиппа бегали достаточно быстро. Я добежала до небольшой церквушки, а обратно частично бежала, а частично шла пешком, обдумывая, как бы лучше снять клип. Возвращаясь домой, мы будили дрыхнувшую Венеру, ибо разбудить ее раньше и заставить бегать было практически невозможно. С утра я прослушивала записанную ночью фонограмму. Красясь у зеркала, Сара спросила:

– Что, Сингарелла, когда будет готов твой звездный альбом?

– Уже скоро, – сказала я, – еще четыре песни – и все будут иметь возможность услышать мой грандиозный хрип.

– А я знаю, что мы сделаем, – продолжала Сара, – мы поместим на обложке кассеты фото Сингареллы в зеленом боа.

Сара явно разыгрывала меня, я знала об этом, но тем не менее ее слова льстили мне.

– Я назову себя Мадонной.

– Фи-фи-и, – пропищала Бочка, – ерунда! Это же мирское имя – Мадонна, блядь!

– Нихуя! Есть же Сикстинская Мадонна, а я буду Мадонна Секорийская. Вот так!

– Мандонна, блядь, – вякнула Бочка, завидуя мне.

– Заткнись, бочка писклявая! – орала я.

– Тихо, Учителя разбудите, – сказала Сара, – ишь, певицы, разбушевались.

Учитель еще спал, а мы ожидали сигнала к массажу, который делали каждое утро. С утра мы злились на мир во время массажа, чтобы мир не подавил нас.

Уходя на прогулку, Учитель дал нам с Венерой по большой пачке денег на покупки. Радостные, мы выпендрились в классные шмотки и отправились по магазинам. Венера была особенно счастлива.

– Вот классно-то! Все мои мечты сбылись, – восклицала она, размахивая кожаной сумочкой и стуча высокими каблуками лаковых туфель по асфальту. Яркое солнце слепило глаза, унылые прохожие провожали нас восхищенными взглядами, осматривая классные прикиды.

– А что это за мечты? – поинтересовалась я.

– О, я всегда мечтала, чтоб у меня был богатый мужик, чтобы он давал мне много денег. Я всегда любила красивую одежду, украшения, чтобы парни на меня заглядывались. Только денег у меня никогда не было, чтобы осуществить свои мечты. Один богатый мужик в миру предлагал мне свое спонсорство, но я ж, блядь, все думала, дура, что нужно быть верной своему Васе-долбоебу. А теперь вот Рулон осуществил все мои мечты. Еще я мечтала лазить по кафешкам, по ресторанам. Классно, когда вот такая красивая жизнь, – восклицала она, восторженно глядя по сторонам, видимо, находясь на вершине счастья.

Я несколько удивленно слушала ее откровения, ибо, несмотря на все, что имела, не чувствовала себя удовлетворенной. Мне этого было мало. Я думала о славе и о том, как буду петь в Америке.

– Да, все мои мечты сбылись, – твердила Венера, – такое возможно только у Рулона.

Но она ошибалась, считая, что встретила сказочного принца. Ведь Рулон – не добрый принц, а просветленный Учитель, который выбивает из таких дур, как я и Венера, мечты о принцах, об исполнении мамочкиной программы и прочей мирской хуйни.

Немного позже Рулон объяснил, что это был тест Люшера, во время которого Учитель наблюдал, как в нас включаются мирские мысли и мамочкина программа.

Венера мечтала о богатом принце, который бы носил ее на руках, я же мечтала о том же, но более завуалированно. Подсознательно я думала, что став Мадонной, смогу быстрее осуществить всю мамочкину хуйню и сотни богатых принцев – поклонников будут носить меня на руках. Поэтому нам обеим пришлось круто обломиться.

И все самки обламывались на этом. Все мечтали о большой любви и в результате оказывались в большой жопе, где им приходилось возить говно за мужем и детьми.

Все женщины, которые ушли от Рулона, искали принца, но ни одна не стала счастливой. Еще до моего прихода к Рулону у него жила яркая и красивая цыганка Роза. Она стоила своего имени, ибо выглядела как настоящая восточная принцесса. Роза соперничала с Селеной и даже стала вытеснять ее. Обладая ярким темпераментом и большой энергией, она командовала всеми, но в конце концов сказала, что ее жизнь похожа на жизнь птицы в золотой клетке.

– Это клетка для ее ложной личности, – говорил Учитель.

Она ходила со мной гулять и все любила смотреть прекрасные закаты, а как мамочкина программа включилась, так ей всюду стали принцы мерещиться. Куда не посмотрит – везде принцы. Вот так. Теперь вы знаете.

Сейчас она живет с каким-то пекарем – пьяницей и долбоебом, зато есть единственность. Все как мамочка внушила, значит, можно радоваться. Зомби! Вместо того чтоб отдыхать в Ялте и ехать в Америку, она прозябает в деревне.

Вечером, когда Рулон уже лег спать, я стала готовиться к завтрашнему празднику, подбирая музыку для танца и выбирая одежду. Венера, естественно, делала то же самое. Вместе с нами в комнате сидела Сара, которая была с Рулоном дольше всех, почти так же, как Селена. В ее физиогномике было что-то хитрое и одновременно веселое, короткие, густые, слегка вьющиеся волосы напоминали львиную гриву. После ухода Селены мы все думали, что Сара станет главной и будет всеми управлять, но она особо к этому не стремилась и даже, наоборот, надолго уезжала в город по делам, чтобы не участвовать в наших с Венерой стычках. Рулону это не нравилось, но он не подталкивал ее к борьбе, видимо, считая, что стремление к борьбе должно пробудиться само. Сара же стремилась принять образ пассивного наблюдателя, дающего полезные советы:

– Особенно хорошо надо продумать одеяние, – говорила она, видя, как мы активно готовимся к стриптизу, – Селена с Лилит одевали на себя очень много элементов одежды, чтобы можно было подольше их снимать. В конце они оставляли на себе что-нибудь, например чулки или трусики.

– А ты что, не будешь танцевать? – спросила я у нее.

Сара замялась и ответила противным слащавым голосом:

– Да ну…. Конечно, нет!

Видимо, у нее, как и у Бочки тоже было представление, что борьба это уже не для нее. Успокоилась! И  эта ее успокоенность вызывала во мне внутреннюю агрессию. Такова закономерность. Когда один успокаивается, другой становится более активным и перетягивает на себя поток энергии, начинает управлять, а успокоенный вынужден подчиняться.

Я вновь включила видеокассету с записью танца Селены и стала повторять ее движения, пытаясь запомнить  их.

– Вот это состояние! – воскликнула я, – как же его обрести? Не понимаю!

Тем временем Бочка, презрительно скривив рожу, заявила:

– Да, ерунда все это! Видела я этот стриптиз. Между прочим, Селена вообще не хотела тогда танцевать, она ревела и зачморилась до этого, а Учитель ее все-таки заставил, вот она и станцевала. А вы-то думаете, что это какой-то необычный танец!

– Так вот оно что, – подумала я, – вот в чем заключалась победа Селены. Лилит была во всем лучше, и Селена чувствовала себя подавленно, потому и не хотела танцевать. Но потом она изо всех сил разозлилась, пересилила себя, бросив вызов слабости. И тогда в этом танце проснулась ее сущность.

– Да ты дура, блядь! – закричала я на Бочку, – ты жирная Бочка, которая всегда завидовала Селене, ничего при этом не делая!

Мне захотелось врезать по тупой харе, но Бочка, сохраняя безразличное спокойствие, отложила свои астрологические записи и, презрительно махнув на меня рукой, отправилась спать.

 

Вечернее чтение уже закончилось, и Рулон лег спать. Во сне он всегда сохранял осознанность, а иногда ночью просыпался и начинал говорить о деле. Иногда он спрашивал нас о чем-нибудь, иногда спрашивал о Селене. Без нее действительно было все как-то не так. Раньше она всегда спала в комнате, расположенной рядом с комнатой Рулона и в случае чего сразу просыпалась и бежала к нему. После ухода ближайшей ученицы, на ее место автоматически без всяких усилий взобралась Сара, ибо была с Учителем дольше всех нас, но поскольку она не стремилась удержать это место, то ее очень быстро вытеснили. Мы забежали в комнату, где она валялась на матрасе и схватили ее за ноги, выволокли оттуда.

– Ой, что вы делаете! – кричала она, стуча башкой по полу.

– Хватит тебе тут дрыхнуть! – закричала Венера, бросив ее ноги на пол.

– Храпишь, мешаешь Учителю спать! Теперь мы будем спать вместо тебя, по очереди! Не хрен быть в таком состоянии, – сказала Бочка.

– Горе пассивным! – выкрикнула я.

– Все тем, кто сильнее! – сказала Хиппа.

– Ну и спите тут, – махнула рукой Хитрощелая и завалилась дрыхнуть в другую комнату.

Теперь мы караулили сон Учителя по очереди. В эту ночь караулила Венера. Когда я уже легла спать, она спустилась вниз и сказала:

– Сингарелла, на мудрость, – это означало на тантру к Учителю.

Бегом я побежала по лестнице наверх, в комнату Учителя, где было на ночь открыто окно. Здесь играла мистическая музыка и горела одна свеча в позолоченном подсвечнике.

Учитель сидел обнаженный в кресле в состоянии медитации.

– Вот, мудрец, – сказала я и, встав на колени перед ним, я стала целовать его священное тело и его лингам, который стал постепенно подниматься.

Я облизывала языком его член и яички, его промежность. Когда лингам встал, я стала сосать его, чувствуя огромную силу, которая струится из него, наполняя  все мое существо энергией. Я стала надуваться как воздушный шарик и взлетать в сферы блаженства. Дав мне знак, Мудрец перевел меня в следующую позу. Учитель ласкал мою спину и я ощущала мощные потоки энергии, струящиеся из его рук. Постепенно ко мне пришло ощущение моего эфирного тела и эфирного тела Учителя, и когда он ввел свой лингам в мою иони, я стала ощущать, как наши эфирные тела сливаются, и я наполняюсь огромной силой. Меня наполняла творческая сила, которую я затем реализовывала в своих стихах и песнях.

По моему телу стала разливаться эйфория. Я сосредоточилась на Вишудха-чакре, находящейся в области горла и стала собирать там творческую энергию Мудреца. В свою очередь я направляла на него энергию своей  преданности из Анахаты и свою страсть из Свадхистаны. Затем Мудрец лег на спину и я насела сверху на его фаллос. Мощная волна силы из него подкинула меня вверх и я вышла в астрал. Там я увидела сияющую Шамбалу, Гималайские горы, озаряемые светом восходящего солнца и в его лучах появился царь Шамбалы Ригден Джапо. Громовым голосом он пропел мантру: «Ом Мани Падме Хум», – и растворился в лучах солнца. Вернувшись в свою плоть, я еще с большей самоотверженностью и благоговеньем настроилась на Учителя, посылая ему потоки энергии из своей иони.

После мудрости я стала поклоняться лингаму, сося и облизывая его языком. Состояние счастья и наполненности силой были бесподобны. Мне казалось, что все мое тело начало светиться  и сиять Божественным светом. С новой энергией и силой я вышла из комнаты Мудреца и крикнула, чтобы принесли чашу с водой. После тантры одна из нас приносила специальную воду в фарфоровой чаше для омовения лингама Учителя. Венера с чашей в руках подскочила к лестнице и стала подниматься наверх.

– Куда лезешь! – сказала я. – Давай чашу и вали отсюда.

– Нихуя, – возмутилась соперница. – Отойди с дороги! Я пойду мыть хуй!

– Никуда ты, сука, не пойдешь! Быстро чашу сюда, Учитель ждет!

– Ах ты свинья! – Венера попыталась оттолкнуть меня в сторону, но я сама уже схватила ее за плечо и толкала вниз. Она ударила меня в лицо и тут же получила ответный удар.

– Сука, блядь, чашу разобьешь! – орала она.

– Ах ты тварь поганая! – бесилась я.

Внизу уже стояли Бочка и Хиппа, наблюдая нашу драку на лестнице.

– Эй, давайте быстрее, Учитель ведь ждет, – пытались они угомонить нас.

Из комнаты раздался плач Учителя: «Ой, почему никто не идет меня мыть?! Ой-ой-ой!», – кричал он детским голосом.

– Тогда давайте, голосуйте, кто будет мыть Учителя, – сказала я.

Двое проголосовали за меня и я ринулась с чашей к Учителю. Венера бесилась внизу, а затем выскочила на улицу. Позже, после этого случая, она рассказывала, что в тот момент под проливным дождем долго бесилась в саду, не могла успокоиться. Видимо, она слишком отождествилась с мыслью, что Учитель – это принц, который должен принадлежать только ей. Мои же эмоции в тот момент были не столь насыщенными, ибо меня больше интересовало пение. Никогда раньше я не пела, но у Рулона была самая классная музыкальная аппаратура: синтезатор, восьмиканальник, фенолайзер и еще всякие прибамбасы – целая музыкальная студия.

– Вы, давайте, заранее разбирайтесь, кто из вас будет мыть хуй, – поучала Сара, заваливаясь в постель.

– Я уступать не собираюсь, – сказала я, включая аппаратуру и надевая наушники. Моя творческая энергия, активизировавшаяся после тантры, требовала реализации. Включив фонограмму, я стала сочинять слова. Та боль, которую испытывал Рулон после ухода ближайшей ученицы, передалась и мне.

– Как же так? – думала я, – почему от Учителя ушел человек, пробывший с ним семь лет? Значит, ни в ком нельзя быть уверенным и в себе тоже. Кто знает, какая мысль внезапно может долбануть мне в голову, и смогу ли я справиться со своим хуевым состоянием. Если мимолетные эмоции постоянно руководят мной, то куда они могут меня завести. Как ужасно, что я не могу ничего изменить сама.

Он мудрость дарит тем,

Чья жизнь гроша не стоит,

Тем, кто не верен и не свят,

И в чьем взгляде смысла нет,

И в ком истоки спят.

Он знает о том,

Что предатель – каждый человек,

Хоть сотни клятв о верности,

И хоть в свидетельство любви

Слез миллионы рек.

Он знает о том, что все решит

Лишь только мысль одна,

В один момент ее огнем

Единственная тропка будет сожжена.

Но он будит тех, кто крепко спит,

А может, уже мертв,

В иллюзиях тверд, в бездну летит.

Хотя после возвышенных переживаний тантры наша драка с Венерой кажется совсем бездуховной, но это не так. Это тоже духовная практика. Если делать  это  осознанно, развивая ярость и учась не жалеть себя. Просто это практика на Манипуре и Муладхаре и поэтому она так выглядит. Мы же привыкли к христианской, выхолощенной духовности, проявляемой только на одной чакре, на Анахате. Но это слишком суженное и однобокое понимание развития. Совершенство может идти любым путем. Главное, чтобы человек делал сознательные усилия измениться и стать лучше, а какая будет форма, какой мотив, укажет сама жизнь.

На следующее утро за завтраком Учитель сказал:

– Теперь вы понимаете, что все в этой жизни достается активным. Тот, кто культивирует в себе сильные состояния, сильные эмоции, притягивает еще больше силы. А тот, кто слаб, да еще и зачморивается, постепенно теряет все.

– А если не получается культивировать сильные эмоции? – спросила Хиппа, которая в последнее время все больше находилась в состоянии зачмора, – что тогда делать?

– Ну, тогда нужно культивировать смирение перед тем, что все блага жизни достаются сильным мира сего. Хотя на самом деле каждый человек может найти в себе сильную сторону. Например, для кого-то естественно проявляться сексуально, то есть красиво одеваться, краситься и так далее, для кого-то более свойственно проявляться творчески, а для кого-то думать о деле, следить за порядком, за дисциплиной или командовать. Но в идеале нужно стремиться развить в себе все эти качества, чтобы стать гармоничным, целостным человеком.

– А если человеку ничего не хочется делать? – спросила Венера, подавая Учителю мандариновые дольки на позолоченном блюдце.

– Ну, это уже значит, что энергии нет. Тогда нужно активизироваться, например, начать поднимать гантели или напиться настоя золотого корня, тогда сразу энергия появится. Хиппе нужно пить золотой корень, чтобы не зачморяться. А сегодня Венера с Сингареллой пойдут покупать новые наряды. Вот так! Помните, что все в жизни достается тому, кто активнее.

Я заметила, как Бочка закусила губу от зависти, а Хиппа осталась безразличной – видимо, даже для зависти энергии не хватало.

Рулон отправился на прогулку, оставив нам кучу денег, и мы с Венерой стали собираться в поход за тряпками. Выпендрившись в шикарные наряды и напялив туфли на каблуках, мы вместе вышли в город. До сих пор нам приходилось гулять только в основном по лесу, и теперь среди толпы мы чувствовали себя инопланетянками и выглядели именно так. Для нас-то стало уже  привычным носить пышные прически и ярко краситься, но для людей, проходящих мимо, это было чем-то неестественным и непонятным. Возможно, они думали, что перед ними проститутки, хотя даже проститутки не выглядят столь вызывающе. Поскольку Учителя в данный момент с нами не было, то и война, которую мы обычно вели за первенство, на время прекратилась. И мы с Венерой могли по-дружески общаться.

Однажды Учитель сказал, что все любят сильных и жестких людей, например Мадонну, которая на сцене выглядит женственной и мягкой, а в жизни проявляется активно и вызывающе. Имя Мадонны каким-то образом вошло мне в башку. Мадонну все любят, она поет, у нее есть слава и много поклонников. И мне хотелось стать как Мадонна. Этот заеб остался во мне надолго. Я стала много играть на синтезаторе, подбирая себе музыку, и пела песни, вернее орала и хрипела, ибо мой писклявый голос был мне противен и я стремилась сделать его как можно ниже. Иногда я ложилась спать под утро. Синтезатор заставлял меня много злиться и беситься, ибо часто то не включался, то вдруг зависал. И тогда с ним разобраться мог только Учитель. Стоило ему только подойти, как синтезатор сразу приходил в норму.

Свои произведения я имела возможность продемонстрировать, когда все ученики Рулона собирались вместе и начиналось веселье, сопровождавшееся борьбой. Когда Учитель говорил: «Кто веселится?», – важно было выскочить вперед, чтобы выступать первой. Перед весельем Учитель заранее подзадоривал нас, говоря:

– Селена всегда была первой. Она просто не могла быть второй. Она всегда боролась и бесилась на своих соперниц. Кто теперь будет первый?

– Я! – кричала Венера.

– Нет я!

Сара в последнее время молчала, не желая вступать в борьбу. Видимо, она думала, что борьба – это развлечение, дурость, которой мы занимаемся, что это не для нее. Но это была очень большая ошибка. Ибо тот, кто борется, забирает всю энергию, а спокойным остается только говно. Вот и Саре досталось говно. Видя, что она не собирается шевелиться, Учитель сказал, чтобы она не шарахалась по городу, а оставалась дома и делала домашнюю работу.

– А что же она думала, – бесился Рулон, – кем она стала бы с таким образом мышления, с таким поведением. Она стала бы домохозяйкой, домработницей. Сидела бы спокойненько дома и возила бы говно за мужем и детьми. Дерьмо собачье! Не было бы  у нее ни украшений, ни нарядов, ни дорогой косметики. Был бы только муж-алкаш и дети-недоделки. Так что давайте забирайте у нее наряды, хули она их таскает. Жопа толстая, она вам все наряды порвет.

– Да на ней уже платья не сходятся, рвутся.

– Растолстела, в свинью ленивую превратилась.

Теперь Сара оставалась дома, мыла посуду, стирала, готовила. Это было всем на руку, ибо появилось больше свободного времени, чтобы петь, наряжаться и танцевать. Глядя на ее рожу, я поражалась изменениям, которые в ней произошли. Она стала бессмысленной, неподвижной, словно мумия неживая.

– Почему так происходит, Учитель, – спрашивала я. – Почему раньше Сара была такой активной, живой, а теперь стала словно мертвец?

Учитель сидел за переносным столиком и пил кофе из маленькой фарфоровой чашечки. Рядом стояли восточные сладости и фрукты.

– Да, раньше она была очень активной, – говорил он. – Потому что боролась, она даже с Селеной соперничала.

– Неужели! – удивилась я. – А вот теперь превратилась в такое говно.

– Теперь вы знаете, что спокойствие превращает человека в шизофреника, – продолжал Рулон, – раньше она бесилась, пыталась быть лучше. Она сильно изменилась с тех пор как пришла сюда.

– А до того как пришла хлебнула семейной жизни, – добавила Бочка.

– Она что, жила в семейке? – спросила я, подливая кофе в чашку Рулона. Рулон закивал головой.

– Говно! Да она маялась целый год с придурком, возомнившим себя нагвалем. Он ее пиздил в кровь, по комнате из угла в угол швырял, заставлял ее видеть потусторонний мир. Например, спрашивал: «Видишь вот сияние?» Она говорила: «Нет, не вижу ничего». А он ей: «Ах ты, сволочь! Как же не видишь, там в углу!», и врезал ей по роже. Так, что она сразу все увидела. Сара стала худой как щепка с этим нагвалем, а потом как пришла сюда жить – расцвела, стала яркой, активной, злой. У-у-у! – взвыл Учитель, размахивая руками в воздухе. – А теперь превратилась в такое говно! – завершил он, ударив кулаком по столу.

– Значит, каждый человек может стать шизофреником? – спросила я.

– Да, если успокоится и потеряет смысл жизни.

Учитель сделал знак рукой и мы бросились убирать стол. Затем Рулон приказал достать из шкафа стопку журналов. Мы достали эти яркие журналы, на обложках которых были нарисованы обнаженные телки.

– Вот, смотрите, чтобы попасть на обложку этого журнала, этим женщинам нужно было чем-то пожертвовать: комплексами, чувством стыда, зато они получили деньги и хорошую жизнь. Повертела жопой перед камерой и уже не нужно идти на завод, – так обучал нас Рулон.

Мы листали журналы, рассматривая эротические одеяния и смелых самок в сексуальных позах.

– Вот такими нужно становиться. Вот какие пышные волосы, – говорил Рулон, – указывая на сексапильную брюнетку с хищным взглядом и длинной прической. Венера посмотрела и сказала:

– У нее на голове химия, а мне мать говорила, что химию делать вредно, от этого волосы повылезают.

– Ха! – воскликнул Учитель. – Вот так мать делала из вас домработниц. Ведь если бы вы были красивыми и яркими, то все на вас стали бы заглядываться. Богатые нормальные мужики. Вы стали бы со всеми трахаться и поняли бы, что принцев нет, что все мужики одинаковы, и нужно жить не для того, чтобы возить говно за Ваней-трактористом, а для того, чтобы развиваться. Но мать хочет, чтобы вы всю жизнь маялись в семейке и стали свиноматками. Вот так. Поэтому она запрещала делать химию, якобы это вредно. Запрещала краситься, якобы кожа испортиться, а вот в грязном пыльном цехе работать заставляла.

Рассматривая журналы, мы выбирали самые лучшие наряды.

– А можно мне такой заказать? – спросила я, указывая на яркий купальник.

– Да, можно, – говорил Рулон.

– А я такой хочу, – сказала Венера, рассматривая кружевной комбидресс.

– Да, вот что нужно, – отвечал Учитель. – Теперь вы не будете домработницами.

А Саре было уже все равно. Она стояла на кухне и, бессмысленно уставившись в одну точку, мыла посуду. Бочка тоже была близка к этому состоянию. Она мечтала стать знаменитой, чтобы ее писклявый голос звучал по радио, но почти ничего для этого не делала. В борьбу не лезла, сидела тихонько в стороне, сочиняла песни и высчитывала астрологические аспекты. Она пыталась высчитать аспект, благоприятный для ее становления знаменитой певицей. Мало двигаясь, она стала похожа на бочку. Мы ее так и прозвали – бочка. А вот Хиппа больше думала не о себе, а о деле. Учитель говорил, что у нее лучше других развита совесть: она не беспокоится о своем говне, а думает о деле Учителя.

Возвращаясь с очередной встречи с учениками на джипе, Рулон спросил:

– Кто пойдет со мной на прогулку?

– Я! – хором закричали я, Венера и Хиппа.

С нами в машине было еще двое ближайших учеников и они стали голосовать за ту, у которой сильнее состояние. Решили, что я стремлюсь сильнее и я радостно выскочила из машины. Был дождь и лужи, я открыла зонт, взявшись с Рулоном под ручку я чувствовала себя неловко, ибо впервые оказалась с ним в такой необычной обстановке. Рядом с величайшим человеком, наедине. И в этот момент в моей голове промелькнуло давнее воспоминание. Еще когда я только пришла к Рулону и трахалась с его учениками, считая их великими людьми, его ученица Прима вызвала меня и, обозвав шлюхой, сказала:

– Идиотка, какого хуя ты вешаешься на всякую шваль и разглядываешь в них принца? Разве ты не понимаешь, что принц – это Учитель.

И вот теперь, идя с Рулоном наедине, я подумала: «Вот же он – принц!» – эта мысль оказалась для меня губительной ибо до этого момента я больше думала о творчестве, о том, как стать великой. Но после этой мысли, во мне возобладала мамочкина программа, и самое ужасное – я спроецировала ее на Учителя, серьезно решив, что он принц.

Может быть, Учитель и был в какой-то мере принцем – богатый, красивый, умный. Но он был восточным принцем, не собирающимся сидеть нос к носу с одной дурой. Он хотел иметь много женщин, хотел учить людей, а не заниматься выяснением, кто кого любит. Но самое сложное для меня было принять, что я не единственная. Ведь я столько мечтала, столько завнушивала себя, что счастье в единственности. А если у него есть еще кто-то, то надо мучиться и психовать. Умом я понимала, что все это вздор, просто способ думать. Ведь живут же иначе мусульмане: у них по четыре жены. Но жадность, которую я называла любовью, не давала мне покоя. Я хотела захапать его целиком, присвоить себе, но это было невозможно. Я могла быть только частью его мира.

– Я – достояние толпы! – часто любил говорить Рулон. – Я должен принадлежать всем людям Земли, и люблю я только Бога!

Идя с Учителем, я спрашивала о творчестве, о том, как рождаются великие произведения, и почему не всегда есть вдохновение для написания песен.

– Да, вдохновение не может быть постоянным, – сказал Учитель. – Но когда его нет, нужно прилагать волю, усилия и продолжать делать дело. Ни в коем случае нельзя останавливаться, постоянно нужно делать попытки. Тогда обязательно ты достигнешь своей цели.

Теперь у меня стало две цели: с одной стороны – я хотела быть великой певицей, а с другой стороны – иметь при себе принца. Обе эти цели были неосуществимы. От мамочкиной программы необходимо было избавляться, искоренять ее в своих мозгах. Ведь Учитель – Бог, и он никому не может принадлежать, он не может быть чьим-то принцем. А стремление к славе возникло от той же самой мамочкиной программы. Подсознательно я хотела, чтобы меня любили, а это уже есть проявление несамодостаточности. Итак, у меня были две неосуществимые цели, а потому иллюзиям суждено было разбиться вдребезги.

Немного погуляв, мы с Рулоном зашли к его бабушке. Он любил навещать ее и наблюдать за жизнью мышей, за развитием их судьбы. Зайдя в маленькую однокомнатную квартирку, мы прошли и сели за стол. У бабушки в гостях был брат Учителя – Сергей. Он представлял как бы полную противоположность Учителю: весь серый, зачуханный, постоянно работающий на барахолке. В углу на кровати сидел сумасшедший отец Учителя, который допился до слабоумия. Он взял шариковую ручку в рот, как сигарету, и поджигал спичкой, пытаясь закурить.

– Вот, отец уже достиг, – шепнул мне Учитель. – Он уже вне всех условностей: достиг, допился, оставил семью, работу, отдыхал, гулял. Вот, что нужно!

– Ой, не поджигай ручки! – завопила бабушка, увидев папашу. – Вот же твои сигареты лежат. И стала совать ему в рот сигарету.

– Как живешь, Сергей? – спросил Учитель. – Все работаешь? Заходи к нам в Рулон-холл: потусуешься, отдохнешь, торты пожрешь.

– Ой, да мне некогда, – стал отвиливать Сергей.

– Ну, тогда дочерей своих туда направь, – не унимался Учитель.

– Да, чему же их там научат?! – стал возражать брат.

– Жизни научим. Они же у тебя уже большие: одной – тринадцать, другой – пятнадцать, пора их на панель или на паперть. Пусть тебе деньги зарабатывают, а ты будешь отдыхать, заодно и жизни научатся.

Сергей только отмахнулся от знания и засобирался в семейку. Бабушка – девяностолетняя старушка в старом замызганном халате – подала Учителю чай с пирожками.

– Как живешь, внучек? – спросила она.

– Хорошо. Вот скоро перееду жить в Ялту, а потом и за границу. Буду учить народы Земли. А Сергей то что? Все работает?

– Да, тяжело ему! – отозвалась старушка. – Семью же нужно кормить.

– Вот- вот, – подмигнул мне Учитель. – Выбирай – как нужно жить.

Еще немного посидев у бабушки и понаблюдав за проделками просветленного отца, который уже точно стал вне ума и всех условностей, мы вышли из дома. У подъезда ждал шикарный джип Рулона. Сев в него, мы покатили домой.

Сара сидела перед Учителем поникшая и бессмысленная. Это был ее последний день рядом со знанием. Вещи были собраны, но Рулон делал последние попытки остановить шизофреника.

– Ты подумай, чем ты будешь заниматься в миру, – говорил он. – Вспомни, как жила твоя мать – ты не будешь жить лучше.

Сара отвечала:

– Но живут же как-то люди.

– И ты что, хочешь жить также и сдохнуть как собака? – спросил Рулон.

Но шизофреничную Сару невозможно было переубедить. В ней уже не было никаких противоречий. Решение было принято, и это решение уже превращало ее в бессмысленную свинью. Мы подъехали к центру города. Сара радостно выскочила из машины и утонула в серой мышиной толпе – словно мешок с говном выпал из светлого поля Учителя.

– Смотрите, – сказал нам Гуру. – Хитрощелая Сара свалила. Теперь хуева туча (поле отрицательного напряжения) может перекинуться на кого-то еще. Будьте бдительны, злитесь! Не жалейте себя. Теперь будет трудно. Я до последнего держал Сару, чтобы вам было легче, чтоб был козел – держатель хуевой тучи. Так поступали в храмах, держа там шизофреников. Но теперь козла нет, а он должен быть. Давайте, футбольте тучу, чтоб она ни на ком не оседала больше минуты. Иначе кто-нибудь может стать ее новой жертвой. Туча пробуждает в вас все самое плохое: вялость, самосожаление, апатию, псих, с которыми жертва может отождествиться и держаться за них как утопающий за камень, тянущий его на дно. Это страшно!

На следующий день все было хуево. С самого утра, когда нужно было злиться, злиться было очень трудно. Рулон бесился на нас.

– Что происходит? Чего расплылись, свиньи!? Ну-ка, давайте беситесь, злитесь, оживайте, просыпайтесь!

Мы начинали что-то говорить, пытаясь вызвать в себе бурные и сильные эмоции. Рулон завтракал как обычно, а мы стояли вокруг него, как всегда в ярких одеяниях, но каждая из нас, ощущала свое дерьмовое состояние и дерьмовое состояние других.

– Запомните, что если вы не будете с утра злиться на мир, то мир раздавит вас, – говорил Учитель.

Мы кивали, поддакивая, но изменить свое состояние было крайне сложно. Быстро позавтракав, Рулон дал знак, и мы стали одевать его на прогулку. Притащили резиновые сапоги и кожаную одежду, ибо на улице шел дождь. Но Рулон гулял в любую погоду. Он никогда не изменял своему расписанию, проявляя твердую волю. Всегда, каждый день, он делал одно и то же. И Селена была с ним. Но с тех пор как она ушла, Рулон ходил на прогулку в одиночестве, ибо ни одна из нас не могла ее заменить.

Учитель вышел, а мы остались и расплылись по дому, словно жидкое говно, кислые и поникшие. Никто не брался орать на остальных, чтобы все пришли в норму, уборку делали молча.

– Смотрите, дождь кончился, – сказала Бочка, – солнце ярко выглянуло, значит, скоро все высохнет.

– А значит, поедем на катамаранах, – продолжила Венера, но в ее голосе не было радости по поводу такого классного события.

Мне тоже было безразлично: поедем мы на катамараны или не поедем. Такое состояние называется эмоциональной тупостью, и если оно возникает – это свидетельствует об упадке энергии. Обычно человек пребывающий в таком состоянии, становится козлом отпущения, ибо ему все похуй, все безразлично, а значит, остальные могут сбрасывать на него все шишки. Но если такое состояние наступает у всех сразу – это уже полный пиздец, это хуева туча, нагрянувшая в тупые бошки, которая выбирает из всех жертву, чтобы затянуть в дерьмо и свернуть с истинного пути.

К двум часам на улице все высохло, и мы должны были ехать на джипе к морю, куда должен был подойти Учитель, чтобы встретиться с ближайшими учениками. Такая встреча на катамаранах проходила каждое воскресенье. Мы подъехали к морю на классном джипе, сопровождаемые завистливыми взглядами мышей, и, вывалив из машины, поперлись к пляжу, где на двух больших катамаранах уже ожидали ученики. Учителя еще не было. Внезапно окутавшая меня хуева туча долбанула по мозгам. Множество разных мыслей, терзавших меня раньше время от времени, вдруг нахлынули все сразу, и наступила жуткая подавленность и апатия. Я поняла, что теперь только воля или разбитное веселье могут спасти меня. Но воли не было, а веселья в этот момент я боялась словно огня. Все эти хуевые мысли, губившие меня, оказались в тот момент мне самыми дорогими. Вот он где, дьявол. Так человек не может отказаться от проблем и страданий, считая их частью себя. Я замерла, словно столб, под властью этих мыслей.

– Не пойду, – сказала я.

– Ты что? – спросила Венера.

– Я не могу идти, у меня плохое состояние.

– Дура, блядь! – заорала она. – Ты думаешь, у тебя одной такое состояние! Да это у всех у нас сегодня заеб начался!

Она пыталась тащить меня вперед, взяв за руку, но тупое упрямство, уже полностью овладевшее мной, не давало мне сделать и шага.

– Я никуда не пойду!

И развернувшись, пошла обратно:

– Я буду ждать дома.

Так я начала шизовать. Мне не хотелось ни радоваться, ни веселиться. Я стала думать о том, чтобы уйти из Дома Силы. Не важно куда, мне хотелось бежать хоть на край Земли. Но сказать об этом я боялась. Иногда я ревела, иногда пыталась злиться на себя, но все время пребывала в этих мыслях, в этой двойственности. Я стала делать все механично и тупо. А тем временем Венера усиленно рвалась вперед, становясь все ближе к Рулону. Она уже командовала всеми остальными, и это еще сильнее подавляло меня. Было уже не до песен, было ни до чего, я стала ощущать себя ни на что не способной и бессильной. Хуева туча полностью овладела мной, и я стала захлебываться в собственном дерьме. Мне бы рассказать обо всем Учителю, но я молчала, боясь потерять это убийственное состояние. Никто не орал на меня, не нападал. И, тем не менее, я сама себя зачмаривала. В конце концов, я ушла в лес. Но, переночевав одну ночь убедилась, что моя сущность совершенно не развита для такой жизни, поэтому следующим вечером я вернулась.

– Это Сингарелла пришла, – сказала Венера Учителю.

– Что в лесу, холодно? – спокойно спросил Рулон. – Нужно покормить Сингареллу.

– Да, холодно, – сказала я, и мне сразу стало весело. А чего мне мучиться? Я в тепле, в комфорте, даже в роскоши. Все у меня есть. Да никто в миру не живет так беззаботно, как я. А я вот от жиру забесилась, слишком хорошо жить стала. Верно Учитель говорил, что человек просто не может и не хочет хорошо жить, и если в его жизни все хорошо, то он сам себе в башке своей начинает создавать проблемы.

– Вы слишком поддаетесь эмоциям, слишком прислушиваетесь ко всякой хуйне, – поучал Рулон за своей трапезой. Нужно опираться на решения, на расчет, четко ставя перед собой великие цели и стремясь их достичь. А если вы плаваете в своих чувствишках, то вас будет болтать и швырять из стороны в сторону, и вы  так ничего не достигнете в жизни. Рулон поел и мы бросились его одевать. Кто надевал ботинки, кто куртку. Одевшись, он вышел.

– Учитель был на прогулке, а мы, как обычно, наведя порядок, занялись собой. Пока Рулон отсутствовал, мы могли спокойно наряжаться, краситься, танцевать и пиздеть о том, какие еще сценки придумать к встрече с учениками. Это было самое веселое занятие – обсирать их тупость и изъяны, их привязанности и проявления сентиментальных чувствишек. Стоя у зеркала и начесывая волосы я напевала свою новую песенку:

Абстрактно жизнь не познается,

Пока не сунешься в говно,

И та, что с чахликом ебется,

Была тупая как бревно.

– Классно это ты поешь, – сказалаХиппа.

– Да, я спою ее на встрече. То-то будет весело! – Все злобно засмеялись и стали прикалываться.

– Слушайте, давайте сценку поставим, – предложила Хиппа, – как встречаются две телки и начинают обсуждать хуи своих ебарей.

– Давайте, – и мы стали репетировать.

– За ужином Учитель вновь стал нам показывать альбом с фотографиями своих ушедших учениц.

– Вот видите – это день рождения Селены, – сказал он, – указывая на черно-белую фотографию. На этой фотографии прекрасная Селена восседала на руках у двух мужиков, которые торжественно внесли ее в комнату.

– Видите, – продолжал Рулон, – она была настоящей королевой, ее носили на руках. Кого теперь будут так же носить на руках?

– Меня! – воскликнула я.

– Нет, меня, – перебивала Венера.

– Селена всегда была первой, она была лучше всех, – восхищался Учитель, размахивая руками. – Никто не сможет с ней сравниться, никто.

– И, конечно же, вечером мы с Венерой на встрече с учениками выехали на плечах двух  мужиков. Сначала я, затем она. Когда меня вынесли и поставили на стул, где я пела свою песню, я пыталась почувствовать себя в состоянии королевы, но все равно ощущала себя глупо. Тогда я поняла, что сильного состояния невозможно добиться посредством воображения, его можно достичь только в результате огромных внутренних усилий, в результате работы над собой, в результате борьбы.

За мной на руках здоровых дураков выехала Венера. Соскочив с их рук, она начала эротический танец. Ее груди и жопа были чрезмерно велики и, увидев это, все дико заржали. Она взяла большой кинжал и вонзила его в свою грудь. Она лопнула и сдулась. Она вытащила оттуда рваный гандон и выбросила его. Затем она с размаху плюхнулась на жопу. Она тоже лопнула и сдулась. Рулониты весело ржали. Дальше Венера начала танцевать стриптиз. У нее была прекрасная гибкость и она выделывала разные фортеля: то высоко поднимая ногу в шпагате, то прогибаясь на мостик. Затем она стала раздеваться. Сбросила блузку, оставшись только в лифчике, который щелкнул и слетел с нее. Я позавидовала: «Вон какая  она гибкая и раскованная. Может она лучше меня ебется с Рулоном». А тем временем Венера уже сбросила юбку и тут все увидели, что у нее между ног висит большой резиновый хуй. Она стала болтать им под общий смех. А  затем подходила по очереди к чадосам и ебла их то в рот, то в задницу. Один фофел очень уморно сосал эту резинку, громко чмокая и давясь. Другой дундук выставил срандель, и, когда Венера делала вид, что ебет его, радостно, по-собачьи стал вилять  и подмахивать ей жопой. А потом поднял ногу и сделал вид, что мочится по-собачьи. Балдеж стоял страшный. Затем она отстегнула резиновый член и засунула его в рот одному долбоебу, который так и просидел с хуем во рту до конца представления, сделав глупую рожу, двигая ею туда-сюда. В конце Венера скинула трусики и все увидели, что на ее жопе нарисованы глаза и нос. В общем – глупая рожа. А на лобке была надпись: «Без нужды не оголяй, без башлей не подставляй». Веселью не было предела. Ребя визжали, хохотали, некоторые валялись по полу, держались за живот от хохота. Кое-кто от смеху даже обоссался. Но вместо того, чтоб смеяться вместе со всеми я глупо ревновала и бесилась. Так научила меня мать, если тебе кажется, что что-нибудь «не так», мучийся, страдай, вешайся. Хотя страдать и мучиться бесполезно, в этом нет никакого смысла. Нужно быть радостной, что бы ни случилось тогда ты и будешь счастлива.

– Тут выскочил Антон – один из учеников Рулона.

И стал играть тупого кришнаита, бессмысленно твердящего махамантру: «Харе Кришна Харе Кришна», посматривая то и дело на часы и думая, сколько раз еще нужно бубнить мантру. Он то зевал, то начинал особенно быстро повторять: «Харе Кришна Харе Рама». Тут явился сам Кришна, его играл другой долбоеб – рыжий Ромео. Он посмотрел на тупого кришнаита и как начал охаживать  его палкой:

– Ты почему без любви повторяешь мое имя, почему тревожишь мой покой своим занудством. Все балдели над тупым кришнаитом и их тупым учением. Затем вышла Бочка и раздала всем присутствующим стаканы с какой-то жидкостью.

– Это моча Поля Брэга. Давайте, начинайте уринотерапию.

Кто-то поморщился, кто-то стал принюхиваться и смотреть, что же это такое.

– Ну, пейте. Пейте, это полезно, приговаривала Бочка. Чего же вы боитесь?

Но все как-то не решались, видимо, не хотели лечиться мочой. И тут Антон взял и залпом опрокинул стакан. Все с ужасом и недоумением уставились на него. Антон проглотил зелье и затем рассмеялся:

– Дак это же сок, – сказал он.

Браво! – захлопала ему Бочка и другие жрицы.

– Ну, кто еще хочет попробовать?

Потихоньку другие стали нюхать и боязливо пригублять стаканы, скоро все поняли, что это был сок.

– Наблюдайте за собой, – внезапно раздался придурошный голос Учителя, который зашел в зал в школьной форме с портфелем и пионерском галстуке. На лбу у него было написано «Рулон», а на мятом закоцаном пиджаке была надпись мелом «Хуй» и отпечатки рук и ботинок.

– А вот и я! Учиться пришел, – картавя сказал он, садясь в свое кресло.

Веселье было подлинное. Учитель открыл свой потрепанный портфельчик и стал доставать его содержимое: пистолет, сотовый телефон, школьный дневник. Он дал этот дневник Венере и она начала читать: «Уважаемые родители! Ваш сын плохо учится. Недавно он организовал тоталитарную секту секористов в школе, отъебал всех учениц и панковался с учениками, выстригая им гребни. Обратите внимание на поведение вашего сына! Примите меры к его воспитанию. Педагог Абалдуев». Веселью в Рулон-холле не было предела. Все балдели и усирались от смеха.

Дурные мысли продолжали терзать меня и лишали сил, высасывали мою энергию. В воображении мне казалось, что я должна быть самой первой рядом с Рулоном, и командовать всеми. Но в реальности первой становилась Венера. Более активная и злая, она все чаще и чаще одерживала победу. Теперь она уже постоянно находилась возле Учителя, чаще всех гуляла с ним.

Но я не могла понять, что это самый благоприятный момент для проявления воли и сверхусилия, и для молитвы, и продолжала упорствовать в дурости. Я становилась все более замкнутой и молчаливой. Погасли эмоции и как я ни пыталась скрыть свое состояние, оно было для всех очевидным.

В доме Рулона всегда жил кот – спокойный и счастливый. Он не требовал первенства, не требовал внимания. Самодостаточный, он мог часами лежать и ни о чем не беспокоиться. Учитель все время указывал на кота, ставя его в пример, я слушала, но не старалась стать котом.

Дура-мать внушила, что я должна стать единственной у своего принца, внушала мне свою программу, которая сделала меня несчастной. Тем более, что Рулон слишком велик, чтобы кому-то принадлежать и прогнивать в семейке.

И вот, наконец, я стала собирать вещи, чтобы покинуть дом Силы. Решение было принято, но покоя не было. Целый шквал эмоций бушевал внутри, я ревела от боли, но уже не могла заставить себя остаться.

Одновременно со мной собирались и все остальные, они собирались на очередную встречу Учителя с учениками. Я знала, что отныне буду так же, как и все ученики, встречаться с Рулоном раз в месяц, а может, и реже, а Венера будет с Учителем постоянно. Вот что могло быть после моего ухода.

Рулон говорил, что мне нужно пойти на встречу, а потом, уже после встречи я буду жить отдельно. Он ходил из комнаты в комнату уже почти одетый и спокойно говорил:

– Ну чего тут бояться? Поедем, повеселишься, а потом ты уже пойдешь и будешь жить сама до следующей встречи.

Но дикий ужас возник во мне. Я боялась веселья как огня, могущего сжечь все мои дурацкие мысли.

– Нет, я не могу, я сразу пойду, – говорила я сквозь рыдания.

Я видела, как Учитель внутренне начинал беситься на меня.

– Не понимаю, – говорил он, – что же в этом такого ужасного?

Я боялась его гнева, но те идиотские шизофренические мысли были в тот момент мне дороже всего. В ужасе я убежала в лес, подобно перепуганному дураку. В лесу было тихо и спокойно, все пребывало в блаженстве. Легкий ветер шумел листвой, создавая чистую и успокаивающую музыку. Вот где благодать! Все в природе просветлено. Невозможно представить, чтобы какое-нибудь животное стало изводить себя так, как я, так же мучиться и терзаться, сходить с ума. За что же человеку такие страдания? Почему камню так хорошо и спокойно. Неподвижно он существует в гармонии с окружающим миром. Зачем же во мне столько противоречий? Я рыдала от внутренних мучений и била себя по голове.

– Сволочь, блядь, когда же ты избавишься от всей хуйни, – говорила я себе.

И в этот момент, я осознала свою истинную цель. На мгновение все мои разнообразные желания и цели отошли в сторону. Нахуй мне становиться Мадонной или искать принца, ведь вся проблема в моих мозгах. Вот она, в моей голове. Вот почему я страдаю и Мадонна страдает от хуйни в голове, так же как и я и никто, ни один человек, не может спокойно существовать. Только просветление избавит меня от страданий. Только полное и окончательное освобождение поможет мне.

– О, Господи, – взмолилась я, – освободи меня от всех моих страданий, дай мне понимание и покой.

Внезапно я услышала шум шагов, доносившийся с другой стороны реки. Постепенно стали различаться веселые голоса беснующихся учеников Рулона. Я поняла, что веселье на даче Рулона закончилось, и все пошли купаться на речку.

– Да это же говно! – орала Венера. – Она не захотела даже придти повеселиться, свинья, пиздец, блядь.

– Шизофреник в лес убежал! – кричал еще чей-то голос.

– Дура, блядь!

– Идиотка! Говно проклятое!

Естественно, все это в мой адрес. В этот момент все мои мысли вылетели из башки, я перестала ощущать какие-либо страдания и беспокойство. Медленно опустилась я на землю у дерева, где стояла и облокотившись о него спиной, ощутила, как все вокруг замерло, замерло все внутри меня и на мгновение все стало таким ясным, таким понятным. Не было мыслей о себе, не было мыслей об окружающем, просто пребывание в настоящем моменте. Через несколько минут это состояние прошло. Но ощущение ясности сохранялось. На другом берегу реки продолжалось веселье, и я чувствовала ту неистовую энергию, которая могла привести к освобождению. Голоса Рулона и его учеников удалялись, и я пошла вслед за ними, осознавая, что это единственно верный путь, и другого пути у меня быть не может.

Я стала вспоминать, что же было со мной в миру и что ждет меня там снова. Какое же там творится говно, какая тупость! Мне стало страшно и мерзко от этих воспоминаний, и возвращаться в этот срач мне больше не хотелось. Вот что тогда вспомнила о своей жизни.

Надвинув бейсболку на самые глаза, чтоб меня никто не узнал, и, спрятав волосы под батник, я мальчишеской походкой шла через двор. Подозрительных компаний не было, только какой-то пьянчужка, согнувшись в три погибели, уткнувшись носом чуть ли не в самую землю, сидел на скамейке. Посчитав, что это, наверное, Юлькин пьяный дед, ни дня не пропускающий без синьки, я смело поперла мимо скамейки. Но пиздец ходит не слышно, и подкрался он незаметно. Пьяное быдло  вскинуло башку и еле сфокусировав на мне взгляд загремело:

– Эй, жопа, иди сюда.

Я обомлела, услышав знакомый голос Демьяна, которого я терпеть не могла и боялась до смерти.

– Иди сюда, жаба, – властно приказал он, вперив в меня мутные зрачки. Я нерешительно сделала еще два шага вперед. Демьян заорал еще громче.

– Ты че, сука, оборзела, что ли. Я кому сказал, стоять, пизда гороховая.

Я, побоявшись пиздюлей Демьяна, остановилась и, повернувшись к нему, сказала:

– А, это ты, Демьян, я не узнала сразу, – я стремилась разыграть роль «своего парня в доску», думая, что таким образом, сойдя за своего, я перекинусь парой фраз и попиздую дальше, как-нибудь отказавшись от длительной беседы. Но хуиньки-заиньки, Демьян был настойчив и напорист, хотя возникало ощущение, что он говорит и действует, как через вату.

– Иди сюда, – еще раз позвал он. – Подойди ближе…, еще ближе… Садись на скамейку…

Я как загипнотизированная выполняла его команды. Где-то внутренне удивляясь тому, что тело, помимо моей воли, подчиняется им. Он говорил жестко и внятно.

«Вот почему его все слушаются, – подумала я, – все хулиганы, даже самые выебистые и те признают его вожаком, атаманом или еще хуй знает, как это называется. Внутренне жесток и собран, а внешне спокоен».

Я села рядом с Демьяном, не понимая пьян он или придуривается. Я видела его пьяным совсем другим, тогда у него была агрессия, какая-то стихийность и как мне показалось, тупость. А сейчас он был более собран, но его ватность вводила в заблуждение. Сев на скамейку, я спросила жалобным тоном:

– Что ты хочешь, Вова? Он состроил какую-то гримасу и, свесив голову вниз, протянул:

– Во-о-ова…Во-о-ова, как мне хуево. – И снова замолчал.

Я не знала, что мне делать и хотела уже идти, думая, что он все-таки пьян и сейчас заснул. Но как только я попыталась встать, он снова жестко приказал:

– Сидеть!

– Как собаке, – подумала я и обиделась. Помолчав еще немного, он как-то неестественно рассмеялся и сказал:

– Смотри… Он протянул левую руку вперед, и я увидела то, что он прятал. Вся часть руки от локтя и до кисти была исполосована то ли ножом, то ли лезвием. Как будто кто-то сдирал куски кожи. Сквозь зеленку, какой-то бело-желтый порошок, засохшую кровь виднелось местами подсохшее, а местами гноившееся мясо. Я почувствовала какой-то приторный запах.

– О-о-о-о, – я в ужасе округлила глаза, как учила меня мамка, хотя страшно мне не было. Наоборот, возникла мысль: – Хо-хо, кто ж так пиздато его пописал? Но наученная мамкой сочувствовать людям, я заботливо спросила, глядя нежно на большую руку:

– Болит?

– Не знаю…– безразлично ответил Демьян.

Я удивилась:

– Как не знаешь? Рука же твоя, она или болит или не болит, третьего не дано, – логически вывел мой разум.

– Дура… – охарактеризовал меня Демьян, – я под обезболивающими. Мне на скорой вкололи три укола, а я сам себе еще пять захуярил, бля, – с какой-то гордостью и досадой сказал Демьян.

– Вот че он ватный, на наркотиках… – подумала я и спросила:

– А кто писанул то, на разборке?

– Не-е-ет, – заржал Демьян. – Сам по синьке… Корефанил с одним хуем лопоухим, баб сняли, бабок до хуя, перед этим ебнули магазинчик, ну, бля, с телками оттянулись, ужрались до усрачки, и спать, нахуй, легли. А телки ебаные попиздели все бабки, шмотки забрали и уебали куда подальше. Да еще и ментов вызвали… – Демьян замолчал и снова свесил бошку. Я с любопытством спросила:

– А что дальше?

– А дальше… – очнулся Демьян, – мы вовремя съебались. Корефан че-то пиздел о силе воли, что можно было ментам пизды вломить, что двое на двое, это хуйня. Пьяному море по колено…

– А дальше, – торопила его я, – че с руками-то было…

– А ни че. Он себе вены резать захотел, хуй помню, зачем. Помню токо, шо пиздел: «Тебе слабо, а я могу». Ну, я, хуй помню зачем, взял лезвие и попилял себе вены. И все…

– Да-а-а-а, – протянула я. – Я пойду, вообще-то, а то поздно уже, а мне в магазин еще надо сходить за хлебом, – начала оправдываться я, стремясь побыстрее съебаться.

– Не пизди…, – оборвал меня Демьян и, положив здоровую лапу мне на плечо, сказал: – Пошли, поможешь мне, нахуй, до дому добраться. Я, хуй, на ногах держусь. Земля, тю-тю, – Демьян свистнул, повертев пальцем в воздухе, – вращается.

Мне не хотелось подниматься с ним домой, но внушенная мамкой хуйня о сострадании и милосердии не позволяла мне начихать на все. И покорно, как ломовая лошадь, я потащила на своем горбу, шатающегося, еле передвигающего ноги бомжа. Поднявшись на четвертый этаж, я хотела уйти, но Демьян попросил меня открыть дверь, так как он, хуй, ключом попадет в замок. Я, как наивная дурочка, взяла ключ и открыла ему дверь. Он, надменно улыбнувшись, толкнул меня внутрь и захлопнул защелку. «Как в сказке колобок», – подумала я.

– Попалась мышка в лапы кошке, – Демьян хохотнул и оперевшись плечом о стенку, забрал ключ и скинул сланцы, – Пиздуй на кухню, я жрать хочу, – дал он команду и, цепляясь здоровой рукой за стены попер в комнату. Я уныло побрела на кухню, где был полнейший разгром, как после атомной войны.

– Ну, нехуй, – подумала я, – в натуре ядерная зима, нихуя съедобного нет. Я порылась, где только можно и наскребла чаю на 2 чашки и пару корочек хлеба с каким-то повидлом. Притаранив все это, я накормила этого вонючку и, наслушавшись оскорблений, ушла реветь на кухню. Мне было хуево и тухло. Демьян за хавкой спросил:

– Слышь, а мне жена нужна, а то дома бардак охуенный. Идем завтра распишемся, будешь хозяйничать в хате.

Я, конечно, всегда мечтала о том, как мне сделают предложение, подарят кучу цветов и благородный принц в черном фраке и с бабочкой упадет на колени и предложит мне руку и сердце. А я, немного пожеманничав для приличия, скажу, томно закатив глаза и протянув ему тонкую руку в белой перчатке: «Да, дорогой, я согласна». Нарисовав в воображении такую романтическую картинку и свято веря, что так и будет, я никак не могла состыковать это с обрушившейся на меня реальностью.

– И это мой принц? – ревела я, – и это моя судьба? Ведь мама говорила, что неприлично отказывать мужчине, делающему предложение. Он же тебя любит, раз в жены берет, а ты ему сердце разбиваешь. Да смотри еще, будешь носом крутить, вообще в старых девах останешься, – вспомнила я мамины слова. Ну, неужели это будет мой муж, – обреченно стонала я. – Не хочу, Господи, не хочу. О мама, как мне хуево. Демьян, лежа на кровати через весь коридор запустил в меня ботинком. Получив нехилый удар по спине, я обиделась еще больше, но, боясь большего, повернулась и спросила:

– Что?

– Жопа с ручкой, пизда-вонючка, давай ползи сюда, я оттрахаю тебя. – Демьян заржал и сказал: – Ты видишь, бля, я даже стихами говорю и все для тебя. – Демьян отдернул штору и, показав на одинокий засохший кактус, добавил: – Хочешь, даже колючку подарить могу, жена.

В моей тупой башке шла третья мировая. Что-то тихо нашептывало, как сказку:

– И подарит он тебе цветов великое множество, и воспоет он тебе песни и стихи произнесут уста его… Вот он принц хуев, с цветами и песнями. И ты теперь будешь его женой, – напевало что-то. Но другое кричало во мне:

– Нет. Не надо… Не хочу…Господ-и-и!

– Жена, иди в ванну, или куда там тебе надо, я слышал вы без этого не ебетесь, – сделал он королевский жест и показал на дверь. Непривычное слово «жена» резало слух, обреченная неизбежным, я поперла в ванну. Началась ебля. Будучи в состоянии бревна, готового к распилке, я легла на кровать.

– Че разлеглась? – спросил Демьян, – раздевайся и садись сверху, так кайфовей.

Лежать пассивно, ожидая, когда же он кончит, было бы удобней, но я глупо подумывала, что ему будет неудобно сверху, раз он на руку не  может опереться, с великим состраданием, жертвуя собой ради хуйни, я полезла наверх. Дырка моя была не шире дверного глазка. Но Демьян, помогая мне (или себе) здоровой рукой пытался насадить меня на свой початок. Пизда трещала по швам, состояние было плюнь-отрыгни. Демьян щипнул меня за сосок:

– Ты че не возбуждаешься? – спросил он, и, щипнув за другой, добавил. – Возбуждайся.

«В пизду ракеткой, – подумала я. – Я че, йог, что ли, от щипка возбуждаться. Пиздят, что бабы тонкий инструмент, так шо настройка нужна, а он щипаться, пентюх».

Наконец-то, совместными усилиями ему удалось запихнуть свой хер туда, куда следует.

– Давай… – сказал Демьян, вытянув руки по швам.

– Чего давай, – не сразу сообразила я.

– Давай двигайся, корова. – Демьян звучно хлопнул меня по ляжке и подтолкнул к действиям. Понятие не имея че и как двигать, но, вспомнив, что в «Ветке персика» эта поза называлась «позой всадника», я представила себя на лошади и, подпрыгивая, поскакала вперед. Хер моментально выскочил.

– Тпр-р-ру, лошадь, ни гэпай как сумасшедшая, хуй сломаешь, – остановил меня Демьян. Он с опаской потрогал свой хер и, пересадив меня по-другому, сказал:

– Ты, бля, начинай тихо и плавно.

Я снова попыталась как-то двигаться. Но не чувствуя ни малейшего возбуждения шлифовала своей мохнаткой его лобок, стараясь двигаться как можно тише и незаметней.

– Блядь, – заорал Демьян, – ты че, совсем охуела, что ли? Хочешь, что я при таком темпе летаргическим сном заснул? Во, сука – закряхтел он, перекинув меня на бок и пристроившись сзади. Теперь он пытался уже двигаться. А я все лежала, как полено и соображала о «великом таинстве секса», как пиздела моя мамка. Не понимая ни черта в этой ебле, я думала, что у мужиков всегда хуй чешется, и они постоянно ищут, куда бы его пристроить, чтоб почесать, или рукой или обо что-то. А если чешется у них, то откуда мне знать, как им удобней чесать? Я была недовольна тем, что меня используют как простую чесалку. Мне хотелось романтики, ахов, охов, вздохов при луне, чтоб меня уговаривали, носили на руках. А жизнь просто сказала свое слово, и оно оказалось не тем, что я хотела услышать. Все было совсем не так, как в маминых рассказах. Гнить целыми днями в вонючей яме семейной жизни было не благом, а наказанием. Такое и фашистам с их концлагерями не под силу. Демьян все дергался и дергался, то пытаясь сверху, то сбоку, хуй его под действием анестезии то падал, то вставал и вообще был каким-то резиновым, как шланг. Я уже заебалась ждать, когда же он кончит. Мне хотелось все бросить и лечь спать, в голове творился полный бред. Мысли одна тупее другой, наперебой дергали мой ум. Я погружалась в какое-то тупое, безразличное состояние похуизма. «Он, наверное, вампир» – подумала я, пытаясь встряхнуть себя. Но хуебище все еще пыталось кончить и продолжало еблю. Наконец, не знаю, кончив или нет, пидор ушастый свалил с меня и, зажав мне шею в крепком объятии, плюхнулся на живот и отрубился.

«Баиньки-заиньки» – подумала я, пытаясь высвободить горло из-под «мертвого груза» его руки. Еле высвободившись, я поперла в ванну, смывать с себя липкий гель его слюней, каких-то мазей с его руки, и, как мне все-таки показалось, спермы. «Мойся, не мойся, – все равно говно черной икрой не станет» – подумала я, залезая в ванну и включая душ.

Меня разбудил звонок в дверь. Спросонья я не могла понять, что происходит, и где я нахожусь. Рядом со мной дрых Демьян, выставив пописанную руку на подушку. Проснувшись от надоедливого рыка звонка, он откашлялся и, встав с кровати, шаркая ногами, поплелся открывать дверь. Через некоторое время я услышала щелчок замка и в хату ввалила пьяная компания. Гогот, мат и заливистый визг каких-то баб окончательно вывел меня из сонного состояния, но после недавней ебли я чувствовала себя разбитой и замученной. Увидев дружков, Демьян сразу же преобразился и, войдя в свою обычную роль, стал прикалываться и травить анекдоты, но глаза его как-то незаметно охватывали всю комнату, замечая все и все держа под контролем.

Расположившись, кто где, братва с телками стали резаться в карты, телки были уже поддатые. Братве же явно не хватало кайфа.

Я стала рассматривать их. Мне было обидно, что вот так просто завалила целая шобла и сидят, пьют, курят, в карты режутся, анекдоты травят. Чувствовала я себя хуево. Мне хотелось просто лечь и задрыхнуть до утра. И из-за того, что так не выходит, я ебала себе мозги всякой хуйней.

Мамка-дура, привыкла вокруг меня на цырлах бегать: «Может, у тебя головка болит? Может, ты кушать хочешь? Ну, не иди сегодня в школу (институт), поспи еще часок-другой, отдохни. Хочешь, я тебе картошечки-пюре сварю? Давай, я табуретку к кровати поставлю, а ты покушай. Или, может, тебе таблетку, какую дать? От головы или от живота?» – постоянно пиздела мать, когда меня одолевала лень, когда я погружалась в болото пассивности и инертности. Своим тупым поведением она выработала во мне рефлекс, что все должно быть так, как я хочу, что весь мир будет под меня подстраиваться, что обязательно рядом будет кто-то, кто будет мой срач убирать, делать все за меня, а я буду гордо возлежать на диване и давать команды.

«А в жизни, бля, все, хуиньки-да-заиньки, не так совсем, – думала я, исподлобья глядя на корешей моего новоявленного мужа. – Хули, они приперлись, гады? Ведь если смотреть по мамкиному, они все должны были, увидев, что я хочу спать, все тихонько, извиниться, и съебаться, куда подальше, пока на них не обрушился мой гнев, разбуженного человека. Но нихуя, суки, приперлись, и бля, и сидят-пиздят, как так и надо. Во, пидоры, – думала я, свертываясь на кровати калачиком, пытаясь заснуть.

Нихуя, никто не извинялся и не съебывался куда подальше, наоборот пиздобратия начинала все больше и больше входить в раж, бутылки с водярой исчезали одна за другой и пиздюки уже второй раз послали шестерку в магазин. Жизнь катилась бурно, и никто не собирался останавливаться и ждать пока я высплюсь.

– Эй, Демьян, – окликнул один из корешей, – что там у тебя, что за крыса под одеялом прячется?

Все весело заржали. Кто-то педерастическим детским голосом пропел: «У моей подружки розовые ушки. Крыса-альбинос». Все снова покатились со смеху и стали звать меня:

– Крыска-а, высунь носик, высунь ушки, покажи кусок пиздюшки.

Я дико обижалась, что со мной так разговаривают, и лежала, не шевелясь, притворяясь спящей. «Блядь, суки они, хули, с меня прикалываются, я им че? Телевизор что ли? Вот буду лежать и не разговаривать. Пусть сами поймут, как нужно общаться. Буду молчать и все, – твердо решила я, – они недостойны моего внимания и я не буду с ними общаться, буду молчать как Муму».

Я тупо лежала  с постной миной и под закрытыми  веками  быстро вращала глазами. – Они увидят, что мои глаза шевелятся и сразу поймут, что я сны вижу, – подумала я, вспомнив, что где-то вычитала это в какой то умной книжке. Но братва явно не читала умных книжек, и мои старания остались незамеченными.

– Ну, че, в натуре, Демьян, твоя телка под одеялом ныкается? Или ждет, когда, кто к ней присоединится, бля? Так я, этово, могу сделать. Это бля, нам раз плюнуть, как два пальца обоссать, нахуй, – недовольно высказался один из пиздобратьев.

Демьян спокойно подошел ко мне, стянул с меня одеяло и врезал по голой заднице.

– Хлоп-с, – зазвучал шлепок и, улыбаясь во всю морду, Демьян сказал: – С добрым утром, дорогая.

Вся братва забалдела и стала стучать кулаками по столу. Еще больше обиженная таким обращением со своей персоной, я встала, прикрываясь простынкой и, взяв в охапку свое тряпье, молча поперла в ванную одеваться. Сделав морду кирпичом и не удостоив никого своим взглядом, я быстро пробежала между сидящими пиздюками и чуть не ебнувшись через порог, залетела в душ.

Братва ржала и балдела, врубив магнитофон и слушая «Сектор Газа»:

А ты еблась в первый раз,

Я вставил – ты обосралась,

Как не приятно было мне

Тебя ебать, а ты в говне.

«Суки, блядь, наверное, с меня прикалываются», – подумала я, снимая одетые наизнанку трусики. «Я сейчас уйду домой», – строила я планы, я не буду ни с кем разговаривать, тогда они поймут, как я обиделась. Тогда они почувствуют, как им не хватает моего общения. Если этот сука Демьян не пустит меня домой, то я своей кислой мордой испорчу им всю малину. Я как говно буду сидеть и вонять, но вонять молча, чтобы по морде не схлопотать. Мамка всегда говорила, что молчанием можно морально задавить. Вот пусть помучаются, гады. Вздумали бля, меня оскорблять, пидорасы. Я оделась, умылась, и, вспомнив, как любила действовать всем на нервы моя мамка своим треснутым молчанием, я подумала, открывая дверь ванной: «Я объявляю бойкот, я всем объявляю бойкот», – и гордая вышла вперед.

Заходя в комнату, я так высоко задрала нос, что даже не заметила подставленную подножку.

– О, крыса, вышла, – запел один придурок.

Я свирепо глянула на него, прижимая язык зубами, чтобы не нарушить бойкота и не ляпнуть что-то в ответ. Но тут я со всего маха ебнулась пузом на пол, растянувшись во всю длину.

– Га-га-га-га, – заржали пацаны, мацая своих баб, – дак это длинная крыса, во-о как растянулась. Вся пиздобратия просто угорала надо мной.

– Мы будем звать тебя Такса, слышь? – обратился ко мне какой-то лысый пень, ржавший громче других. – Демьян, ты не против такого погоняла твоей телки? – спросил он.

– Да мне по хуй, – безразлично сказал Демьян.

Я села на кровать. Прижатый зубами язык, чтоб не ляпнуть чего лишнего, во время падения прокомпостировался и я усердно высасывала из него кровь. «Во суки ебаные, – думала я, – уже и погоняло приклеили, твари. А Демьяну-то похуй, что обо мне говорят, пидор ебнутый. Мать же мне говорила, что парень, то есть будущий муж, должен заботиться о тебе, оберегать тебя от сплетен и косых взглядов, а Демьяну-то похуй. Он меня, наверно, не любит, даже не думает обо мне всегда, как должен делать настоящий влюбленный… Ой, ма-а-а-ама, что же это за хуйня такая выходит, все совсем не так получается. Что же мне делать-то? А? Я сидела, надувшись и ебла себе мозги. Я прямо не понимаю, что мне делать. Все было не так, как я хотела, и вдруг никто не бегал за мной и не предлагал конфетку, а я так привыкла! Одна из баб вдруг пронзительно завизжала и закинула ноги на стол, задрав юбку. «Это че еще за представление?» – недоуменно уставились на нее. А она, заржав, откинулась на грудь своего хахаля. Все стали прикалываться и ржать.

– Эй, Слабжик, опять своей телке пизду чешешь? – спросил какой-то блондин, похожий на Пушкина.

– Да, Хотаб, ущипнул ее разок за клитор, она и завизжала от кайфа.

– Ну-ну, ручки шаловливые, – прикольнулся Демьян. – Хотаб, может, и твоя баба того же хочет, гля, как глазки заблестели, аж  ляжки светятся.

– Я вчера ей глазки «полиролем» протирал, блеск специально наводил, так шо грех не блестеть – хохотнул «Пушкин».

Его баба радостно заигрывала, положив руку на его штаны и улыбаясь во всю харю, она запела:

– Хотаб вчера столько палок кинул, что я из его спермы питательные маски для лица делала, говорят там протеина много, или как там его зовут, очень полезный для кожи, – заявила она и стала гладить ширинку Хотаба.

Две другие бабы тоже начали ластиться к своим ебарям. Особенно разорялась телка лысого пня, она развалилась на кровати, оперевшись о его колени и задрав одну ногу на стенку. Бельишко ее было стремным, но ей явно нравилось всем демонстрировать его. Лысый пень запустил свою лапу ей в трусы, и она со стоном рассмеялась, запрокинув голову назад и прогнувшись в спине.

– Что естественно, то не безобразно, – сказал лысый, шерудя лапами в мохнатке телки.

Я тупо смотрела на эту картину, думая: «Мою мамочку удар трахнул бы от такого естества жизни. Для нее секс всегда был тайной за семью печатями, о нем ни говорить, ни думать нельзя до замужества, а то скажут, что ты распечатанная, а это же великий позор. С понтом телка должна быть тупой как корова, верить, что детей приносит аист, или они сами в животе заводятся, и даже не знать в какую дырку хуй пихать. Ну, прям инопланетянка, бля», – думала я, вспоминая мамкин шок, когда она узнала, что я не девочка. «А какая, хуй, разница?» – подумала я, глядя, как тащатся бабы. Им было похуй, что о них подумают, совместно со своими ебарями, они ловили кайф, освобождаясь от узких рамок узаконенной семьи. Только делали они это не сознательно, а под властью гормона. Все самки, бля, как почуют, что гормон разыгрался, сразу, бля, принцев ищут, на детские коляски засматриваются, ползунки, пеленки, строят воздушные замки, мечтают о хуйне. А те, кто попроще просто ебутся налево и направо. Вот и вся любовь. Есть только гормон и куча иллюзий в нагрузку…Братва разошлась не на шутку и кое-кто уже начинал раздеваться и переходить к более активному кайфу. Демьян тоже полез ко мне. Но с меня было достаточно и вчерашнего, и я забилась в угол, прикрываясь табуреткой, чтобы он меня не достал. Братва ржала, мацая и раздевая своих баб, и им в принципе было похуй, оттрахает ли Демьян свою мымру или нет. Выставив табуретку ножками вперед, я заорала на Демьяна:

– Оставь меня в покое, ты еще вчера заебал меня до полусмерти. Хватит, магазин на переучете… – пиздела я, боясь, что он может пустить меня по кругу, и вся капелла будет тыкаться своими хуями в мою жопу. Демьян хотел выдернуть у меня табуретку, но выпитое бухло, не позволяло ему двигаться четко, и, зацепившись за угол старого драного коврика, он чуть не ебнулся, трахнувшись больной рукой об стол.

– В-в-в-в-р-р-р-р-р-р-с-с-с-с-у-у-у-у-у – то ли взвыл, то ли зарычал он. Резаные края разошлись, и потекла кровушка.

– Ха-ха-ха, – заржала братва, оторвавшись на секунду от своих баб, – че течка началась? – прикалывались все.

– Хули ты с ней вола ебешь? – спросил лысый пень, – перетяни ее чем-то нахуй. А то, бля, тама моя футболка, засеришь еще.

Демьян выматерившись сквозь зубы попер на кухню искать бинт. А мне, дуре, стало его жалко. Ебанутая мамка научила жалеть всех подряд, ставить себя на место слабого. «Сострадание», – говорила она, сюсюкая и гладя меня по головке, когда я  разбивала коленку. «В пизду мне твое сострадание, – подумала я, – Ведь, бля, Демьян, когда  меня трахал, не сострадал, сука, а я теперь должна пизду ему раскрывать, что ли за то, что ему хуево?» Вместо того, чтобы злорадствовать: «вот, хотел меня объебать, а теперь сам ебнулся, так тебе и надо, будешь знать почем фунт лиха». Вместо этого, бля, мамкин голосок пиздил в оба уха: «Хороший человек всегда имеет доброе сердце, он всегда сострадает к людям. А ты ведь хочешь быть хорошей? Правда? Поэтому ты должна жалеть других людей, не делать им больно, не говорить плохих слов. Тогда, если ты будешь жалеть всех, то все тоже пожалеют тебя и скажут: «Смотрите, какая хорошая девочка, добрая, милосердная…».

Весь этот мамкин пиздеж, сидел уже в одном месте, но я ничего не могла с собой поделать, внутри я выла от жалости: «Ма-а-а-а, Демьянчику больно, у него кровь течет, а-а-а-а, ему плохо-о-о…» – скулила я в своих ебаных мыслях и даже подумывала о том, что, может быть, дать Демьяну кусок пизды, пусть удовлетворится, утешится… Может ему легче станет…» Но мохнатка моя говорила совсем другое, и никакими пряниками и конфетами ее было не уговорить. Она отчаянно боялась хотя бы перекинуться парой фраз с большим дрыном Демьяна. Страх оказался сильнее жалости и пока Демьян матерился на кухне, заматывая свою лапу какой-то грязной тряпкой, я, улучив момент, когда никто не смотрел в мою сторону, залезла под кровать, чуть стянув на пол покрывало.

Компания дебилов уже ебалась во всю. Каких только поз не было! Слабжик без одежды, худой как скелет и длинноногий как стропило, ебал телку даже не вставая из-за стола. Он так и сидел на стуле, а сверху на него взгромоздилась его жирная девка. Повернувшись к нему спиной, она села на его хуй и закинула ноги на разъебанный стол, держась руками за его ножки. Как они умудрялись трахаться, я не поняла. Оба совершали какие-то ебанутые рывки, от которых и стол и стул ходили ходуном, издавая душераздирающие скрипы, и звенела вся посуда. Баба ржала как сумасшедшая, видимо, наслаждаясь еблей. Забравшись под кровать, я наглоталась пыли и всякого мусора, но, плюнув на все это, разгребла себе место среди вонючих носков и использованных гандонов и, выглядывая из-под покрывала, наблюдала, что происходит в комнате.

Еще одна парочка ебалась на пружинистой кровати в традиционной позе. При каждом наскоке жирного потного вонючки, кровать прогибалась и его телка уходила куда-то вниз, трахаясь жопой об пол. Хуй вонючки терял дырку и тыкался в пустоту.

– Блядь, твою мать, сука, лежи смирно, – командовал он своей полупьяной и полусонной телке, которая и так забыла, что умеет шевелиться.

С каждым наскоком его телка все больше и больше ныряла в пол, по мере того как его злость и упертость становились сильнее. Кровать радостным визгом пружин озвучивала эту сцену. Мне стало смешно и я чуть было не заржала, подумав, что с таким придурком ебаться трудно. Чем более яростно он накидывался на свою телку, тем дальше она от него уходила, тем больше он разъярялся. «Во, бля, вечный двигатель…», подумала я. Но тут, представив себя на месте этой телки, я ощутила внутренний дискомфорт, и сразу же потухла. Мне снова стало хуево и жалко телку. Я снова вспомнила о сострадании, о великом  подарке, сделанном  мне тупорылой мамкой. «Вот же блядь, какая – эта мамка, ведь мне было так хорошо, смешно, ржачно, а тут, бля, стала сострадать, что кому-то хуево и самой также стало. Нахуй вообще сострадать? Чтобы быть как все? Всем хуево, ну и я пострадаю, и тоже будет хуево, как и всем. Так и будем сострадать дружно в своем болоте об одной заботе», – подумала я и, пытаясь уйти из хуевости, перевела взгляд в другой угол комнаты. Там тоже еблись.… Со стонами, со вздохами, с матом и со смехом. Везде было одно и то же – ЕБЛЯ! «Вот она жизнь, – подумала я, – поспать, посрать, пожрать, напиться и с голой бабой веселиться. Больше ничего нету. Чуть позже к этому обязательно добавятся

пеленки, сранки, ползунки,

бутылки, соски и горшки.

Все на горбу своем тащи,

Другого в жизни не ищи.

Демьян вернулся с забинтованной рукой и стал рыскать глазами в поисках меня. Я забилась в самый дальний угол, дрожа и с замиранием прося у Бога, чтобы он меня не заметил, я даже вспомнила каких-то гипнотизеров, и пыталась внушить Демьяну свою мысль: «Демьян, ты меня не видишь, ты меня не видишь. Меня здесь нету. Я ушла. Меня здесь нет. Ты меня не видишь. Господи, он меня не видит. Ну, сделай так, пусть он меня не заметит… – молила я Бога, скорее требуя, чем прося. Демьян долго хлопал глазами, потом ущипнул какую-то телку за сосок. – Дак, это у него излюбленный прием, – подумала я, вспоминая, как он щипал и меня. Телка взвизгнула и выгнулась дугой. Хотаб, недовольно зыркнул на того, кто мешал ему насладиться еблей. Демьян спросил:

– Где моя жопа с ручкой, – имея в виду меня, так как он любил прикалываться надо мной и моим желанием походить на пацана.

– Жопа с ручкой? В твоих брючках, – недовольно буркнул Хотаб и перекинул свою бабу на другую сторону.

Демьян почесал затылок здоровой рукой и пошел ломиться в парашу, считая, что я там сралась-засралась.

Пропустив своих баб по разу-другому, братва начала меняться телками. Причем с кем хочет ебитесь, какая телка – никто не интересовался. На какую встало, ту и еби. Иногда одну двое.

Демьян долго шарился по хате в поисках  меня. Подумав, видимо, что я съебалась или просто забыв обо мне, он приклеился к первой попавшейся телке и, поставив ее раком, засадил ей по самые кукры. Телка закусила губу и застонала в сладостной истоме.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 5

СЕЛЕНИНА

ЛЕСБИЯНСТВО

 

Выйдя за границы физического тела, я стала ощущать, как становлюсь бесконечным морем сексуальной энергии. Но мое сознание не растворилось в нем – нет! В этот момент я с отчетливой ясностью стала ощущать свое намерение сделать так, чтобы Лилит стала моей, чтобы она всегда принадлежала только мне одной, и никому! Я притягивала ее к себе жадным желанием захватить и завладеть ею, как вещью. В этот миг жажды обладания я стала ощущать, что мое энерготело перестраивается, и я становлюсь мужчиной: властным, сильным, агрессивным, хищным, умным.

 

… И в этот миг в моей душе возникло щемящее чувство соперничества с Мудрецом. В этом-то как раз и начал сбываться коварный замысел Лилит. Принимая это состояние за свое, я начала думать, что Лилит – это именно та женщина, которая мне нужна: ментальная, имеющая разносторонние интересы, непосредственная, обаятельная, с красивой фигурой, смуглой кожей, с восточной наружностью. Все эти качества можно было встретить далеко не в каждой женщине, и поэтому я считала, что мой выбор очень удачен, но я совершенно забыла, что моего выбора здесь не было – первый шаг в этом направлении сделала Лилит с вполне понятной всем целью: во-первых, разлучить меня с Учителем, а во-вторых, быть одновременно и с ним, и со мной.

Выйдя из состояния растворения, вернувшись к своему первоначальному состоянию, я стала ловить себя на мысли о Лилит. Она стала чем-то навязчивым и беспокоящим. После этой встречи я вдруг увидела мир совершенно с другой стороны. Если раньше меня все время волновало, где Учитель,  с кем он, когда он придет ко мне, не встречается ли он тайком от меня с Лилит, то теперь это совсем уплыло из моего поля зрения. Теперь я уже не думала о себе, как о женщине. Я чувствовала себя агрессором, захватчиком, собственником, которому была нужна его добыча, его жертва! Идти на компромисс или считаться с кем-то я не хотела. Таким образом, из мягкой, послушной, пластичной девчонки я превратилась в прямолинейного, тупого, грубого мужика.

Каждый раз, когда я раздевалась в ванной перед мытьем, то с досадой или со злобой, видя, что у меня две груди и между ног дырка, думала: «Так хреново, что я не родилась мужиком». Я завидовала мужикам, что у них есть хер и яйца, что у них здоровые банки, квадратные челюсти и все такое прочее. Ревность к Учителю не давала мне покоя, мои мысли стали заняты тем, как отлучить Лилит от Учителя и сделать своей собственностью! Так начал сбываться коварный замысел Жидовки.

Не дожидаясь очередной встречи с Учителем, я сама поехала к ней домой.

Дверь мне открыла Лилит. Сначала я даже не узнала ее. В спортивном черном костюме, который сильно ее старил, с волосами, собранными в пучок на затылке, в стоптанных тапках и «вороньих» очках, она мне напомнила старую грымзу. Я прошла и закрыла дверь. В нос мне ударил спертый запах старушечьего говна и плесени. Неожиданно дверь маленькой комнаты распахнулась, и оттуда высунулась старушечья голова в зимней, драной шапке.

«И это в летнюю жару!» – промелькнуло в моей голове. Старуха осклабила беззубый рот и громко прошамкала:

– А вы из домоуправления? Мы вам очень рады!

– И старуха выползла из своей берлоги. На ней вдобавок были валенки с калошами и драная синтетическая шуба.

– Пошла! Пошла вон! – набросилась на нее Лилит и пинками загнала ее назад.

Старуха что-то стала возгудать, но ее «доченька» зашла в комнату и здорово отдубасила ее кулаками.

– Ой-ей-е-е-ей! – вопила на всю квартиру бабка.

– Будешь еще выползать? – бесилась на нее Лилит.

– Не-е-ет! – голосила бабка.

– Молчи, паскуда, покуда совсем тебя не прибила! – пригрозила «дочурка» и последний раз дав ей кулаком по спине, вышла из комнаты. Бабка так и осталась сидеть, втянув голову в плечи. Лилит вышла из комнаты и шепотом на ухо спросила у меня:

– Ты ничего не видела?

Я недоуменно пожала плечами:

– А что я должна была видеть?

– Я слышала, что сегодня идут еврейские погромы и, что памятники* всех жидов бьют прямо на улицах, а потом вламываются к ним в квартиры и там все громят и пиздят.

– Мама! Мама! Я хочу гулять! – подбежал пятилетний Сука, дергая Жидовку за штаны. Одной рукой он ковырялся в носу, другой придерживал белые колготки, которые пузырились у него на коленках и сползали с ног как ласты.

– Мам! Пойдем гулять! – выл еврейский выродок.

– Ты что, с ума сошел?! – нападала на него Лилит. – Тебя же там  пристукнут! Там погромы идут!

– А с чего ты взяла, что там погромы? – удивилась я, разглядывая грязную дырявую рубашку Суки.

– Мне Толя сказал, – боязливо хлопая глазами, ответила она. – Это молодой еврейчик из нашей группы. Они  в погромы вообще выехали из города и квартиру опечатали.

– Ха! Вот ерунда! – засмеялась я. – Никаких погромов я не видела и ничего о них не слышала. Ты знаешь, я тебе тут стихи привезла, – сказала я, трепетно глядя на Лилит.

– А, стихи, – рассеянно глядя на меня, буркнула она, продолжая думать о своем.

– Это не просто стихи, – навязчиво говорила я, – я их написала сама и посвятила тебе.

– Мне? – сразу же оживилась она. – Это интересно! Ну ты проходи!

Мы зашли в большую комнату. Там везде по полу валялись поломанные игрушки, детское домино, волчок и много всякой дряни. На дурацком патефоне играла пластинка «Бременские музыканты». Многие дверцы стенки были не закрыты. Лилит села на диван, на котором лежала еще неубранная постель. Я села на краешек дивана. Лилит оживленно смотрела на меня. Она всегда оживлялась, когда кто-то пиздел о ней какую-то ересь. Но это ничего не значило! Ровным счетом ничего! Трепетно развернув скомканный листок, вытащенный из кармана, я стала читать:

Когда бы колдовать иль волховать умела,

У ног твоих была бы в тот же миг.

И обнаженный жадный мой язык

Скользил бы как змея по девственному телу.

Сейчас узнаешь первородный грех:

Адама не было, по Библии, утех.

Лишь Ева и Лилит друг с дружкой забавлялись,

Ни в сатане, ни в Боге не нуждались…

Вот тайный смысл, тебе его дарю

И посвящаю в блуд нерукотворный.

Мне дрожь свою унять невмоготу,

И льется с губ призывный мат отборный.

Ах, сука, мать ети – и все такое,

Люблю с тобой я действо непристойное.

Закончив читать свой стих, я победоносно посмотрела на Лилит. В ее взгляде я прочитала восхищение и закомплексованность одновременно.

– Ну, как? Нравится?! – радостно воскликнула.

–Еще как! – ответила она.

Лилит с блеском в глазах слушала стих, как вдруг в соседней комнате раздался громкий звук. Лилит вздрогнула. Но как выяснилось позже, это был не погром, а всего лишь бабкин пердеж. Лилит ворвалась в комнату бабки.

– Фу! Старая вонючка! – заорала она на нее и больно ударила ее между лопаток. Бабка заохала, завозилась, а затем тут же заснула.

Вернувшись в большую комнату, мы продолжили чтение. Сексуально облизнувшись, я стала читать:

А твой сосок был у меня во рту.

И он дрожал, искрился, извивался,

Я нападала, ты не отстранялась,

Призывно обнажая срамоту.

Ты говорила, что тебе все это в кайф,

Глаза блестели искрами бесстрашья.

Мужчины – тлен пред этой нашей ласкою.

И думалось: придешь ты завтра.

Ты обманула. И с легкостью путаны

Другим теперь бросаешь поцелуи.

Мне наплевать, раз так –

Я не желанна – давай за деньги,

Черт с тобой, сторгуемся.

Ну, почему, зачем же ты сбежала,

Ведь видит Бог, себя ты обокрала.

Я победно посмотрела на Лилит. Глаза ее выражали вполне определенное состояние. Вся ее поза, улыбка, мимика говорили об одном желании. Но я не спешила. Я стала читать дальше:

Вот ночь пришла и тишина,

Да кошка завизжала дико:

Ей хочется кота, а мне тебя –

Как будто это я зашлась вся в крике.

Да, это я, скребя ковер когтями,

И вою, и трясусь

В последнем зове страсти.

Кровь на губах смывается слезами.

О, если б ты была в моей здесь власти!

Вот зеркало, и сквозь туман глядя,

Тебя не видеть, как лишиться воздуха

Мне больше жить по-прежнему нельзя.

И черные круги мерцают омутом.

Замолкли кошки,

Сердце сталось в мареве,

Мне даже телефона не оставили.

Лилит совсем забыла, где мы находимся, что происходит вокруг, как будто бы находясь в подвешенном состоянии.

Я продолжала:

Тебя совсем я больше не люблю,

И никогда тебе не позвоню.

И бархатный изгиб твоей спины,

И дивность губ твоих

Мне больше не нужны.

Тебя забыла раз и навсегда,

Но брата телефон есть у меня.

Он юн, наивен, глуп, он не поймет,

Какая цель ведет меня вперед.

Еще секунда, номер набрала.

Дрожит язык, кружится голова.

«Что я спрошу? Конечно, о здоровье.

Сестра больна, лежит уже 5 дней

Не может выйти, позвоните ей».

Она радостно рассмеялась и захлопала в ладоши, как ребенок. Но тут же остановилась и продолжила слушать:

Убить успеется, за окнами рассвет.

Она жива, ей надо пить и есть.

И я бегу с корзиной за покупками,

Чтоб ублажить и тело ей, и душу.

Купила в дальнем магазине:

Кило сосисок, апельсины,

Две пачки с чаем, водки с перцем.

 

И дальше в путь под стуки сердца.

Вот дверь, звонок, ты отворяешь,

Халат на плечиках твоих.

Смотрю сквозь дым и забываю,

О чем вчера писала стих.

Жизнь на Земле банальна и мгновенна,

С тобой лишь встреча здесь первостепенна.

За стеной раздавались звуки шагов Суки и редкие, но сильные удары в стену, а также угрожающие реплики Суки по отношению к бабке. Та отвечала ему умоляющим голоском. Селена и Лилит были увлечены процессом чтения, и опять звучал стих:

Ни хрипа в трубке – это голос низкий

Как у извозчика, прокуренный до дна,

Мне стоило услышать…

И я сомлела, словно от вина.

Так ты болеешь или испугалась?

Скажи мне правду, как пред алтарем.

И ты мне смачно все живописала:

Что гноем харкаешь, и лоб горит огнем.

Ты не придешь, твой анализ

На той неделе будет лишь готов,

Да, дифтерия, страх, исход летальный

Без лишних тягот и никчемных слов.

О счастье: Боги зов мой услыхали,

Она не разлюбила, умирает.

Лилит отпрянула со страхом и отвращением. Но сразу же спохватилась от мысли, что ведь ничего страшного не произошло: всего лишь навсего стих. И тут же расслабилась, мило улыбнувшись.

– А что дальше? – с детской непосредственностью спросила она.

Я радостно продолжала:

Ну почему всего лишь дифтерия,

А не чума, холера или спид?

Тогда б друзья, любовники, родные –

Все б от тебя трехкратно отреклись.

И только я спокойно, тихо, смело

Тебя бы подошла поцеловать,

И вместе б наши души отлетели,

Чтоб в мире ином благо испытать.

Но ты черна, гореть в аду,

Наверно, будешь за грехи свои ты.

Я ж мать семейства, в рай я попаду.

И мы не встретимся, разлучат Херувимы.

Один есть выход – грех я совершу.

У трупа холодного сама себя убью.

На этот раз Лилит уже не испугалась, а злобно расхохоталась. В ее глазах сверкнул дьявольский огонек. Она вызывающе посмотрела на меня. Я делала вид, будто бы сначала не замечала этого, но затем как бы невзначай стала бросать беглые взгляды на Лилит. Она неотрывно смотрела на меня. Ноздри ее раздувались, глаза блестели, рот был полуоткрыт в вызывающей улыбке. Весь облик ее преобразился. В этот миг она мне напоминала таинственную и свирепую амазонку: воинственную и притягательную. Я подняла голову и обомлела от ее внешнего вида. Наши взгляды встретились. И в этот момент мы поняли, что обе хотим одного и того же.

Наши взгляды неотрывно смотрели друг на друга, наши руки потянулись друг к другу и сплелись в пламенном объятии. Наши губы приблизились друг к другу. Еще мгновение и уже не будет такой силы, которая могла бы нас разлучить!.. Как вдруг в дверь начали тарабанить. Лилит замерла и побелела, как саван.

– Что с тобой? – громко вскрикнула я и принялась трясти ее.

– Тс-с-с! – поднесла она палец к губам, – это еврейские погромы!

– И что нам теперь делать? – мало понимая что-либо, спросила я.

– Давай, ты пойдешь к двери и детским голосом будешь спрашивать: «Кто там?», – заговорщически шепнула она, – а потом, когда спросят: «Нет ли здесь евреев?», – ты скажешь, что мама с папой сняли тут квартиру.

– Хорошо, – детским голоском пролепетала я и отправилась к входной двери.

Тем временем удары в дверь усиливались и учащались. А затем они переросли в мощные увесистые пинки. Мне стало страшно, что слабенького совковского изготовления дверь не выдержит такой мощи и развалится по частям, и я самоотверженно бросилась выручать свою подругу от страшной расправы.

– А кто там? – детским голоском пролепетала я.

– А это я, – послышался знакомый голос, – гений всех времен и народов. Великий раджа-йог Удмуртии! А ну-ка открывай!

Узнав нашего Учителя, мы радостно бросились открывать дверь.

– А вот он я! – радостно сказал Состис.

Мы весело бросились к нему на шею, визжа и хохоча при этом. В этот раз мы уже не устраивали свалку. Состис нежно обнял нас обеих.

– А разве нет погромов? – тут же испуганно спросила Лилит.

– Каких погромов? – весело переспросил Мудрец, хлопая ее по попке.

– Еврейских, – нервно твердила она.

– Я не видел никаких погромов, все тихо, мирно, – также беззаботно отвечал Мудрец. Лилит немного расслабилась и пригласила Учителя войти и успешно закрыла за ним дверь. Но уже через секунду наш восторг сменился неудобством. Мы встали, робко глядя на Мудреца, не зная, как объяснить ему причину нашей встречи здесь. Учитель нисколько не смутился и сказал:

– Что, лесбиянничаете? Ну что ж, это полезно.

– Да нет, Селена тут ко мне за книжкой приходила, – попыталась было оправдаться Лилит.

Состис весело ухмыльнулся ее словам:

– В том, что вы хотели заняться лесбиянством – нет ничего особенного. Это не страшно. Страшнее то, что вы хотели мне соврать.

Лилит закусила губу от неудобства.

– Конечно, мать вас учила, что врать не хорошо! – бойко продолжил Учитель, – но и это тоже – хуйня!

– А как надо поступать? – с любопытством спросила я.

– А нужно скрывать всю правду от малознакомых, а также от всех мышей на улице. Вот, например, вы ходите дома разнаряженные, накрашенные и все такое прочее. Это полезно для того, чтобы всегда быть в хорошей форме, подтянутыми, – продолжал Мудрец свои поучения.

– Но если вы в таком виде выйдете на улицу, мыши вас не поймут. Они будут над вами смеяться, показывать пальцем, домогаться, лезть. Поэтому на улицу вы должны одеваться во все серое, бессмысленное, чтоб из толпы не выделяться.

– Ах, вон оно что! – дошло до меня. – То-то на меня все бабки во дворе таращатся!

– Вот так! Так что вы должны быть очень осторожными, как в одежде, так и в поведении, в словах, – наставлял Мудрец. – Не думать, что вам все можно. Ведь мир очень опасен. Не выдуманных погромов надо бояться, а реальных мышей, которые каждую секунду находятся вокруг вас.

–Так это что, нужно постоянно себя контролировать?! – недоуменно воскликнула Лилит.

– Конечно! – ответил Мудрец. – А чем вам еще заниматься! И это только начало!

– Начало? А что же будет дальше? – удивленно спросила Лилит.

– А дальше вы должны научиться контролировать каждое свое состояние, каждую свою мысль, каждый свой импульс. И тогда вы сможете добиться успеха в жизни.

– А это как? – удивилась я.

– Нужно научиться видеть, к чему могут привести те или иные состояния, мысли и поступки. Тогда у вас в жизни не будет проблем.

– А как этому научиться? – радостно спросила я.

– А вот как раз этому-то мы с вами будем учиться! – эхом отозвался Учитель. – Хотите этому научиться?

– Хотим! Хотим! – завизжали мы и весело захлопали в ладоши.

– Ну, тогда мы вас проверим! – лукаво подмигнул Состис и направился в комнату бабки, – А тут что происходит?

Он открыл дверь и невольно отпрянул от густого, настоявшегося запаха старушечьей мочи и говна. Старуха, оказывается, навалила кучу прямо посреди комнаты. Сидя подле нее, она залазила в говно пальцем, а затем засовывала его в рот. От этой сцены нас чуть не стошнило и не вырвало.

– Ой, что ты делаешь, старая мерзопакостница?! – разъярилась Лилит и с тумаками обрушилась на бабку.

– Ой!-ей-ей-ей! – завопила старая вобла.

Лилит схватила ее за космы и носом стала тыкать в говно.

– Что это такое? Что это, тебя спрашиваю! – кричала она на свою мамашу.

– Безвкусная кашица, безвкусная кашица, – твердила маразматичка.

Вконец потеряв терпение, Лилит со всей мочи навесила бабке такого тумака, что та не удержалась и шмякнулась вперед. По пути пытаясь затормозить, бабка въехала руками в говно.

– Фу! Вонючка! – закричала на нее Лилит и захлопнула дверь бабкиной комнаты.

Та так и осталась сидеть перепачканная в говне. Впрочем, это ей было все равно. Вот как доживал свои годы интеллигентный образованный человек, инженер авиации…

Мы направились в большую комнату.

– Ну, а тут что такое? – весело усмехаясь, Учитель подошел к шкафу с книгами.

– Это моя библиотека, – гордо подняла голову Лилит.

– А ну-ка, давай позырим, – подражая пьяному хулигану, сказал Учитель и подмигнул мне.

Мы весело открыли створки шкафа и начали изучать так называемых «классиков». Первый попавшийся был Пушкин. Мы стали перелистывать томик его стихов и там обнаружили, что почти на каждой странице было стихотворение, посвященное новому имени.

– Ебкарный бабай! – воскликнул Состис. – Да какая же это к чертям любовь, если она каждый день возникает к новому человеку?!

– Но это великий поэт! – вступилась за Пушкина Жидовка.

– А я вот слышала, что это был великий бабник! – парировала я, видя, как Лилит идет своим упрямством против Учителя. – У него каждый день была новая любовь: сегодня одна, завтра другая, послезавтра третья. И всех он трахал и забывал о них. Вот кто это был. Он мог бы заразиться сифилисом и сдохнуть как собака, если бы Дантес вовремя его не прихлопнул.

– Правильно! – радостно воскликнул Учитель. – Все эти классики – это большие хуеплеты и сукины дети. Сборище шизофреников, бабников и пидорасов!

Мы весело и глумливо захохотали, глядя на удивленную Лилит. Та стояла, открыв рот, все в том же убогом спортивном костюме и хлопала глазами.

– Так, с этим пидором все понятно! – деловито воскликнул Состис. – Тащи мусорное ведро! – скомандовал он мне.

Я, не долго думая, побежала на кухню и притаранила ведро.

– Что вы собрались делать?! – забесилась, почуяв опасность, Лилит.

– Мы избавляемся от макулатуры! – яростно воскликнул Учитель, снимая собрания сочинений хуеплета с полки и, водружая его в ведро.

– Боже! Какой ужас! – бросилась к ведру Жидовка. – Это же великий гений поэзии!

Видя ее намерения, я резко схватила ведро и, закрывая его своей спиной, стала бегать по комнате, ловко уворачиваясь от Лилит. Тут же Учитель громогласно выкрикнул:

– Та-а-ак! А еще что здесь есть?

Испугавшись, что следующую «классику» тоже отправят в помойку, Лилит переключилась и с пеною у рта стала доказывать, что все они хорошие и их надо любить и у них учиться. Услышав такое, Состис сделал идиотическую мину и сказал:

– Учиться! У такого пидорасья! Уже научился! – И тут же начал идиотски паясничать и строить дебильные рожи.

– О! Это кто? – тут же спросил он, беря в руки томик Достоевского.

– О! Это великий философ! Он написал такие глубокомысленные рассказы, у него такая глубокая психология! – взорвалась Лилит бурей эмоций.

– Ха-ха-ха! – засмеялся Состис. – Глубокомысленные рассказы! Да там только одна мудятина! Читать невозможно!

– Не говори так! – забесилась Лилит. – Если человек не понимает Достоевского, то он и не может стать таким же, как он.

– Таким же как он шизофреником! – подначивала я.

– А ты вообще молчи! – заорала на меня Лилит.

– А чего это я буду молчать? – взорвалась я. – Твой Достоевский был шизофреником! И жизнь свою кончил полным идиотом, а все его рассказы для тех, кто хочет тоже стать такими же, как он долбоебами!

– Ты ничего не понимаешь! – напустилась на меня Лилит. – Это высочайшие умы человечества! – долдонила она.

А тем временем Учитель изъял из шкафа собрание этого «высочайшего ума» и отправил его туда же – в помойку.

– Так! А это что?! – злорадно потирая руки, Состис потянулся к «шедеврам» Толстого.

– Нет! Только не это!

С диким визгом, как будто ее режут, Лилит бросилась отнимать книгу  из рук Учителя. Тот ловко перебросил ее мне. Я стала, как флагом размахивать ею в воздухе. Лилит подскочила ко мне, схватилась за кусок книги. Мы сцепились и потащили каждый в свою сторону. В результате этого «Толстой» был поделен на две части.

– Что ты наделала?! – тряся своей половинкой, рыдала Лилит. – Теперь ведь его даже в «Букинист» не примут!

– Да на фиг он тебе сдался?! – удивляясь, спросила я.

– Учитель! Ну, объясни ты мне! – с нескрываемым отчаянием подступилась Лилит к Мудрецу. – Чем вам не нравятся классики?

– Тем, что это все слабые, безвольные люди, – абсолютно спокойно и уверенно произнес Мудрец.

– В чем они слабые? – психовала жидовка.

– Ну вот, например, этот Толстой. Он написал роман «Война и мир». И роман его потом перевели на французский и другие языки мира.

– А это что ли про Наташу Ростову? Бля буду-ю, – кося на блатной манер, спросил Состис.

– Да-да! – восторженно отозвалась Лилит. – Про то, как …

– Ха-ха-ха! – перебил ее Учитель. – Как одна дурища разъезжает по балам и показывает всем свою тупую пачку перед всевозможными чуханами. И долго маялась дурью, о чем-то мечтала, свинила. И ни к чему хорошему это ее не привело. В конце концов, она просто стала курицей-наседкой с детьми. Обабилась, растолстела. И никому не нужная засела у себя в глуши.

– Но ведь это так прекрасно! – сентиментально промямлила Лилит.

– А что в этом прекрасного?! – разъярился Учитель. – Чего ей не ездилось по балам! Что она, не могла что ли всю жизнь на балах на ентих сидеть! Плясала бы себе, веселилась!

– Что ты говоришь, Учитель! – замахала руками Лилит. – Как же можно! А как же дети?

– А на хрен ей все эти дети! Ведь из-за них она в глуши-то и засела. Лягушка болотная! – яростно восклицал мудрец.– Поквакала, поквакала и назад, в трясину!

– Ну, а что ей нужно было делать? – Поправляя свои вороньи очки, спросила Жидовка.

– А она должна была то с одним, то с другим хахалем. Со всеми крутиться, башли у всех брать, по балам разъезжать, по охотам шляться, а там, глядишь, и за границу бы поехала. Мир бы повидала, к королю бы пристроилась. Да мало ли чего можно было бы добиться! А она, ишь, с детишками уселась, дурища проклятая! Да это же просто свиноматка тупая! – неистовствовал Мудрец.

– Но как же так! Ведь я во всем подражала этой самой Наташе Ростовой! Я что, выходит, тоже свиноматка? – неуверенно спросила Лилит.

– Конечно! – безапелляционно заявил Учитель.

Жидовка уронила челюсть и вытаращилась на него, моргая через каждую секунду.

– Но как же так? – не унималась она, – Я, что, зря что ли все это читала и зря рожала?

– А ты что, иначе думала? – расхохотался Мудрец. – Никому не надо объяснять, что конфеты – вкусные, никого не надо убеждать, что если солнце светит – это хорошо. Но вот то, что семья и дети – это полезно, хорошо, нас убеждают на каждом шагу. В том числе и в этих вот романах.

– Как реклама что ли? – радостно подзуживала я.

– Конечно! Ты верно догадалась! – усмехнулся Состис, – А что больше всего рекламируют во всех средствах массовой информации? – Конечно же все самое ненужное и дрянное, чтобы продать все это как можно дороже. И, конечно же, получается, что мыши радостно расхватывают все это дерьмо, отдавая за это свои деньги. Но когда мышь заводит себе семейку, то она платит всей своей жизнью, здоровьем, свободным временем, всем, чем только можно. И все это назад уже не вернуть. И это самое страшное, что только можно представить! И если купив плохой товар, мышь может больше не совершать старую ошибку, то, заведя семейку, она уже не может отказаться от нее  и вынуждена будет срабатываться до костей, пока не сдохнет. И никто не может подсказать ей, что все это ей просто не нужно, – поучал нас Мудрец. – Ну, а мы-то с вами не будем делать глупость! – весело подмигнул нам Состис.

– Но что бы было, если бы в каждой книжке было написано о том, что вы говорите? – возмущенно спросила Лилит.

– Вот то-то и оно! – засмеялся Учитель. – Вся беда в том, что в этих книжках описываются только страдания героя… и ни слова не сказано о том, как избавиться от этих страданий. Как не делать глупостей, которые потом тебе выйдут боком! – философски завершил Учитель.

– И что же теперь делать? – удивленно спросила Лилит.

– А для начала мы выкинем все эти книжки, которые учат нас дурости. – С этими словами он вручил ей стопку Толстого и потянулся за следующей партией книг.

Ошеломленная тем знанием, которое она только что услышала, Лилит механически взяла в руки книги и потащила их в ведро. Не задавая больше лишних вопросов, она помогала Учителю очистить книжный шкаф от хуйни, коей были так основательно забиты не только полки, но и ее тупые мозги. Но, как выяснилось позже, очистить мозги от хуйни оказалось гораздо сложнее.

– Постойте, постойте, – как сквозь сон стала вдруг бормотать Лилит. – Но ведь эти книги я собирала в наследство моему Суке! Я хотела передать ему это богатство.

– Богатство, – присвистнула я. – Ты что, с ума сошла? Тебе же только что все объяснили!

– Да, но ведь мой сын должен прочесть все это! Он должен стать образованным, - как зомби твердила Лилит.

– Сама ты всей этой херни поначиталась: и время, и зрение тратила, а теперь еще и ребенка портишь, – теперь уже не выдержала я.

– Он у меня умный, добрый, он будет очень хорошим! – тупо твердила Лилит.

– Хорошим! – издевательски усмехнулся Состис. – Да это же черт, а не ребенок! И он не книжки твои читать будет, а разбоем займется. Вот, смотри! Кто это сделал? – и Мудрец показал пальцем на уродливую каракулю, нарисованную прямо на обоях синим фломастером.

– Сука, – упавшим голосом сказала Лилит.

– А это чьих рук дело? – спросил он, указывая на клок вырванных обоев прямо посреди стены. – Его же, – удрученно ответила она.

– А это еще только начало. А что будет, если он вырастет? Да он же тебе житья не даст.

– Как так? – не понимала Лилит.

– А вот так! Если еще ребенком так свинит, то когда вырастет, то сядет тебе на шею, и будет выпивать из тебя соки.

– Ужас! – перебила Лилит.

– А когда он все выпьет, то придушит тебя во сне подушкой!

– Не может быть! – схватилась она за голову.

– Может, может, – успокаивал ее Учитель. – Так что быстрей выбрасывай всю эту хуйню в помойку!

Лилит испуганно схватила книги и потащила их в помойку, плохо соображая, что она делает.

– Когда-нибудь ты еще вспомнишь мои слова, – загадочно философски изрек Мудрец удивленной Лилит.

Выбросив в помойку ненужный хлам, мы принялись за воспитание Суки – пащенка Жидовки. Открыв дверь туалета, мы нашли его там спокойно и мирно спящего в обнимку с котом.

– Ну что, дрыхнешь! – толкнул его ногой Состис. – Вставай! А то жизнь проспишь!

Сука встал, зевая, вышел из туалета и, качаясь, с полуприкрытыми глазами пошел за нами на кухню.

– Та-а-ак! Иди сюда! – скомандовал Учитель. – Есть хочешь?

– Хочу, – прогундосил Сука.

– Тогда трудись, мать твою так!

– А как? – спросил пащенок, тря кулаком заспанные глаза.

– Вот! Видишь плита как засрана? – указал Мудрец на старую плиту «Лысьва», которая не мылась еще со времен ее покупки. Толстый слой пригоревшей пищи, въевшейся в эмаль, Суке нужно было очистить за вечер.

– Ну, что! Давай работай! – глумливо скомандовал Учитель, корча пальцы на блатной манер.

Сука подошел к плите и стал, скрести ее ногтями.

– Э! Постой! Не дурачься! – одернул его Мудрец. – Так ты пальцы себе до костей сотрешь!

Сука выпятил нижнюю губу и исподлобья уставился на Учителя.

– На, вот, возьми, – и Учитель бросил ему металлическую сетку и банку с пастой. Сука схватил их и начал тереть, что есть силы, чтобы побыстрее набить едой свой урчащий от голода желудок.

– Давай! Давай! – бесновался Просветленный. – Что потопаешь, то и полопаешь!

Сука вначале тер быстро, затем затормозился и начал еще елозить, зевать. А затем и вовсе прекратил это занятие. Забыв, что за ним наблюдают, он начал разглядывать сетку, разговаривать с ней, как с человеком. А затем, подбрасывая ее словно живую мышь, погнался за ней по всей кухне. Ничего, не видя вокруг, он ткнулся носом в свою мамашу.

– Что! Шары-то разуй! Ничего не видишь! – глумливо выговорил Учитель, на манер школьного хулигана.

Сука зачморился, пряча ложку за спиной.

– Если ты и дальше собираешься так работать, то ты еще долго останешься голодным! – поучал его Состис. – Ты должен вот как работать, мой милый! – с этими словами Учитель сжал сетку в ручонке Суки своей здоровой и сильной рукой так, что тот аж взвыл от боли и начал активно ею тереть плиту. – Вот видишь, как надо делать! Видишь, как надо! – тычил он Суку носом в тот участок, который удалось очистить с невероятной скоростью.

Сука только молчал в ответ и хлюпал носом. Жидовка все это время наблюдала за всем этим с замиранием сердца. Увидев такое, Состис напал на нее:

– А ты чего тут нюни развела, сопли распустила?

– Жалко ж ведь его – он еще маленький! – сентиментально всхлипывала она.

– Маленький?! – присвистнул Учитель. – Да это же здоровый лоб тупой! Он уже сам может тебя обеспечивать.

– Не говори так, Учитель! – закричала Лилит. – ему же всего 5 лет!

Учитель громко расхохотался и произнес:

– Целых 5 лет! Пя-я-ять! Не 2, не 3, не 3 с половиной и с четвертью, а пя-я-ять!

– А что же тогда нужно делать? – удивленно вытаращилась на него жидовка.

– А ты должна была думать так: вот, пока он еще маленький, я буду его немного кормить, а потом он вырастет и уже сам будет меня кормить.

– Но ведь он еще не вырос! – запротестовала Лилит.

– Если ты так будешь рассуждать, то он у тебя никогда не вырастет.

– То есть как?!

– А вот как мой отец, который дожил до шестидесяти лет, и его все это время потчевала бабушка.

– Неужели?! – удивленно воскликнула я.

– Да! – махнул рукой Учитель. – И он, проходимец, умер раньше ее. Просто спился. И кормить ее в старости он не собирался!

– Но мой же сын будет другой! – не унималась Лилит. – Он не будет пить. Он у меня талантливый. Он вырастит гением.

– Так думает каждая курица-наседка! – безапелляционно отрезал Мудрец, – думают, что родят гениев, вундеркиндов или Иисусов Христов, или, на худой конец, просто послушных, прилежных и добрых. А реально вырастают пропойцы, зечье, убийцы, в лучшем случае – просто, уроды.

– А что же теперь мне делать? – в страхе схватилась за голову Лилит.

– А тебе надо было так думать: вот, мол, выродила я этого урода. Ну, ладно уж, лет до трех я его покормлю, а потом попрошайничать отправлю.

– Что ты говоришь! Как можно! – всплеснула руками Лилит.

– А чего? Ничего особенного! Ходить научился, говорить научился – значит, уже может ходить и у всех выспрашивать: дай-дай-дай! Так он и прокормиться сможет. Вот как ему хорошо будет!

– Но что же с ним дальше будет, если еще с детства он уже ходит с протянутой рукой?! – не унималась Лилит.

– А вот и хорошо ему будет! – злорадно хохотал Состис, – с трех лет он себе еду выпрашивать будет, а с пяти уже тебя должен начать обеспечивать.

– Да он же не сможет! – долдонила Лилит, как заезженная пластинка.

– Сможет! Еще как сможет! – глумился Учитель, – здоровый такой! Бежит, у всех просит: дай-дай-дай! А потом тебе еду приносит. А ты только лежишь себе, припеваючи живешь, отдыхаешь, ничего не делаешь. Лафа, а не жизнь!

– Но что обо мне скажут люди?

– А что тебе до людей? Люди просто тебе безразличны. Не они ж тебя кормят. А ты живешь себе припеваючи, и думаешь: «Да! Я не зря его родила. До пяти лет я его кормила, а теперь он меня кормит!» – вот тогда еще имеет какой-то смысл рожать, – весело поучал ее Учитель.

Лилит молчала, оценивая слова Мудреца. «Так что вот, пусть учится ценить блага жизни. Вот сейчас он зарабатывает себе на жизнь мойкой плиток, а мог бы уже подрабатывать мойкой машин. Или еще чем-либо подобным».

Тут, заметив, что Сука считает ворон на улице, Состис подошел к нему и сказал:

– Если ты и дальше будешь продолжать так тереть, то тебе еще долго придется голодать.

Сука посмотрел на него исподлобья, выпятив нижнюю губу, и начал обеими руками отскребать злосчастную грязь.

– Ну вот, теперь мы видим, что он не напрасно живет! – удовлетворенно потер руки Учитель. – Ну а мы теперь займемся своим самосовершенствованием.

С этими словами мы перешли в большую комнату и уселись на диване. Мудрец встал, прошелся по комнате и включил музыку. Как бы невзначай он повернулся и посмотрел на нас обеих, бессмысленно плюхнувшихся на диван.

– Ну, нет, бляха муха, так дело не пойдет! – сказал он, презрительно глядя на нас.

Мы недоуменно переглянулись.

– Ну, вы посмотрите только, чему вас научила ваша мать. Вы абсолютно не умеете держать себя.

Еще больше удивившись, мы спросили:

– А как это? И что нужно делать, для того чтобы этому научиться?

– Во-первых, вы должны себе усвоить на всю жизнь, что то, как вы одеты, причесаны и накрашены – это всего 20 процентов успеха, а остальные 80 процентов – это ваши манеры, – наставлял нас Состис, элегантно усевшись на журнальном столике и покачивая свесившейся ногой.

– У меня всегда хорошие манеры! – перебила его Лилит, быстро моргая глазами.

Состис весело рассмеялся. В этом смехе было столько обаяния и шарма! Любая женщина могла бы позавидовать ему.

– Нет! Не в том смысле.

– А в каком же? – опять перебила Лилит.

– Это говорится вам не в смысле того, что вы должны обладать правилами хорошего тона, а вы должны уметь манерничать.

– А-а-а! – протянула я. – Это в смысле, что мы должны кривляться и выкомыривать что-то из себя?

– Вот именно, – сказал Мудрец, ничуть не удивившись такому ответу. – Мама вас учила, что кривляться плохо, что кокетничать – это не хорошо!

– Да-да, вот именно, – немного виновато сказала я. – Она говорила, что так делают только шлюхи, проститутки.

– Но сама ваша мать точно так же начинала кривляться и хохотать, когда к ней подходили какие-то пропитухи и бомжи. Это непроизвольно возникает у любой самки, которая видит самца!

Мы опять недоуменно переглянулись. В этот момент мы обе были согласны с Учителем. Мы очень отчетливо вспомнили, как поступали именно так при виде здоровых агрессивных самцов, которые нас возбуждали.

– Ну а теперь вы больше не будете тупыми машинами, механизмами зомби, коими вас воспитали! – резко подскочив со стола, Мудрец взял нас за руки и вывел на середину комнаты. – Теперь вы будете учиться сами управлять собой, чтобы не быть марионетками, которых дергают за ниточки их рефлексы, инстинкты, хуевые предрассудки и вся тупая мышиная мораль, коей пропитаны ваши тупые мозгени.

– А что это значит? – любопытно спросила я.

– А это значит, что вы должны сломать в себе все те стереотипы мамочкиных представлений, которые не дают вам свободно, спонтанно, проявляться и жить как вам нравится, – бесился Мудрец. – Это значит, что вы сами, по своему усмотрению, должны научиться перевоплощаться в любую роль. Захотели – разыгрываете из себя шлюху. Захотели – недоступную. У вас нет жесткого фиксированного образа – вы полностью отстранены от всех них и можете легко переключаться из одного в другой.

– Вот здорово! – закричала я. – Давайте быстрей начнем учиться всему этому!

– Ну вот и ништяк! – забесился Просветленный. – Сейчас вы у меня будете эротично одеваться! Давайте-ка, свою одежонку-то скидавайте стремную и будете учиться одеваться как нормальные сексуальные самки!

Лилит тут же поморщилась при этих словах. Все-таки ей уже было тридцать пять лет, и мамкино воспитание брало свое.

– Ага! Вот видишь, как в тебе сильно мамкино! – злорадно воскликнул Учитель. – Значит, ты у нас первая начнешь наряжаться и краситься!

Лилит неуверенно переминалась, рассматривая себя в зеркало.

– Вот! Полюбуйся на себя! – бесновался Состис, – В кого превратили тебя родители!

Действительно, вид уже немолодой, замученной и затюканной жизнью женщины, убого глядящей из своих вороньих очков, в черном, старившем ее, спортивном костюме, с темными кругами под глазами и опущенными уголками губ, был жалок и отвратителен. К тому же страх погромов придавал ее лицу идиотское выражение. Она невольно отшатнулась от зеркала.

– Не-е-ет! – глумливо произнес Состис. – Ты получше себя разгляди!

И он опять повернул ее к своему отражению, Лилит схватилась за лицо и горько заплакала.

– Вот, кем сделала тебя твоя любимая мамочка своим хуевым внушением! А если не хочешь кончить жизнь, как она, – прогремел он, указывая большим пальцем через плечо в сторону бабкиной «палаты», – то ты должна начинать меняться уже прямо сейчас, сию секунду!

Лилит еще раз окинула себя взглядом, но в этот раз она уже не ревела, а злобно скрежетала вставными зубами.

– Скажи мне! Что нужно делать, чтобы изменить хотя бы мою внешность?! – с вызовом спросила она у Учителя.

– Для этого тебе, прежде всего, понадобятся обтягивающие колготки.

– Ой! У меня же ноги ведь не идеально ровные! – взбесилась дурная Жидовка.

– Все это бред собачий! – парировал Мудрец. – Тебе это специально внушили, чтобы сделать тебя мышью! Хватит дурачиться! Сбрасывай с себя свои вонючие портки! Живо!

Лилит тут же достала из своих запасов колготки светло-серого цвета. (Черных у нее просто не было!) Сняла свой костюм и начала натягивать их на себя.

– Ну вот! Уже неплохо для начала! – хлопнул ей по попке Учитель.

Я ревниво закусила губу, но вида не подала.

– Ой! У меня же там торт на кухне остался! – спохватилась Лилит. – Он, наверное, голодный и уже до него добрался! – и со скоростью метеора прямо в одних колготках и лифчике она понеслась на кухню.

Сука мирно спал, свернувшись калачиком на полу возле мусорного ведра.

– Эй! Вставай, бездельник! – заголосил подоспевший Учитель, – пихая пащенка ногой в бок. – Ишь разлегся!

Сука нехотя поднял голову. Увидев перед собой сентиментальную рожу своей мамаши, стал капризничать и канючить:

– Отстань! Я хочу спать!

Лилит не знала, как поднять своего пащенка. Но как только взгляд бедолаги встретился со жгучим взглядом Мудреца, он тут же резко подскочил и, подбежав к плите, начал со всей силы тереть ее обеими руками, впопыхах позабыв о металлической сетке.

– А ну-ка, давай работай, бездельник! – обрушился Мудрец на и так уже до смерти перепуганного Суку. Тот от страха забился в промежуток между плитой и подоконником.

– А ну, давай вылазь! — Мудрец взял скалку и ею начал выживать пащенка из его «убежища». – Выходи, а то хуже будет! – бесился Состис, тыча скалкой в дико вздрагивающего мальца. – Кому говорю, выходи-Ы-ы-ыть!

Сука нехотя начал выбираться из своего «убежища».

– Я больше не буду! – ныл выродок.

– Давай-давай! Работай! – кривя пальцы, прикрикивал Мудрец.

Сука, что есть мочи, начал тереть плиту, в считанные секунды придавая ей чистый вид.

– Ага! Вот так! Хорошо пошло! – радостно потирал руки Состис. – Так держать! Клево получается!

Увидев рвение Суки, Учитель на время успокоился и, обратившись к Жидовке, которая до сих пор стояла в колготках и лифчике, сентиментально наблюдая за всей этой сценой сказал:

– Ну, а ты чяво тут его жалеешь! Здоровый такой лоб, он уже должен тебя сам содержать, а ты все с ним цацкаешься!

Лилит рассмеялась и с недовольством посмотрела на Суку, прикидывая, сколько же еще средств может уйти на его дальнейший прокорм. Лицо ее помрачнело. И тут она вспомнила о своем торте. Как ошпаренная, подбежав к блюду с тортом, она схватила его как великую драгоценность, дабы уберечь ее от дармоеда. В тот же миг с проворностью кошки она взобралась на стол и водрузила торт на самый верх антресоли. И тут же устремила взгляд на пащенка. Тот глядел на нее жалостливым взглядом, ожидая поблажки. На мгновение расслабилась, ее поле стало мягким и сентиментальным. И это резануло всех своим диссонансом. Увидав такое, Мудрец взбесился:

– Чего ты его жалеешь. Это сейчас он при мне такой тихий, все на жалость давит. А только дай ему фору – так он тебя уничтожит!

– Я это как-то подспудно чувствую, а сформулировать не могу: почему так? – удивлялась Лилит.

– Да потому, что ребенок – это тебе не игрушка, не кукла говорящая! – это нечто похуже, – поучал Мудрец. – Прежде чем заводить себе детей, мы должны для начала хотя бы научиться дрессировать собаку, – при этих словах все весело засмеялись, хлопая в ладоши. – Если у нас нет такой силы воли, чтобы мы надрессировали собаку, тогда детей нам рожать противопоказано, и даже опасно!

– А почему так? – с нескрываемым любопытством спросила я.

– Потому, – весело подмигнул Состис, – что сами мы настолько безвольны, что уже не можем справиться с собакой, собака срет везде, где надо и не надо, то и с человеком нам будет справиться уже невозможно. Ребенок – это не кукла: он вырастет и начнет требовать с нас деньги, беситься, бить и уничтожать нас!

В этот момент мне вспомнилось, как пьяный шестидесятилетний отец требовал деньги у своей девяностолетней мамаши. «Вставай! Старая мразь! – забасил пропитой голос отца. – Мне деньги нужны!» Отец зажег свет в три часа ночи и подступился к мирно спящей старушке. «Деньги? – заохала та. – Да где ж я тебе их возьму?» – «А ну, не ври, прошмандовка!» – еще сильнее, еще громче завопил «сыночек», стаскивая одеяло со своей мамаши. – «Да где ж их взять-то?» – запричитала старушка, вставая с постели. Бабушка встала и пошла на кухню, якобы искать деньги. Она думала, что отвлечет придурка, что он забудет обо всем и заснет. Но не тут-то было. Поняв, в чем тут дело, пьяная скотина заломилась на кухню и вновь напала на нее. Вид у отца был страшный: неделю не брился, обросший и худой. С ввалившимися глазами, трясущейся головой и руками. Одет он был в старую дурдомовскую полосатую пижаму, волосы на голове торчали седыми лохмотьями в разные стороны. Из беззубого рта несло перегаром и чесноком. – «А! Старая вобла! Знаю – хочешь обмануть меня!» – выл на всю квартиру пьяный вурдалак. – «А ну, давай мне деньги!» И с этими словами отец начал тузить бабку табуреткой. – «Получай, получай, старая пакость!» – рычал он. Бабуся с перепугу ретировалась в свободный угол кухни. Отец подался за ней, освободив проход кухни. Девяностолетняя старуха ловко увернулась от надвигающейся на нее табуретки и юркнула на выход. Многолетний опыт побоищ с отцом научил ее многому, в том числе и тому, как уворачиваться от ударов и убегать. Бабуля переметнулась в комнату и спряталась за стол. Но это ей не помогло. Пьяный выродок выскочил из кухни и начал прямо столом давить несчастную старуху. Та завопила, что было сил, но было уже поздно: вырваться было неуда, ноги уже оказались в «капкане». Вдобавок ублюдок кромкой стола навалился бабке на шею и надавил всем своим худосочным телом. Бабушка, пережившая революцию, нэп, две войны, 37-й и 53-й, застой, из Ленинграда уехавшая за мужем в ссылку, в Сибирь и дожившая до перестройки, теперь на старости лет вместо уважения и опеки получала пиздюли от своего сынка-алкаша. «Ой! Подожди! Не дави! – прохрипела она, не на шутку испугавшись. – У меня где-то, кажется, завалялось пять рублей!» – «Десять!» – не унимался деспот, не отпуская стола. «Ну, хорошо! Пусть будет десять! Только отпусти!» – стонала бабуся. – «Ну, давай-давай! Шуруй!» – с издевкой сказал ей сынок, отпуская стол.

Как испуганная птица бабушка бросилась к своей шубе, где под подкладкой у нее была спрятана заначка «на черный день». И не успел ублюдок догнать ее, как она с ловкостью фокусника вытащила червонец и сунула его ему в лицо со словами: «На! Подавись, паршивец!» – «Но-но! Поосторожнее!» – сказал пьяный отец, хватая объект своего вожделения. – «А еще говорила, что у тебя нет, сука!» – «Да как ты посмел! На собственную мать руку поднял?» – кричала в истерике бабушка срывающимся голоском. – «Заткнись, дешевка!» – вот и все, что услышала она в ответ.

Сынуля напялил на себя пальто и без шапки, прямо в тапках вышел на улицу за пойлом, громко хлопнув дверью. Бабушка схватилась руками за лицо и горько заплакала: «Кого же я вырастила себе на голову?»

В тот момент, когда она рожала этого ребенка, некому было сказать, что это делать очень опасно. И вот теперь она расплачивается за необдуманно сделанный шаг. Слишком дорогой ценой. И ее жизнь стала такой же жалкой и безобразной, как ее искаженное гримасой старушечье лицо. Лицо человека, который не знал, зачем он прожил жизнь, как быть в старости, обреченной на одинокое вымирание.

Я рассказала об этом всем, Учителю и Лилит. Они радостно смеялись, слушая мой рассказ. Вдруг смех замер на устах Учителя и мгновенно сменился волчьим оскалом. Глаза его метнули молнии. Он повернулся к Лилит и в упор спросил ее:

– Ты тоже себе такого выродка родила?

– Нет! Что ты! – замахала она руками.

– Ну как нет! – еще больше разъярился Учитель. – Я же вижу по его физиономии, кем он будет в будущем.

– Кем?! – встревожилась Жидовка.

– Это – будущий уголовник, – спокойно и холодно произнес он, глядя на глумливую рожу Суки. Тот смотрел на мать и злобно ухмылялся. – Ты что, и дальше собираешься его кормить?! – напал на нее Состис.

– Но ведь он же у меня еще маленький! – оправдывалась Жидовка.

– Маленький! – глумливо сказал мудрец. – Ты должна приучать его к труду с малолетства, чтобы ему, когда он вырастет, уже так трудно не было. С самого начала ты должна заставлять его мыть машины, продавать раков, выпрашивать деньги, скорняжничать, продавать наркотики и все в таком духе.

– Но как же можно! – не унималась Лилит. – Как я буду его так мучить!

– А тебе никто и не говорит, что ты должна его мучить. Тебе говорят, что ты должна приучать его к труду. Вот теперь ты как раз этим и займешься! – весело сказал Состис, ища взглядом, чем бы еще занять дармоеда. Неожиданно его взгляд упал на каракули, нарисованные Сукой на моющихся обоях. – Та-а-ак! – воскликнул Мудрец. – Сука, иди-ка сюда!

Чуя что-то неладное, малец осторожно подошел к нему, семеня на полусогнутых ногах.

– Это что такое? – спросил Состис, хватая дармоеда за ухо.

– Это я лисовал – прогундосил Сука.

– А! Лисовал – передразнил его Состис. – Ну вот теперь давай, оттирай! – и видя, что Сука не собирается ничего оттирать, он схватил его за уши и начал носом тереть по стене так, что Сука взвыл от боли.

– Ага! – закричал Состис, злорадно потирая руки, – вот видишь, как ты должен тереть, чтобы оттереть все это!

Сука зачуханно стал тереть пальцем стену, стараясь загладить свою вину.

– На вот! – Состис дал ему тряпку с пастой и Сука со скоростью пулемета начал оттирать злополучные каракули.

– Вот как мы должны воспитывать своих детей, – торжествующе сказал Состис, – если мы не хотим, чтобы, когда они вырастут, гоняли нас в семьдесят лет по шкафам ножом!

Мы все радостно расхохотались этой «шутке». Лилит испуганно посмотрела на Суку.

– Как так! Не может такого быть! – взволнованно вскричала она.

– Может-может, – уверенно произнес он. – Именно так и будет! – говорил он кривящейся от ужаса Лилит. – Я как сейчас вижу твое будущее. Ты будешь уже очень старая, больная, семидесятилетняя старуха с клюкой. Твой здоровенный сынуля завалится в квартиру в дрезину пьяный, обосранный. Прицепится к какой-нибудь мелочи и начнет тебя материть почем зря. А затем, когда хорошенечко разбесится, то начнет за тобой гоняться по квартире с ножом. А ты, блядь, будешь бегать от него, не зная, куда же спрятаться. И в конце концов заскочишь на какой-нибудь шкаф, сталкивая с подоконника оконные цветы и обрывая шторы, на хуй. Залезешь, с горем пополам, на шкаф, чтобы ножом тебя твой же сынуля не зарезал. А он, выродок ебучий, будет этот шкаф трясти и наклонять, чтобы тебя с него сбросить. И ты, как мандавошка, поскачешь на другой шкаф, прямо по воздуху, а затем на третий. Вот тебе весело-то будет! – ухохатывался Состис, бдительно наблюдая, не мухлюет ли Сука. Тот был в напряжении и исправно оттирал каракули.

– Нет, нет, нет! – замахала руками Лилит. – Этого не может быть!

– От тюрьмы, да от сумы не зарекайся! – философски изрек Учитель.

– Что это значит? – испуганная до полусмерти спрашивала Лилит.

– Это значит, что с нами в жизни может случиться все что угодно, в том числе и тюрьма, и психушка, и все что угодно. А тебя твой разлюбезный сынуля в конце концов придушит во сне подушкой. Вот какая счастливая у тебя будет старость! – спокойно и бесстрастно закончил он.

Лилит стояла ни жива, ни мертва, бессмысленно пялясь в зеркало в трюмо, как бы пытаясь в нем увидеть свое будущее. Подбородок у нее дрожал, губы нервно тряслись.

– Что же мне делать?! – рыдая выдавила из себя Лилит.

– Ты должна стать независимой и отрешенной и сдать его в детский дом, или держать его постоянно «в ежовых рукавицах». Только тогда ты сможешь избежать свой участи.

Лилит молча опустила голову. Мы прошли в комнату. После всех выкинутых книг она смотрелась более просторной и светлой. Мы сели на диван. Лилит включила своего любимого Иосифа Кобзона.

– Что ты врубила! – в ужасе вскричала я.

– Это же самый знаменитый певец! – произнесла она шаблонную фразу.

– Да это же лысый пидор! – расхохоталась я и сняла пластинку с патефона. Порывшись в ее «коллекции», я не нашла ничего более лучшего, чем Джо Дассен. Поставив его на проигрыватель, я сказала:

– Ну и сентиментальщину же он поет. Прямо романсы для гомосеков! – и злобно расхохоталась.

Состис одобрительно посмотрел на меня и потянувшись, как огромный леопард, сказал:

– Мы состоим из тех впечатлений, которые мы получаем. Если мы слушаем сентиментальную, склизскую музыку, читаем хуевые бульварные романы, то мы и сами становимся такими же отвратительными склизнями! И чтобы нам с вами не быть таким членом, – сказал он, садясь и ударяя кулаком по подлокотнику, – мы должны слушать нормальную музыку – ритмичную, динамичную, агрессивную, с сильными зажигательными эмоциями, тогда и мы сами станем такими же, как и эта музыка, как все остальные впечатления, которые мы получаем.

Тут я не выдержала и спросила:

– Учитель! А как мне поступать с моими воспоминаниями?

Состис сделал небольшую паузу и сказал:

– Это тоже своего рода впечатления, смотря какого они качества!

– Вот то-то и оно! – вздохнула я. – Как в той песне: «Идет вакханалия воспоминаний: не пожелать и врагу!» Постоянно вспоминаются тусовки, трасса и те дураки и пидоры, которые все это время окружали меня.

– И что ты при этом ощущаешь? – бесстрастно, но внимательно спросил меня Учитель. Казалось, он в этот момент изучает меня.

– Я чувствую, что как будто какое-то болото затягивает меня и вырваться из него становится очень трудно. Я вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю и мои эмоции как бы втягиваются во все это, и я уже не могу полноценно реагировать на окружающий мир, становлюсь вялая и аморфная.

– Хо-хо-хо! – злорадно расхохотался Состис, потирая руки и делая вид, что греет их над огнем. – Да ты не только в жизни, но еще и в астрале честная-безотказная девочка-давалка! Вон оно что!

– Не поняла! – удивленно спросила я.

– А что тут понимать! – сказал Состис, внимательно наблюдая за реакцией нас обеих. – Просто раньше ты подставляла им свою сраку и они все ею бесплатно пользовались. А теперь ты отдаешь им свою личную силу, а сама обесточиваешься!

– Но что же мне делать? – в отчаянии спросила я.

– Прежде чем что-то делать, ты должна понять, как ты делаешь то или иное действие.

– Ну, как – просто беру и делаю! – наивно ответила я.

– А чем ты это делаешь?

– Ну руками, ногами, своим телом! – глупо талдычила я.

– Ерунда! – жестко смеялся Состис. – Ты делаешь это своим внутренним телом, в частности, ты раздаешь свою энергию Свадхистаной. А точнее было бы сказать – своей маткой.

– Как?! – еще больше опешила я.

– Очень просто, – сказал он, принимая удобное положение на диванных подушках. – С самого рождения у каждой женщины имеется определенный запас сексуальной энергии, который обусловлен ее планетами в космограмме: у кого-то этот запас больше, у кого-то меньше. Пока девушка не узнала ни одного мужчины, ее энергия является нереализованной и целостной. Недаром в детстве все очень активны и жизнерадостны.

– А-а-а! – протянула я. – Да, действительно, когда я была девственницей, то мне казалось, что я смогу горы свернуть, даже взлететь! Весь мир казался каким-то ярким и удивительным!

– Да, – продолжал Мудрец. – Но как только женщина начинает жить половой жизнью, она начинает растрачивать свою энергию, отдавая ее тем пачкунам, с которыми она трахалась. И чем большее количество партнеров она поменяет, тем больше энергии она «раздарит» налево и направо, всякому говну, дуракам, мрази.

– Ха-ха-ха! – рассмеялась Лилит. – Недаром говорим про шлюх: заебанная вусмерть!

Я тут же вставила свою реплику:

– А я знала одну прошмандовку, про которую говорили, что от нее формалином несет за версту.

– Да, это от того, – заключил Состис, – что большое количество сексуальных партнеров ведет нас к опустошенности, деградации, особенно, если они были тупым и безмозглым быдлом, дураками и свиньями.

– Да уж тут не до хорошего, – с отвращением и презрением изрекла Лилит.

По ее внешности, манерам и поведению было видно, что она не будет трахаться с кем попало. Природная избирательность не давала ей даже и думать о всякой мрази.

– А что же делать, если эти связи установились и мучают тебя? – сгорая от нетерпения, спросила я.

– Тогда необходимо их разорвать, чтобы отток энергии не сделал нас полными идиотами, – поучительно произнес Мудрец.

– Научи, великий! – с отчаянием взмолилась я.

– Это необходимо делать постоянно, всякий раз, как только к тебе приходят воспоминания прошлого.

– А почему? – с нескрываемым любопытством спросила я.

– Потому что, если воспоминание приходит, значит сансконтакт с дураком включается автоматически, без нашего ведома. И если мы не начнем с ним сами работать, значит, будем собой подпитывать ебаря-вампира и его вонючую жизнь.

– А как! – радостно воскликнула я. – А как надо работать?

– Во-первых, ты должна отстраниться от тех образов, которые темяшатся в твоей тупой башкене. Просто понять, что это с тобой никак не связано, ты – просто тело, не личность, ни какая-то там выдуманная персона, блядь, дама, ожидающая своего благородного рыцаря, а кусок мяса.

– Боже! Какой ужас! – вмешалась в наш разговор Лилит. – Как же можно о себе так думать?!

– Хо-хо-хо! – весело рассмеялся Состис. – Да ты же просто мышь! Ты раба своего образа! – глумился Просветленный над своей тупоголовой ученицей. – Мы должны быть вне всех этих образов и выдуманных представлений о себе. Тогда мы сможем творить, делать все, что мы захотим, если мы не будем потакать всей намешанной в нас ереси.

– Ну, а все-таки, как же отцепиться от всей этой херни? – нетерпеливо встряла я в разговор.

Мудрец одобрительно посмотрел на меня.

– Ощутить себя просто куском мяса – это уже пятьдесят процентов успеха, – назидательно продолжил он. – Это во-первых. Во-вторых, нужно ощутить, какую часть тела все эти образы разбудоражили. Если ты будешь правильно все ощущать, то поймешь, что все эти проклятые вампиры высасывают твою энергию через матку.

– Каким образом?! – в ужасе вскричала я.

– Дело в том, – продолжил Мудрец в том же тоне, – что на верхней внутренней стенке матки находится точка, из которой женская энергия переходит к мужчине.

– Это не одно и то же, что и детское место? – выдавила сквозь зубы Лилит.

– Совершенно верно, – парировал Мудрец. – Через это место нас могут высасывать еще и наши детки, но об этом потом. Во время физического контакта с мужчиной женщина раскрывает себя и позволяет его дурной энергии проникнуть в себя, но не надолго...

Учитель сделал небольшую паузу и строго посмотрел на нас, оценивая нашу реакцию. Мы напряженно слушали, стараясь запомнить каждое его слово.

– А затем, – продолжил он с сатанинским блеском в глазах, – он включает ее энергетику на свою систему и забывает об этом. Канал установлен, и ему уже больше не о чем беспокоиться. Он начинает искать новую самку, чтобы и ее включить в свое поле.

– А! – радостно засмеялась я. – Это что-то вроде того, что эти придурки составляют целые списки проебанных ими баб?

– Ха-ха! – жеманно рассмеялась Лилит. – У нас на работе был один начальничек, у которого в таком списке было почти двести баб!

– В каком-то смысле это верно, – заметил Состис. – Но в тантре имеет значение не это, а энергетическое число мужчины.

– А это что такое? – спросила Лилит и стала надевать на себя импровизированное одеяние из имеющихся у нее газовых шарфиков.

– Число это – энергетический потенциал мужчины, его личная сила, с помощью которой он может удерживать вокруг себя какое-то количество самок одновременно, – спокойно изрек Мудрец, внимательно наблюдая за действиями Лилит.

– О! А так они друг друга не перебьют? – спросила я, ревниво оглядывая свою соперницу.

– Перебить они могут только тогда, когда тантрик слабый и их совместная энергия превышает его личную силу. В древности была очень интересная традиция. Человек, который мог обеспечивать сразу несколько жен, мог иметь их ровно столько, скольких он мог прокормить. Две – значит, две, пять – значит, пять, сорок – значит, сорок. А у султана был огромный гарем, в котором могли находиться несколько сотен женщин. Эти женщины образовывали совместное психополе. С помощью него поддерживали энергетически мужчину, были как бы его энергобатареей. Тот же, кто не мог содержать вообще никого, мог находиться только с козами или коровами. Такие мужчины были слабыми, и с ними женщине было находиться позорно. То же самое касалось и евнухов. В евнухи попадали именно люди со слабой энергетикой.

– А что же получается, с одноженством все это стало забыто? – сделала вывод Лилит.

– Естественно! – непринужденно ответил Мудрец. – И теперь каждый засранец, каждый прощелыга, пьянчуга и даже бомж может заводить себе семью и кормит не он свою жену, а она его.

Все весело засмеялись этой шутке. Лилит кокетливо поправляла свою прическу перед зеркалом.

– И вот так этот засранец женится то на одной, то на другой, и потихонечку тянет со всех по очереди энергию, а тупые дуры, завнушенные мамкой, рады, ища в нем принца, все для него делать, в том числе и везти за ним говно. А клопу хорошо и радостно от этого, – весело приговаривал Состис, внимательно наблюдая, что же происходит в наших душах. Как мы воспринимаем его слова. Он каким-то непостижимым образом мог читать все мысли людей, ощущать все их состояния, знал, что они хотят сказать или сделать.

– А как же быть, если уже по неосторожности ты вляпался в говно? – с нетерпением спросила я.

– Тогда нужно от него срочно очищаться, пока совсем плохо не стало.

– Но как? – с той же настойчивостью продолжала спрашивать я.

– Тебе необходимо ощутить, как к твоей матке прикрепилось множество нитей, каждая из которых в свою сторону утягивает энергию к себе, то есть к тому бомжу, кто ее у тебя запустил.

Я стала прислушиваться к себе и пытаться почувствовать все это в себе. В этот момент я почувствовала, как что-то тяжелое и гнетущее давит на меня, растаскивая в разные стороны. Как будто несколько веревок было прикреплено к моей матке. Одни из них были толстыми и тянулись к тем, кто был со мной недавно. Другие же были ветхими, исхудавшими, готовыми вот-вот оборваться. От этого ощущения казалось, что я сама перестала существовать, а моей энергией питались чужие люди. Они жили, веселились, наслаждались всеми радостями жизни, а для меня весь мир померк и превратился в хаотичное месиво хуевых впечатлений. Образы прошлого постоянно маячили перед моим внутренним взором и не давали покоя. Мое размышление прервал голос Учителя:

– Э-э-эх, да я вижу, ты слишком сильно увлеклась своими связями.

– А что мне с этим делать? Мне и самой не радостно от всего этого!

– Ты должна разорвать эти контакты, чтобы забрать себе назад свою энергию и восстановить вновь свою целостность, – бескомпромиссно произнес он.

– Каким образом?

– Ты должна по очереди брать одну из них и представлять того человека, с которым она установилась. А затем вызвать внутри себя огромную ярость, смертельную ненависть к этому проходимцу и ко всему, что с ним связано: ко всем сентиментальным чувствишкам, идиотским переживаниям, мечтаньицам и прочей ахинее, опустошающей тебя.

– Но как же можно ненавидеть того, кого я идеализировала, с кем у меня так много связано?! – взбалмошно спросила я.

– Все это чушь собачья! – отрезал Мудрец. – С помощью этого тебя зазомбировали, чтобы ты стала дурой! В детстве все прекрасно жили без этого, и никто не нуждался в такой ахинее. Но как только в башку долбанул гормон, все стали дураками, особенно бабы!

– Согласна! – сказал я, – но почему именно женщины более склонны к этому?

– Во-первых, женщину природа сделала более эмоциональной и сентиментальной, чтобы самка не могла сожрать детеныша и все бы для него делала. Добывала бы ему пищу. Но это еще полбеды. Вдобавок ее еще и завнушало общество, что, мол, счастье женщины в том, что она кому-то нужна: мужу-засранцу, ребенку-дебилу или еще какой-нибудь нечисти. И она рада-радешенька срабатываться до костей!

Мне стало весело от этих слов, и я тут же вспомнила, как часто, глядя на себя в зеркало, погань говорила:

– Старая! Выпали зубы. Свиток годов на рогах!

Я рассказала об этом Учителю. Он весело покатывался со смеху. Лилит злобно усмехнулась и сказала:

– Старая корова!

Все засмеялись еще больше. Когда смех утих, Мудрец продолжил:

– И так ты должна перебирать по очереди все старые связи и уничтожать их.

– И все! – радостно воскликнула я.

– Это все, но это сделать не так просто, – лаконично отрезал Состис. – Тебе придется так делать каждый раз, как только к тебе придут старые воспоминания. И чем больше ты будешь злиться, тем меньше и меньше дурости будет в тебе.

– Ясно, – кивнула я головой.

– Но запомни: если хотя бы раз ты не сделаешь этого и вновь начнешь потакать херне, ты опять погрузишься в болото, и все усилия будут насмарку.

– А! – разочарованно сказала я. – А я и не думала, что все так сложно.

– А что же ты хочешь! Вляпаться в говно гораздо легче, чем отмыться от него! – спокойно произнес он.

– А знаете, что мне ваш разговор напоминает? – спросила «начитанная» Лилит. – Я вот читала «Таис Афинскую» Ефремова и там была некая Эрис – жрица храма, которая трахалась с одним художником.

– А-а! Точно, помню такую! – вставила я. Она ему еще строила «драконовы глазки» и не подпускала к себе.

– Вот истинный пример, которому мы должны подражать, – радостно воскликнул Учитель, потирая руки.

– А в чем конкретно? – уточнила я, постоянно пристально наблюдая за тем, как себя ведет Лилит.

– В том, что она была очень жесткая, целостная и сильная. В том храме, где она воспитывалась, ей нужно было убивать слабых мужчин. Они должны были уметь совокупляться с мужчинами и не искать в этом чувствишек. А для этого надо было обладать большой внутренней силой.

– Да! – удрученно вздохнула Лилит, разглядывая в зеркало свое лицо, в котором, несмотря на работу, все еще оставались сентиментальность и слабость.

– Ну, вот сейчас мы с вами начнем вырабатывать в себе это качество – непримиримость и жесткость, отсутствие всякой сентиментальности, – авторитарно заявил Учитель.

– А я еще знаю, что, оказывается, амазонки существуют до сих пор, – вставила я.

Все с интересом посмотрели на меня.

– Ну-ка, рассказывай! – радостно потирая руки, воскликнул Учитель.

– Они живут в джунглях, в непроходимых дебрях. Постоянно тренируются. Владеют оружием не хуже мужчин и никого к себе не подпускают. Всех, кто заходит на их территорию, они просто поедают.

– Та-а-ак, – весело слушал мой рассказ Учитель, жуя испеченный Лилит пирог.

– Чтобы продлить свое племя, они раз в год совокупляются с мужчинами близлежащих селений. Они очень долго выслеживают свою «жертву» и очень осторожно подкрадываются к ней. Затем несколько дней приближаются друг к другу. Причем одинаково боятся друг друга обе стороны. Они принюхиваются, ритуально приближаются друг к другу, а затем проводят ночь «любви», где амазонка ебется с оружием в руках.

– Вот это любовь, – воскликнула Лилит, с детства пропитанная романтической хуйней.

– А затем самец очень-очень быстро убегает от своей «возлюбленной», то и дело оглядываясь, боясь преследования и тщательно заметает следы, чтоб она его не съела. Амазонка возвращается в свое логово и рожает там детеныша. Если рождается мальчик, то его тут же съедают.

– Вот какими мы должны с вами становиться! – громко воскликнул Учитель, ударяя кулаком по столу. – Только детей мы с вами рожать не будем, на хрен. Всей этой хуйни с выродками мы очень с вами не хотим!

Все мы согласно закивали головами, а в глазах Лилит блеснул дьявольский огонек, она повернула голову в сторону кухни и резко втянула воздух через ноздри. Видя ее намерение, мудрец вскочил с дивана и все мы втроем побежали смотреть, что делает Сука.

Войдя в кухню, мы увидели, что еврейский выродок дрыхнет на полу, а на столе стоит торт, обскребанный ногтями. По всей видимости, сволочь соскребала крем с торта и жрала его прямо руками. Взоры наши устремились на гаденыша: так и было! Молокосос был весь перепачкан кремом, особенно руки.

– Вставай! Вставай, скотина! – пнул его под зад Состис.

Пащенок открыл глаза и захныкал:

– Ну чо-о-о?

Но увидев, что это сам Учитель, тут же вскочил на ноги и спрятал свои перепачканные лапы за спину.

– Чо? – грозно придвинулась к нему мамаша.

– А хуй через плечо! – весело добавила я и все дружно набросившись на него, стали вытаскивать у него из-за спины его ручонки. Тот начал сопротивляться и визжать.

– А! Чует кошка чье мясо съела! – радостно воскликнула я.

– А ну, сам показывай! – злобно пригрозила Лилит. – А то я тебе так твои грабли заломаю, что пожалеешь! Хочешь, покажу, как это делается? – тут же добавила она и, взяв его за локоть, начала заламывать его еще больше за спину. Сука взвыл от боли, вытащил свои ручонки и показал их нам.

– А! Так ты жрал торт! – злорадно воскликнул Состис.

– Это не я! – соврал Сука.

– Это не я – это моя рука! – радостно подхватила я.

Все глумливо засмеялись. Лилит схватила за шиворот своего выродка и хорошенько тряхнув его, громко вскрикнула:

– За это свинство ты будешь голодать три дня!

– Не надо – заблеял выродок.

– Надо, Федя, надо! – весело подхватила я.

–  Не хочу! – заныл Сука.

– А поздно! Раньше надо было шевелить рогом! – радостно воскликнул Состис.

– Я больше не буду!

– Зарекалась свинья в грязь не лезть! – передразнила его Лилит.

Все весело рассмеялись, этой шутке.

– Ну а теперь, давай отрабатывай съеденное добро, – злорадно произнес Состис, потирая руки.

– А как? – заскулил Сука.

– А очень просто: будешь нужник чистить, – ответил Состис и не давая опомниться Суке, схватил его за шиворот и потащил в уборную.

Для Суки это была уже знакомая обстановка и он, похоже, не понимал, зачем его туда притащили, и таращил свои глазенки.

– А ты вот лучше сюда посмотри, – уважил его Состис и ткнул Суку носом в нужник, который не мылся столько же времени, сколько и плита. Вся его поверхность была покрыта темно-желтым налетом неотмываемой грязи. Малец невольно отпрянул.

– Вот это – твоя работа, – радостно ободрила его мамаша. Она тоже уже весело подключилась к обучению своего выродка. – Давай! Отмывай, чтоб блестел! – ободрила она его напоследок.

Затем, дав ему тряпку и пасту, Лилит закрыла своего выродка на щеколду с внешней стороны. Тот даже не стал тарабаниться в дверь, так как учуял, что это уже бесполезно: безжалостность Лилит передавалась ему, и он понимал, что на этот раз мать его не пожалеет.

Мы уже было собрались уходить, как вдруг Мудрец замер и тихонько на цыпочках подошел к двери туалета и прислушался. С той стороны двери не поступало никаких признаков жизни. Состис бесшумно открыл щеколду и распахнул дверь. Сука преспокойненько лежал на полу в обнимку с унитазом и даже не собирался его отмывать.

– Та-а-ак! – разъярился Состис. – Это еще что такое? – Пащенок подскочил, бессмысленно мотая башкой.

– Да это я нечаянно, – заскулил выродок.

– Я больше так не буду, – и тут же он схватил тряпку и прямо без пасты начал тереть нужник.

– Вот это уже другое дело! – злорадно ухмыльнулся Состис, ногой подвигая поближе к Суке банку с пастой. Тот беззвучно схватил ее, открыл и с усердием принялся надраивать совковский санфаянс.

– Ну а мы пойдем отдыхать! – обратился Учитель к нам, делая вид, что потерял интерес к Суке. Но как только дверь туалета закрылась, так сразу Учитель припал ухом к дверной щели и начал внимательно слушать. За дверью слышались звуки шаркающей тряпки – это Сука усердно надраивал унитаз. Сердито погрозив ему пальцем через закрытую дверь, Состис устремил свой взор на нас.

– Самое страшное в этой ситуации то, что Сука воровал, а не просил, – лаконично изрек Состис.

– Но ведь просить нехорошо! – возбужденно воскликнула Лилит, размахивая руками.

– Ерунда! – весело расхохотался Мудрец. – Хорошо и плохо – это навязанные нам извне понятия.

– Но ведь это же унизительно! – яростно воскликнула Лилит.

– Ха-ха-ха! – весело рассмеялся Учитель. – У нашего кота Мурзика нет понятия «унизительно». Если он хочет есть, он будет просить и просить, пока ему не дадут еду.

– Да! – удрученно вставила я. – А я вот знала бедолагу, который украл булку хлеба и его после этого посадили в тюрьму.

– Вот! – эхом отозвался Учитель, – У него не было умения просить, а значит он начал воровать. Если бы он попросил и ему отказали, то это не было бы так страшно. Но вот то, что он украл и его поймали – это самое страшное! Это уже нельзя исправить!

– А если бы его не заметили? – вступились Лилит.

– Сейчас не заметили – заметили бы потом, – невозмутимо ответил Состис. – Рано или поздно воровство вошло бы у него в привычку, и в определенный момент, когда бы у него сошлись неблагоприятные аспекты, его все равно бы поймали и посадили. Поэтому воровать – это самое страшное, что только может быть!

– Но ведь просить – это значит унижаться перед тем, кого ты просишь, – не унималась Лилит. – А это значит – пронять свое достоинство, честь!

– Достоинство, честь! – с кислой миной передразнил ее Состис. – Все эти понятия были нам внушены не только нашими дураками-родителями, но и очень умными толстыми дядями, которые занимают правительственные кресла.

– Ничего не понимаю! – сотрясая растопыренными пальцами воскликнула Лилит. – Причем тут какие-то дяди?!

– А притом, что у определенной группы общества есть свои интересы, в которые входит делать людей послушными овцами.

– Но как? Для чего? Каким образом? – не унималась Лилит.

– А очень просто, – невозмутимо отвечал мудрец. – Человеку с самого детства внушают мысли о чувстве собственного достоинства, чести, долге, гордости и прочей ахинее, чтобы им потом было легче управлять. Чтобы он не мог сам ни попросить, ни унизиться перед кем-нибудь, а зарабатывал бы все честным трудом.

– Как честное безотказное быдло! – вставила я с идиотской интонацией и замычала, приставив пальцы в виде рогов ко лбу.

Лилит некоторое время оторопело смотрела то на меня, то на Учителя. Не давая ей опомниться, Состис продолжал:

– Гордый человек никогда не сядет на паперти, никогда не сможет ничего попросить у другого. Он будет все зарабатывать сам, работая на дядю, получая при этом жалкие гроши, которых едва будет хватать на то, чтобы свести концы с концами.

– Но я хорошо живу! – не унималась Лилит.

Состис осмотрел ее убогую обстановку: полуразвалившаяся стенка, люстра из дешевенького советского стекла, бесцветные шторы и драный диван «украшали» комнату ее хрущевской квартиры.

– Охотно верю! – с иронической улыбкой произнес он. Да ты просто с самого детства и не видела хорошей жизни и считаешь то, как ты живешь, хорошей жизнью.

– Да она же слаще моркови ничего не ела! – язвительно вставила я.

Лилит всю аж передернуло от этой реплики.

– Это неправда! Я побывала в Югославии! И еще два раза на Черное море ездила! – яростно оправдывалась Лилит.

– Ха-ха-ха! – в один голос с Учителем захохотали мы.

– А скоро ты поедешь на тот свет! – с глумливой радостью воскликнула я. – Вперед ногами!

Лилит вспыхнула и гневно выпалили в ответ:

– Да мне еще 38 лет! У меня все еще впереди! Мне еще повезет!

Эти фразы она выпаливала подобно заведенному автомату.

– Подожди-подожди, – прервал ее Учитель. – В чем, конкретно, ты считаешь, тебе должно повезти? Что именно у тебя впереди?

– Ну я не знаю, – недоуменно развела руками Лилит. – Что-то большое и светлое.

– Большое, светлое, – повторил Мудрец. – А что именно?

– Ну я не знаю! – нервно ответила Лилит, часто хлопая глазами. – Ну, в общем, счастье какое-то.

– Какое-то счастье, – опять подступился Учитель. – А какое? Как ты его себе представляешь?

– Ну я не знаю, в общем, – раздражительно ответила Лилит, не зная, что сказать. Глаза ее бегали, рот нервически подрагивал.

– Вот так! – удивленно воскликнул Учитель. – Человек хочет того, чего не знает сам.

Лилит сокрушенно уронила голову. Ум ее, казалось, находился в тупике, из которого он яростно искал выход. Искал и не находил. И вдруг ни с того, ни с сего Лилит заплакала. В этот момент она больше всего напоминала маленькую девочку, а не здоровую сорокалетнюю дурищу. Состис отрешенно смотрел на нее, а затем произнес:

– Вот видишь, как ты сейчас реагируешь. Все это оттого, что тебя неправильно воспитали твои родители.

– Как неправильно? – удивленно спросила Лилит.

– А очень просто, – ответил Состис. – С пеленок тебя должны были воспитывать в суровых условиях, держать в ежовых рукавицах, не давать тебе расслабляться и приучать к труду.

– О-о-о! У меня все как раз было наоборот, – мягкотело произнесла Лилит. Меня постоянно баловали, все за меня делали и приносили мне все на блюдечке с золотой каемочкой.

– Вот почему ты выросла таким ничтожеством! – бесцеремонно заявил Состис.

Лилит, как запрограммированная машина, тут же обиделась и насупилась. Не дожидаясь ответа, Состис продолжил:

– Тебя с самого детства должны были воспитывать в строгости и приучать к труду.

– А это у нас в классе училась немка Мартенс, – вставила я. – У них в семье все были трудолюбивые, я про них уже рассказывала.

– Ну это не совсем то, что нужно, – лаконично ответил Учитель.

– А почему?

– Мартенс воспитывали очень пуритански и закомплексовывали.

– А да! – стала вспоминать я. – Она была такой сухопарой, зажатой, даже скованной, стеснительной.

– Вот! А ее должны были делать раскрепощенной и умной, но правильно раскрепощенной.

– А как это? – с любопытством спросила я.

– Ее с самого детства должны были делать пронырливой и хитрой, умеющей легко приспособиться к любой ситуации.

– Но ведь это же плохо! – неистово запротестовала Лилит. – Так поступают только негодяи и пройдохи!

– Это все тебе было внушено специально, чтобы сделать тебя беспомощной и слабой.

– Но я не считаю себя беспомощной, – возразила она.

– Так думают большинство людей, но все эти предрассудки им были внушены специально для того, чтобы никто не мог хорошо жить.

– Не понимаю! – произнесла Лилит.

– Если бы человек мог действовать не опираясь на шаблоны и стереотипы ума, это был бы просто гений.

– А я думала, что гений – это тот, кто хорошо поет, играет или решает какие-то сложные математические упражнения.

– Ха-ха-ха! – радостно потирая руки сказал Учитель. – Человек может доказывать теорию относительности, решать уравнения с тремя неизвестными, но в жизни он будет полным бестолочью и невеждой. Я считаю, что человек в жизни должен быть гением, а уж решит ли он уравнение с тремя неизвестными – это уже не имеет никакого значения.

– А что значит быть в жизни гением? – с любопытством вставила я.

– Это значит иметь реальные ценности. Никогда не мечтать ни о чем, что не существует. И уметь в жизни действовать так, чтобы добиваться этих ценностей.

– Учитель! Да что ты говоришь! – взбесилась Лилит. – Разве можно так. Нужно быть гордым! Никогда нельзя отказываться от своих принципов!

– А твои ли это принципы? – проницательно глядя на Лилит спросил Состис.

– Ну как же?! Они ведь во мне существуют, я по ним живу!

– Но как они взялись в тебе? Ты что, с ними родилась?

– Да! – не думая ответила Лилит. – Вернее, нет, но потом же они у меня появились!

– Вот! Это уже ближе к истине! А откуда они в тебе появились? – не отступал Мудрец.

– Ну мне это внушили родители, – растерянно произнесла Лилит.

– Вот видишь! Значит эти убеждения не являются твоими собственными, – сделал вывод Учитель.

– Да, – задумчиво произнесла Лилит. – То есть, нет. Ну, в общем, я не знаю. Но как же так, ведь я же так думаю, значит, эти мысли и убеждения мои!

– Тебе могли внушить и другие убеждения, и ты также могла считать их своими, – ответил Учитель.

– Но ведь они же в моей голове, значит, они мои! – не унималась Лилит.

– Вот то-то и оно, что ты совершенно не понимаешь, что эти мысли не твои и они тебе абсолютно не нужны. Тебе их вмонтировали специально, чтобы при помощи них можно было легко управлять тобой. Чтобы ты не могла ни похвалить человека, ни попросить ничего у людей. А все бы добывала сама – своим горбом и батрачилась на дядю. Тебя с детства вырастили закомплексованной и ограниченной.

– А какой меня должны были воспитывать? – удивленно спросила Лилит.

– Тебя должны были правильно раскрепощать.

– А что значит правильно раскрепощать? – любопытно вставила я.

– Это значит, что нужно было объяснять, что можно, а чего нельзя делать. Грабить, убивать, насильственными методами добиваться каких-либо благ – это все нельзя делать, так как при помощи таких действий мы нарушаем гармонию Вселенной. Человек, которого мы ограбили, не проявил своей доброй воли, а значит мы нарушаем энергетический обмен. А вот если мы будем хвалить человека, а затем что-то у него выпрашивать то, что нам нужно. Если мы правильно расхвалим человека, правильно попросим у него, тогда он сам нам все с радостью отдаст и будет даже ждать, когда мы снова что-то у него попросим. Такой человек будет любить нас и стараться для нас все делать.

– Просить не надо уставать – не то устанешь ты давать, – весело процитировала я строки из своего любимого стиха.

– Вот именно, – продолжил Учитель. – Но, кроме правильной раскрепощенности, у человека также должно быть еще и качество трудолюбия. То есть, только уметь просить – этого мало: человек должен уметь сам делать любое дело, уметь сделать все, что угодно. Праздность, лень, беспечность – это очень плохие качества, которые мы должны в себе искоренять, а в воспитании детей жестко все это подавлять.

– Вот почему мы так поступали с Сукой? – спросила я.

– Вот именно! – радостно ответил Мудрец.

В этот же миг с его лица слетела радостная улыбка, он повернул голову в сторону туалета и с яростью дикого вепря метнулся к месту заточения Суки. Дверь распахнулась, и взору предстал пащенок, медленно и нерасторопно намывающий нужник.

– Ах вот как ты отрабатываешь свое добро! – взбесился Состис. – А ну-ка давай быстрей шевели поршнями!

Сука запуганно заерзал и начал активнее скрести унитаз.

– Вот так! – радостно потирая руки, сказал учитель. – Продолжай в том же темпе!

И отвесив Суке неслабый подзатыльник, Мудрец удалился.

– Вот так мы должны поступать с тупостью, ленью и свинством, – поучительно закончил Учитель, закрывая дверь туалета. – А теперь давайте перейдем к делу, – резко переменил тему разговора Учитель. – Сегодня нужно вести секцию йоги.

– Сегодня мой день[1], я остаюсь с Учителем! – выпалила Лилит, подскакивая к Учителю. – А ты иди веди секцию!

– А почему это я? – забесилась я. – Я тоже хочу быть с Учителем!

– Мало ли, чего ты хочешь, – нагло возразила Лилит. – Сегодня моя очередь!

– Ну и что! – яростно выкрикнула я. – А мне наплевать!

– Так вы что, тут пререкаться будете? – вмешался в спор Состис, отстраняясь от нас обеих.

– Кто должен сегодня вести?!

– Я, – удрученно повесив голову ответила я.

– Вот как вы, оказывается, относитесь к делу, – бешено сверкая глазами, сказал Учитель. – Для вас, значит, ваша поебень на первом месте, а дело не важно!

– Нет, это не так! – в одни голос стали скулить мы.

– Что не так! А кто только что препирался друг с другом!

Мы удрученно замолчали.

– Имейте в виду, что если хотя бы еще раз я увижу такое – я не буду ни с кем из вас, независимо, чей это день.

Лилит злобно сверкнула на меня глазами. Я тоже вспыхнула, но сдержалась и ничего не сказала.

– Та-а-ак! – видя нашу безынициативность, сказал Учитель. – А где распечатанные трактаты?

– Здесь, – подобострастно произнесла Лилит и вытащила целую сумку распечатанных рулонов.

– А это чего? – с любопытством спросила я.

– Это Борис Сахаров «Открытие третьего глаза», – назидательно ответила Лилит.

– Надо их разрезать, сложить по порядку и прошить, а еще лучше сделать для них обложку – тогда лучше выглядеть будет, почти как книга.

– Да все это хуйня! – вмешался Состис. – Надо продавать прямо так, рулонами, не разрезая.

– Да ты с ума сошел, – замахала руками Лилит. – Разве можно так!

– А почему бы и нет. В прошлый раз у меня с руками оторвали, – вмешалась я, стараясь потрафить Мудрецу. – Можно и прямо так продавать.

Лилит не поняла, что совершила оплошность. Она продолжала спорить и доказывать свое.

– Спорь, спорь дальше, – злорадно ухмыльнулась я и стала засовывать рулоны к себе в сумку. Они были только что напечатанные и пахли свежей краской. Лилит обиженно замолчала и закусила губу.

– Наблюдайте за собой, – назидательно произнес Учитель. – Какие в вас сейчас происходят процессы. Помните, что за вами наблюдают. И все ваши процессы видны, как на ладони.

Лилит сменила свое настроение на более веселое и кокетливо улыбнувшись, спросила Учителя:

– А что вы будете кушать, Великий?

– Вот, уже более правильная реакция, не позволяя уводить разговор в сторону, ответил ей Учитель. – А есть мы будем немного позже.

Лилит немного огорчилась, что ей не удалось манипулировать Учителем, но помня, что за ней бдительно наблюдают, не подала вида и продолжала мило улыбаться, обратилась ко мне:

– Ну что, ты уже собралась?

– А что ты обо мне так заботишься? – резко выпалила я.

– Ты можешь опоздать на секцию, – со змеиной улыбкой произнесла Лилит, – а то ведь люди будут ждать!

Учитель сидел в кресле, разглядывая китайский резной веер и не проявляя к нашим разборкам, казалось бы, никакого внимания, на самом же деле Учитель очень внимательно наблюдал за нами. Я, видя такое положение дел, очень сильно обиделась и стала поспешно одеваться.

– Человек должен быть осознан даже тогда, когда его обуревают самые сильные эмоции. Не идти у них на поводу. И все время себя контролировать, – спокойно и уверенно произнес он.

Это замечание буквально вывело меня из себя. Я вся вспыхнула, покраснела, как помидор, и выкрикнула им прямо в лицо:

– Ну и оставайтесь! Желаю приятно провести время! – и, не дожидаясь ответа, опрометью выбежала из квартиры, громко хлопнув дверью.

Впоследствии я горько пожалела, что так сделала, но тогда уже было поздно. А пока я неслась на всех парах на секцию, почти не разбирая дороги, прямо по осенним лужам и грязи. По дороге, расталкивая прохожих, я думала, что как же плохо, что еще какие-то дни принадлежат этой проклятой Лилит! Ах, как было бы здорово, если бы все дни принадлежали одной только мне и у меня бы не было никаких соперниц. Представляя все это, я считала, что буду находиться на вершине счастья. Но на самом же деле все эти надежды и чаяния вели меня к семейному болотцу, в котором я вполне могла бы увязнуть, если бы не сильное водительство Учителя, если бы не его сильная воля и устремленность к Высшему. Все эти мечты ведут человека только к одному: вымиранию, деградации и постепенной смерти. Просто человек склонен идеализировать многие вещи: семью, армию, работу, детей, тщательно себя завнушивает мирскими установками. Но, когда он реально попадает в ситуацию, в армию, например, то оказывается, что он вовсе не хочет быть в этих условиях, что его физическое тело страдает. Но, вопреки всем своим желаниям, человек удерживает себя в плохих условиях и продолжает срабатываться до костей, как Павка Корчагин.

Но я еще не понимала, куда же меня ведут мои мечты. И исходя от гнева, я шла на секцию, проклиная все и вся. Подойдя к зеркальному залу, где проходили занятия, я немного пришла в себя и стала культивировать умиротворение и покой, так как люди уже не могли меня воспринять в таком состоянии. И когда мое состояние выровнялось, я уверенно вошла в зал.

Не успела я снять пальто, как тут же ко мне подошел интеллигентный пожилой седовласый мужчина в очках и шепотом на ухо спросил:

– Принесли?

– Да, – также шепотом ответила я.

– А что у вас сегодня?

– Борис Сахаров. «Открытие третьего глаза».

– Давайте! – также заговорщически произнес этот мужчина.

Я вытащила рулон. Не раздумывая он взял этот свиток, как величайшую драгоценность и тут же по-детски оглянулся по сторонам, спрятал рулон за лацкан пиджака и зажал его под мышку. А потом, запоздало опомнившись, спросил:

– Сколько?

– Сто рублей, – не задумываясь ответила я.

Трясущимися от счастья руками этот пожилой человек достал свой бумажник, и достал оттуда сторублевую купюру и подал ее мне. В те времена это была почти целая зарплата.

– А в следующий раз что-нибудь принесете? – заискивающе спросил он.

– Конечно, – уверяюще ответила я. – В следующий раз будет «Астральное каратэ» Гуру Вар Аверы.

– О! – радостно подпрыгнул он. – Чур я первый!

– Конечно, конечно! Вас я не забуду, – ободрила его я. – И уж, конечно, обслужу вас в первую очередь!

С радостью ребенка он отошел в сторонку, чтобы никто не догадался, для чего он подходил ко мне. Но было поздно, несколько человек уже увидели, что я продаю трактаты, и обступили меня со всех сторон, и сходу же все остальные рулоны были раскуплены жаждущими духовной пищи. Моя сумка опустела, и вместо рулонов наполнилась всевозможными купюрами. Люди же, купившие трактаты, были довольны, как дети. Двое из них даже чуть не подрались из-за последнего трактата. Но я успокоила их, что в следующий раз эти трактаты все равно будут. Они успокоились и приступили к занятию.

По окончании практики ко мне подошел парень, которого звали «Вредный». Это позорное погоняло он получил из-за своего занудного придирчивого характера.

– А нельзя ли вас на минуточку? – учтиво произнес он, шевеля своими куцыми усиками, которые делали его сильно похожим на таракана.

– А что такое? – недоуменно спросила я.

– У меня есть важный разговор, – заговорщически произнес он.

Я нехотя согласилась и пошла за ним в свободный конец зала.

– Вы знаете, что я выяснил, – обратился он ко мне, когда мы остались наедине.

– Нет, пока еще не знаю, – наивно ответила я.

– А я вот тут на досуге выяснил, какая у вас месячная зарплата.

– И какая же? – удивленно от неожиданности спросила я.

– Да вы и сами знаете, – уже более серьезно и жестко произнес он. – Вы уже себе всю квартиру обставили шикарной обстановкой! У вас там все сверкает и сияет!

Немного опешив от такого «вступления», я не нашлась сразу, что ответить.

– А вы знаете, что на те деньги, которые вы тут заработали, можно уже озолотиться, – продолжал он нападать «почем зря».

– Да вы знаете, у меня вообще никакой мебели в комнате нет, – неожиданно ответила я.

– Как нет? – сразу не понял Вредный,

– А вот так: нет и все, – безапелляционно ответила я.

– А как вы без нее живете? – замотал он головой.

– А очень просто: сплю я на полу, на матрасе, а стены у меня не обставлены шикарной мебелью, как ты думаешь, а обвешаны мистическими изображениями.

Вредный сначала ничего не понял, замотал своей тупой мордой, а затем выдавил из себя:

– Какими изображениями? Я что-то не въехал?

– Мистическими, – невозмутимо ответила я. – Шри-янтрами, чакрограммами, а также портретами великих Учителей.

– А это еще зачем? – не понимал Вредина.

– Для медитации, – формально ответила я, видя, что с ним разговаривать бесполезно. – А вообще-то ты мог бы открыть третий глаз и сам посмотреть, как я живу.

– А это еще как?

– А очень просто. Будешь видеть, где что, и как происходит, какая, например, у меня обстановка в комнате.

– А чем вы занимаетесь там, тоже увижу? – спросил он с блестящими глазами.

– Конечно, – нисколько не смущаясь ответила я. – И не только я, но и любой другой человек.

– А что для этого нужно?

– Нужно каждый день практиковаться на пламя свечи и, конечно, прочесть трактат Бориса Сахарова «Открытие третьего глаза».

– А так это мне денег жалко, да и практиковаться лень, – прогнусавил дурень.

– Ну, тогда тебе будет трудно чего-либо достичь в жизни, – «обрадовала» его я.

– Да! – язвительно произнес он. – А знаете, я вот тут еще хотел сказать, что вы мне должны заплатить!

– За что это? – недоуменно спросила я.

– За то, что я ношу на секцию свой магнитофон и все под него занимаются, – нагло заявил идиот. – А еще я хочу предложить свои услуги.

– Какие это еще? – уже немного недовольно спросила я.

– Я хочу тиражировать ваши записи. Я буду записывать кассеты, а вы будете их распространять. А выручку будем делить напополам, – подло заулыбалась наглая морда.

– А знаешь, мы в таких услугах не нуждаемся, – бесцеремонно ответила я.

– Ах, так! – взбесился Вредный. – Ну, тогда я ухожу! И больше никогда не приду.

Он бросил на меня испытующий взгляд, как бы проверяя мою реакцию. Но вместо того, чтобы упрашивать его остаться, я с безразличным видом сказала:

– Ну и уходи! Мы здесь никого не держим!

Вредный позеленел от злобы, а затем произнес:

– Но тогда ж ведь я и магнитофон свой тоже заберу!

Этой нелепой репликой он хотел заставить меня психовать и упрашивать его остаться.

– Ну и забирай! – презрительно бросила я. – У нас в секции много людей, которые будут просто рады принести магнитофон и никогда не будут ничего требовать взамен за это!

Вредный распсиховался, разбесился, схватил свою куртку, магнитофон и опрометью бросился на выход. Дверь громко хлопнула, и больше я его не видела. «Вот так люди теряют все, что они имеют, – подумала я. – И больше в жизни никогда не находят. Найти алмаз можно только раз в жизни, но если его потеряешь, тогда  второй раз его уже не найдешь. Так же вот и этот Вредный, действуя наперекор своей выгоде, потакая своему эгоизму, дурости, идиотским принципам, лишил себя возможности постигать истину, совершенствоваться, находясь рядом с источником великого знания, коим был Состис. И мы – его пусть и неудачные, но ученики. И теперь всю оставшуюся жизнь он будет вести беспробудное тупое существование, срабатываясь до костей за три копейки, не понимая, зачем ему нужна такая жизнь. И очень часто по глупости своей люди совершают непоправимые ошибки, за которые они всю жизнь потом расплачиваются. И что самое страшное – человек сам не понимает, что он делает неправильный выбор, после которого ему потом становится плохо». Неожиданно ход моих мыслей прервал высокий сутуловатый мужчина средних лет с нерусским акцентом:

– Вы знаете, что я сделал с вашим трактатом?

– Что? – немного испугавшись, спросила я.

– Я его в тот же день как купил, принес домой, разрезал, наклеил на альбомные листы, а буквы черной ручкой обвел.

– О, вот это удивительно! – похвалила его я.

– А это еще не все, – обрадованно произнес он. – Я их эти листы сшил переплетом и эстетично оформил: подписал и все такое прочее.

– Вот это великолепно! – щедро похвалила его я. – А вы практиковались по этому трактату?

– Нет-с, пока еще мне было недосуг, но скоро я обязательно займусь! – уверил меня он.

Как выяснилось позже, он так ничего не стал практиковать, а трактат так  и пылился у него на книжной полке, в золотом переплете. Мало получить знание – надо стать этим знанием, быть им. А если человек имеет один уровень знания, а его бытие не соответствует ему, тогда это знание будет ему бесполезно, так же, как летом снег.

Секция окончилась. Ученики разошлись. Я осталась одна в пустынном зале. И тут же в моем уме всплыла моя проблема: Учитель остался с Лилит. Сегодня был не мой день. И мое болезненное воображение рисовало самые фантастичные картины, в которых Лилит и Учитель то и дело совокуплялись в самых невиданных, причудливых позах балеронов. А мои эмоции, как собака Павлова, бессмысленно реагировали на них. Все это светопреставление в моих мозгенях вызывало тошнотворное состояние, от которого хотелось вы-ы-ыть, беситься и бросаться на людей. Хотя в реальном моменте ничего плохого не происходило: я была сытая, в тепле, никто меня не притеснял, в сумке была кучища денег, я была здорова. Чего еще надо?! Но мое дурацкое воображение, соединенное с эмоциональным центром, играло со мной злую шутку. Чтобы много не беспокоиться, я выпила половину бутылька валерьянки, прямо не запивая, не заедая ничем. Пиная по пути жухлую листву, топая прямо по грязи, я шла, сама не понимая куда и зачем. Но даже выпитое зелье не давало мне успокоиться. Мысли хаотично блуждали в моей голове. Неожиданно мой взор упал на здание только что открывшегося «ГУМа». Его заманчивые витрины манили меня своим блеском. Огни реклам подействовали на меня почти магически. Сама не понимая почему, я прямиком направилась к этому магазину. Зайдя в него, я долго и бессмысленно бродила по разным отделам, то спускаясь по эскалатору, то поднимаясь по нему. Разглядывая разные товары, я старалась отвлечься от своих мыслей, которые терзали меня подобно стае воронья. Толпы людей, абсолютно безучастных ко мне, проходили мимо, и не было никого, кто мог бы мне помочь в моей беде. Помочь могла себе только я сама, отказавшись от своего болезненного воображения и дурацких выдумок средневековья: о рыцарях, принцах и прочей дребедени, в которой из брака делают целого идола и тупо молятся ему. На самом же деле мне нужно было не беситься, что я еще не являюсь женой Состису, а быть его любовницей, встречаться раз в неделю и к тому же выпрашивать для себя поблажки, деньги и подарки. Вот тогда моя жизнь стала бы совершенно другой: никаких проблем, забот, никаких истерик, дурости, идиотизма. Тогда бы я была полностью довольна жизнью и судьбой, и мне бы уже ничего не было нужно. Многие женщины недовольны тем, что они являются только любовницами, им хочется каких-то «серьезных» отношений. Но все эти отношения им были внушены для того, чтобы сделать всех женщин тупыми биомашинами, которые только рожают детей и батрачатся на своего засранца-мужа. А на самом деле им это все не нужно. Без этого они бы могли жить намного спокойнее и счастливее!

Но вот меня занесло в отдел, где продавались самые разнообразные наряды. Пролетев мимо вечно неподвижных манекенов, я стала разглядывать тряпье. Вдруг в мою голову долбанула мысль, что сейчас я найду сногсшибательный наряд, в котором я буду смотреться неотразимой и оттесню в нем Лилит от Учителя. Затем мой взор упал на шикарное черное платье с глубоким декольте, отороченным страусиными перьями, обсыпанное блестками. Этот наряд буквально магнетически притягивал мой взор. И я решила: «Это как раз то, что мне нужно!» Руки сами потянулись к этому платью. И тут, как на грех, в голову мне пришла роковая мысль: «А что если мне своровать этот наряд?» Я оглянулась по сторонам: вроде бы никто на меня не смотрит. В кошельке у меня денег было на десять таких нарядов, но я глупо решила сэкономить. Тихонечко стянув это платье с вешалки, я затолкала его в свою сумку, на самое дно и прямехонько направилась к выходу. В душе у меня все переворачивалось от щемящего ощущения дискомфорта. Сердце ныло, под ложечкой подсасывало. Но мой ум постоянно твердил мне, что ничего страшного не происходит, что все нормально. И я, утешая себя этой мыслью, шла прямо на выход, где меня уже поджидали недружелюбно настроенные продавщицы. Их взгляды  «жалили» меня в самое сердце. В уме возникла мысль: «А не вернуться ли назад и не повесить ли наряд на свое место?» Но дурное решение сэкономить сделало свое злое дело и я пошла на выход, вопреки своему предчувствию, которое кричало об опасности, но я не вняла его внутреннему призыву.

– Так, девушка, подойдите сюда, пожалуйста! – произнесла рыжеволосая продавщица.

В моем уме тут же мелькнула мысль: «надо сказать, что я это платье хотела купить». Но, когда я поравнялась с продавщицами, Бог меня, казалось лишил дара речи.

– Что у вас в сумочке? – вцепилась в меня, спросила одна из них.

– А что? – промямлила я.

– Показывай-показывай, – бесцеремонно сказала другая.

– Смотрите, она меня за овцу держит!

И не раздумывая они принялись вытряхивать мою сумку. Из нее вывалился коврик, на котором я вела занятия, спортивный костюм, косметичка, и злополучное платье.

– Что это такое? – с деланно-глупым видом спросила продавщица.

– А это? – не менее глупым ответила я. – Это платьишко!

– А платьишко! А ну-ка иди сюда! – разбесилась продавщица и потащила меня к рядом стоящему менту. Моя душа ушла не то что в пятки, а неизвестно куда. В душе творилась просто буря, а делать было уже нечего, было слишком поздно.

– Вот, – заявила продавщица, указывая на меня, – платье украла. Железная рука мента вцепилась мне в запястье и потащила меня за собой. За нами увязалась продавщица. Меня вели в ментуру.

– Что украла? – официально спросил мент.

– Платье, сволочь! – сквозь зубы процедила продавщица. – У меня каждый месяц из-за таких, вот как она, недостача на ползарплаты!

– Почему украла? – спросил мент уже у меня.

– Сэкономить хотела, – наивно ответила я.

– Сэкономить! – взревела продавщица. – А у меня из-за таких как она целый день колотун по телу! Ух, как дала бы сейчас!

Стерва уже было замахнулась на меня, но мент вовремя схватил ее за руку. Та осеклась и мстительно посмотрела на меня. Я не пыталась защищаться, и даже не обижалась на продавщицу. В этот момент во мне было только одно чувство – дикий страх, желание убежать, скрыться, провалиться сквозь землю, сделать все, что угодно, лишь бы все это прекратилось! Иногда мне казалось, что это всего лишь кошмарный сон. Еще одно мгновение – и он растает. Но он никак не таял и не собирался исчезать. А тем временем меня уже заводили в дежурный пункт милиции ГУМа.

– Так, что у вас? – спросил мента здоровый жирный боров, по всей видимости, начальник этого пункта.

– Да, кража! – махнул рукой тот.

– Понятно, – сказал начальник. – А что украдено?

– Платье вечернее, – без приглашения выпалила продавщица.

– Так, – продолжил он, посмотрев на меня. – А почему украла?

– Сэкономить хотела, – наивно ответила я.

– Сэкономить! – в один голос воскликнули все трое.

– Лучше бы годы свои ты сэкономила, - с иронией ответил мент. – Их ведь не воротишь!

– Так ей и надо! – бешено сверкая глазами, бросила продавщица.

– Ладно, – оборвал ее начальник. – Пишите заявление, и с этим покончим.

Продавщица взяла лист бумаги и стала строчить заявление. Дежурный мент вызвал по телефону «воронок».

– Все кончено! – мелькнуло в моем мозгу. Ум лихорадочно искал выход из этой ситуации. Искал и не находил. Как в этот момент я жалела о своем проступке и какими на этом фоне казались мое больное воображение и ревность. Все это было детской чепухой по сравнению с тем, что мне грозило лишение свободы, нахождение в каком-то скверном месте. Через некоторое время позвонили и сказали, что воронок подан. Начальник-мент взял свою петицию, заяву продавщицы, и сказал мне:

– Пойдемте со мной, пожалуйста.

И я уже не спрашивала: «Куда? Зачем? К чему?» Мое внутреннее существо знало куда и зачем. И от этого знания мне становилось тошно. Мы вышли на улицу, где нас уже ждала ментовская тарантайка. Мои ноги становились, как ватные, они не слушались меня и не хотели идти к машине. Но я все-таки шла. Меня посадили в специально огороженную решеткой часть, небольшой кубрик, а сами менты сели впереди. Дверь за мной захлопнулась. Меня повезли в неизвестность. Сердце екнуло. В голове творился хаос. О, чтобы я ни сделала в этот момент, чтобы все это прекратилось! Я была готова унижаться, умалять, ползать на коленях, целовать ноги кого угодно, лишь бы меня отпустили! Но было, увы, слишком поздно!

Но вдруг злополучный «воронок» остановился. Менты стали вспоминать все ли документы они взяли с собой. Пока они мешкали, я тихонько выскользнула из «воронка» и побежала со всех ног, но как на грех, я по привычке громко хлопнула дверь. Менты тут же среагировали: они повыскочили из машины, один из них бросился за мной в погоню. Я бежала подобно загнанной лани. Дыхание сбивалось, тело было неприучено к интенсивным физическим нагрузкам. За спиной слышались тяжелые бухающие шаги мента и пронзительный свист милицейского свистка, звуки приближались. В отчаянии, собрав последние силы, я рванула вперед, что было сил. Мечась по переулкам и дворам, мне удалось немного оторваться от преследователя. Но тут вдруг из-за поворота дома, пятясь задом, выехал старый задрипанный «запорожец».

– Чертова тарантайка! – мелькнуло у меня в мозгу. Я затормозила, чтобы не угодить под колеса. Это сыграло на руку моему преследователю. И когда проклятый «запорожец» отъехал в сторону, то было слишком поздно что-то менять. Мент, воспользовавшись заминкой, рванул с утроенной силой и догнал меня:

– Стой! Стой, воровка! – забесился жирный боров, хватая меня за шиворот.

Я попыталась было вырваться, но не тут-то было! Цепкая рука сильно сжимала шиворот моего пиджака. Вырываться было бесполезно. Я попыталась выскользнуть из пиджака, но мент схватил меня за руку и заломил ее так, что аж косточки хрустнули:

– Будешь вырываться – будет хуже, – пригрозил мне мусор. – За побег могут еще добавить.

Я послушно следовала за жирным гавнюком. Ноги не шли, но делать было нечего. На глазах удивленных прохожих приволок меня назад в тарантайку. Дверь за мной захлопнулась на замок и меня повезли в неизвестность. Сердце оборвалось. Мне оставалось только одно: молиться, чтобы каким-то чудом все это кончилось…

Ментовский воронок завернул во двор какого-то серого огромного здания.

– Приехали! – мелькнуло в голове.

Я смиренно отдалась на волю судьбы. Выйдя из воронка, я, как в последний раз, вдохнула в себя воздух свободы и … пошагала в ментуру. Теперь я как никогда понимала смысл фразы: «Перед смертью не надышишься».

В отделении милиции нас встретил усатый немолодой начальник восточной национальности:

– Что у вас? – бросил он, смерив меня оценивающим взглядом.

– Кража, – ответил жирный боров, сопровождавший меня. – Вот документы: ордер ареста и все, что полагается.

– Кража? – удивился начальник, приподняв брови. – А что и где?

– Да платье в ГУМе, махнул рукой тот. – Ну да ладно. Я вас оставлю. Мне пора. Разбирайтесь сами. И передав папку с документами в руки «исполнителя приговора», мент развернулся и вышел. Хлопнула дверь. Я осталась в западне…

Мент взял протокол и стал записывать мои данные: фамилию, имя, отчество и прочее. А затем он спросил:

– Почему платье-то украла?

Недолго думая, я ответила:

– Да черт за руку дернул!

– Что, так и писать в протокол? – удивленно поднял брови мент.

– Да. Так и пишите, – махнула рукой я. – Сэкономить хотела.

– Сэкономить? Так у тебя все-таки были деньги, и ты украла?

– Да, – удрученно опустила голову я голову.

– Постой-постой! – вдруг оживился мент.

Он что-то стал писать в протоколе, а затем подал его мне.

– Подпиши, – сказал он мне.

Я, недолго думая, подписала: «С моих слов записано верно, мною прочитано».

– Какая-то ты странная.

Я непонимающе посмотрела на него.

– Да вид у тебя какой-то странный: хиппи – не хиппи. И на нормального человека не похожа.

Я еще не успела сменить свои борцовские чуни на нормальную обувь. Мент смерил меня оценивающим взглядом сверху вниз и задумчиво произнес:

– Что-то я не понимаю: сверху ты вроде бы нормально выглядишь – прическа и макияж, а внизу как бомжиха – какие-то ботинки на тебе непонятные. А брюки-то! Дырища на коленках! А пиджак ты тоже украла?

– Нет, – промямлила я. – У меня вон локти потертые.

Я подняла руку, согнутую в локте, и показала менту.

– Верю, верю, – снисходительно произнес он и махнул рукой. – А зрачки-то у тебя почему расширены? Ты наркоманка, что ли?

– Нет, это я валерьянки напилась, – ответила я.

– А работаешь ты где?

– Да, в кооперативе, – механично ответила я. И тут же вдруг в моем уме мелькнула спасительная мысль: «Это то, что мне поможет! Только Учитель может спасти меня сейчас!» Всем своим существом истово я взмолилась Богу, Учителю, чтобы весь этот кошмарный сон побыстрее кончился. Тут же я упала на колени перед пузатым ментом и стала ползать и просить:

– Умоляю вас! Сделайте что-нибудь! Помогите! – взмолилась я.

Мент невольно отпрянул. Но в душе его что-то стронулось, и в голосе появились теплые нотки:

– Скажи, а у вашего кооператива есть директор?

– Конечно, есть! – обрадованно воскликнула я.

– А ему можно сейчас позвонить?

– Конечно! – радостно ответила я и тут же подала номер телефона.

– Мент взял мою записную книжку и набрал номер.

В трубке раздался божественный голос Учителя:

– Да, я слушаю.

Мент стал подробно объяснять всю ситуацию, то есть, как я к нему попала. А в конце спросил:

– Она действительно работает в вашем кооперативе?

– Да. Это так, – величественно и спокойно ответил Учитель.

После этого ответа в пространстве, казалось, наступила разрядка. Состояние милиционера резко изменилось с напряженного на добродушно-недоуменное.

А в это время, сидя у себя дома, Учитель молился Божественной Силе, дабы она помогла мне, неразумному, импульсивному существу, бездумно совершающему все поступки, не отвечающему за свои слова. А дело-то совсем это было неблагое: во-первых, я его делала в состоянии эмоциональной отключенности от Учителя, то есть для себя лично, и третье – и самое страшное – это то, что я злилась и бесилась на то, что делает Учитель. Вот за это-то я и попала в беду.

Но в тот миг, когда милиционер снял трубку и набрал номер телефона Учителя, у меня появилась спасительная ниточка. Вся энергия моего отчаяния, страха и мольбы направилась к Учителю, а затем и к самой Божественной Силе, так как Учитель был включен именно в Нее и все свои действия и помыслы посвящал именно Ей. И поскольку мое состояние отчаяния было очень сильным, ярким, то это было равносильно молитве Богу. И хотя ничего особенного мент не расспросил у Великого, но контакт с Ним по телефону был равносилен отмене приговора. Бог смилостивился надо мной. И мент положив трубку, посмотрел на меня, усмехнулся и сказал:

– Черт за руку дернул? Эх, ты! Не буду я тебя сажать. Да встань ты с колен-то чего штаны-то пачкаешь?

Я не сразу поняла, что происходит, как будто все услышанное относилось не ко мне.

– Ну чего унижаешься? Не к лицу это женщине, брезгливо произнес немолодой седовласый мент.

Но мне в этот момент было безразлично мое проявление и то, как ко мне относятся. Мне нужно было РЕАЛЬНОЕ – буду я на свободе или нет.

– Вставай, вставай! – одобряюще сказал он.

И в следующий миг порвал злополучное дело. Я не поверила своим глазам.

– Жалко мне тебя. Молодая ведь ты: лучшие годы свои ты загубишь, – произнес он. – Иди-гуляй и больше не греши. Еще раз поймаю за этим занятием – точно посажу. А пока что – иди! Иди – иди!

– Спасибо! Спасибо вам огромное! – вне себя от радости бросилась я к нему и стала в безумном исступлении со слезами счастья целовать его руки.

– Фу! Как это унизительно! – по-мышиному воскликнул он и, вырвав руку из моих ладоней, спрятал ее за спину. Я не успокаивалась: в безумном счастье я бросилась целовать лоснящееся усатое лицо мента, подобно тому, как собака лижет лицо своего хозяина. Тот отпрянул и вытер лицо рукавом. Я не унималась. Прыгая от счастья, я стала жать по очереди то одну, то другую его руку, и поправлять ему галстук. Ну такого фамильярства он никак не ожидал. Он решительно отстранил меня и твердо произнес:

– Или уходи сама или дело по-новой напишу и поведу тебя в тюрьму!

Эта фраза очень быстро отрезвила меня. Я тут же отпрянула от него, стерла слезы с лица, размазавшуюся косметику и вытерла сопли.

– Иди и больше не греши, – уже благосклонно произнес он. – Благодари Бога, что Он тебя спас!

Вот тут-то он как раз попал в точку: именно Бог меня спас и никто другой. Без помощи Божественной Силы, Великого Учителя я бы потеряла несколько лет своей жизни, молодость, расцвет сил, а может быть, даже здоровье!

Меня, как ветром, сдуло из злополучной каталажки. Мигом я собрала все свои манатки, взяла свой паспорт и, не сказав ни слова на прощание, опрометью бросилась наутек.

Выскочив на улицу подобно обезумевшему от радости зайцу, я бросилась, куда глаза глядят. На дворе уже стояла ночь. Полусонные прохожие, шагая по улицам, безучастно глядели на бегущую со всех ног чокнутую девчонку. Да мне сейчас было абсолютно все равно, кто, как и зачем на меня смотрит. Я была до безумия рада, что все так благополучно разрешилось. Но, с другой стороны, меня мучал вопрос: почему же меня так быстро отпустили? Ответ был ясен: моя молитва Богу спасла меня. Я еще была нужна Ему и Он смилостивился надо мной: я тогда вела секцию, несла знание людям, а это было нужно Богу. И поэтому Он меня спас. Если бы не моя включенность, не мое отчаяние и мольба Богу, то сидеть бы мне было в каталажке лучшие годы моей жизни!

Радостно чапая по лужам, я направила стопы свои к Святой Обители – дому, где жил Учитель. Раз я ему дозвонилась, значит, он был уже дома. Я побежала со всех ног к его дому. Прибыла я туда уже поздним вечером.

Мудрец открыл дверь и приветливо улыбнулся мне. Как испуганная птица я впорхнула в его квартиру. Здесь было очень спокойно и светло. Его дом нельзя было назвать уютным. Там было совершенно другое состояние: все вокруг напоминало о Боге – статуэтки,  картины,  мандалы, танки. Все было расставлено со вкусом. Его дом напоминал маленький храм. А самое главное – во всей квартире была какая-то особенная атмосфера – очень насыщенная, плотная, буквально звенящая. Она была накачана молитвами и медитациями молодого йогина. И каждый человек, который попадал сюда, начинал подспудно всё это чувствовать и входить в резонанс с ним.

Пройдя в его комнату, где он постоянно находился в медитациях и молитвах, я ощутила совершенно другое состояние, чем то, которым была пропитана ментовская каталажка. Внутри меня возник покой и умиротворение. Учитель предложил мне сесть в кресло. Вкратце я рассказала, что со мной произошло. Мудрец внимательно выслушал меня, а затем сказал:

– Да, тебе не следовало так опрометчиво поступать. Эта ситуация не была безвыходной, и ты должна была всеми правдами и неправдами из нее выпутаться.

– Но как же это было возможно? – искренне удивилась я.

– Во-первых, ты могла, видя, что на тебя уже смотрят продавщицы, чувствуя свой дискомфорт, просто последовать своим ощущениям и знакам, повернуться назад и просто повесить платье.

– А как же это можно? – удивилась я.

– А очень просто, ведь ты же не вышла за пределы отдела. Значит, можно было так поступить. Или когда у тебя стали проверять сумку, ты могла сказать, что взяла это платье потому, что хочешь его купить. И сразу могла бы за него заплатить.

– А если бы они сказали, что платье закопано на дно сумки? – переспросила я.

– Это тоже не имеет значения, – ретировал Учитель. – Ты еще не вышла за пределы отдела, значит, и брать тебя было не за что. А как они могли доказать, что ты украла это платье? – спросил он и посмотрел на меня изучающим пронизывающим взглядом.

Я недоуменно пожала плечами.

– Вот то-то и оно: не пойман - не вор. А раз ты сама говоришь, что заплатишь деньги, то, значит, ты вовсе и не украла это платье.

– А если они бы все равно меня обвинили?

– А это не имеет никакого значения, – сказал он, встав, и включил музыку. Заиграла смачная песня «Червончики». – Чтобы тебе ни говорили, ты не должна ни в коем случае признавать свою вину.

– А я вот слышала, что чистосердечное признание смягчает наказание, – простодушно воскликнула я.

– Вот именно на таких дурочек, как ты, это и рассчитано, – невозмутимо произнес он, внимательно наблюдая за моей реакцией.

После перенесенного потрясения эта реплика мне показалась невинной шуткой и я никак не отреагировала. Учителю, казалось, понравилось моё состояние и он продолжал дальше:

– Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя признавать свою вину, а тем более – что-то подписывать!

Я очень внимательно слушала его, ведь только что я сделала абсолютно противоположное: подписала себе приговор. И за это меня могли посадить в тюрьму.

– Что бы тебе ни говорили, как бы кто тебя ни запугивал, ни в коем случае нельзя ничего признавать. Ведь если добровольное признание и смягчает наказание, то не намного. Например, вместо десяти лет, тебе дадут девять с половиной. А если ты еще ни в чем не признался, то твою вину еще надо будет доказывать. А докажут или нет – это еще неизвестно. Если нанять хороших адвокатов, то они могут даже оправдать убийцу!

– О! Каким образом? – удивленно воскликнула я, глядя на серьезное волевое и решительное лицо Учителя. В этот миг я вдруг поняла, что, оказывается, настоящий Учитель – это не тот, кто знает все писания и может ответить на любой философский вопрос. Учитель – это тот, кто может ответить на любой вопрос, который тебя волнует, в том числе и обыденный, житейский. А если тебя этот вопрос действительно глубоко волнует, то получить именно на него ответ гораздо важнее, чем услышать десятки рассуждений о Парабрахмане.

– Оправдать убийцу можно, только нужно правильно подать факты. А адвокат должен умно, грамотно их истолковать, – сказал Мудрец.

– А как это?

– Ну вот, например, был такой случай. На даче остались ночевать двое мужиков. Дело было поздней осенью и на ближайших дачах не было соседей. Оба выпили. Повздорили. И один из них взял топор и зарубил другого насмерть. А после этого он побежал в милицию, в город чтобы сообщить о своем преступлении. И рассказал все, как было. Его не то, чтобы не оправдали, ему за состояние алкогольного опьянения еще набавили срок. И даже чистосердечное признание ему не помогло.

– А что ему надо было сделать? – с любопытством перебила я.

– А очень просто, – ответил Мудрец. – Ему надо было, во-первых, постараться все следы преступления уничтожить: труп закопать или как-то от него избавиться. Вытереть все следы крови, топор спрятать, стереть с него свои отпечатки пальцев. Убрать все следы застолья, пьянки и уехать с этой дачи на всю зиму. И появиться там только весной, когда бы уже все улеглось. Вот тогда бы он остался в безопасности, его бы никто не посадил.

– А если бы кто-нибудь все-таки заметил это преступление, и донес на него? – перебила я.

– Тогда надо, во-первых, ни в коем случае не признавать, что он был пьяным: за это сразу набавят. Адвокат должен будет доказывать, что обвиняемый совершал преступление в состоянии аффекта, например, сильно испугался. А сам обвиняемый должен будет давать такие показания, что они поссорились, а убитый нападал на него, ну, например, с этим топором. Тот сильно испугался, завязалась потасовка, он стал обороняться, а дальше он не помнит, что было: как-то выключился, потому что был сильно напуган. А потом, когда пришел в себя, смотрит – лежит труп, топор, лужа крови, а что и как было – не помнит, не может объяснить. Тогда получается, что он совершил преступление в состоянии аффекта, а во-вторых, с целью самообороны. И этого будет вполне достаточно, чтобы оправдать его.

– Так, значит, то, что он сам признал свою вину – ему закрыло только путь к оправданию?

– Конечно! Ведь чистосердечное признание сбавило ему срок ненамного, а если бы он вообще ничего не сказал, то его могли вообще полностью оправдать.

– А значит, своим признанием он сам себе подрубил сук, на котором он сидел?

– Вот это верно, – ответил Мудрец, внимательно смотря на меня. – И еще одно очень важное правило: никогда не признаваться, что преступление совершено группой или вдвоем, втроем – за это сразу же набавят срок.

– А как надо говорить?

– Либо все участники преступления отрицают свое участие в нем, либо договариваются – кто возьмет на себя в случае чего вину. Но зато, когда он садится, его остальные члены группы поддерживают: носят ему передачки, грев, курево и так далее, если надо, деньги.

– А если они вдруг о нем забудут? – вставила я.

– Тогда он может им пригрозить, что их тоже «завалит». Но с такими людьми лучше на дело не ходить. Настоящий вор в законе никогда не станет предавать своих подельников. Если так поступают с тобой, значит, это шантрапа, дураки, шушера, с ними лучше на дело не идти. Они вдобавок могут быть еще и неопытными, слабыми, скользкими. Такие запросто могут завалить все дело.

– А как надо идти на дело, – с любопытством спросила я.

– Лучше идти одному, или с каким-нибудь опытным, зрелым человеком, у которого есть богатый опыт. Тогда и дело будет успешным.

– А если один подельник все-таки заложит остальных или они сами себя сдадут?

– О, это очень плохо. Ведь если сел один, то те, кто на свободе, помогают ему.

– А если сели все – тогда что?

– Значит, ему уже будет носить передачки, помогать. К тому же все члены группы, если они не сели, могут нанять адвоката, который может снизить срок заключенному или даже вообще его оправдать. И его выпустят. То есть «выкупить» заключенного. А если все сели, тогда что делать каждому?

Я недоуменно пожала плечами.

– Вот то-то и оно! – ответил Учитель. – Поэтому никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя признаваться, что ты сам что-то сделал и нельзя закладывать других. Тех, кто закладывает, называют суками. Если в тюрьме узнают, что кто-то закладывает, то его все презирают, опускают, а могут даже и убить.

– Ого! – ошеломленно воскликнула я.

– А ты как думала?!

– А как?

– Да очень просто? Берут и топят его в параше, потом никто даже и следов не найдет. Вот так!

Я задумалась и замолчала. Учитель предложил мне пойти на кухню попить чай. Мы прошли на кухню, она была небольшая, и ничего особенного там не было: обычная мебель, белый пенал, обои темно-зеленого цвета с орнаментом из лозы винограда. Мы сели за стол, и Учитель поставил кофеварку и выложил на стол щербет. Я с интересом наблюдала, что же будет дальше. Мудрец налил чай в обычные чашки, нарезал щербет, поставил на стол масло и нарезанный батон. Я верила и не верила своим глазам. Я совсем не представляла, что дом и трапеза йогина будут именно такими. Когда я представляла, как живет йог, то думала, что он сидит только на одних циновках. Стены тоже обвешаны циновками, на них мандалы, диаграммы, портреты Учителей, везде стоят свечи и благовонные палочки, статуэтки и подушечки для сидения. Пьет и ест йог только из керамической посуды, ну, на крайний случай, из деревянной. Ест только растительную пищу или лучше всего вообще ничего не ест. А как раз то, что предстало моему взору, было совершенно противоположно ожидаемому: никакой экзотики и полностью обыденная обстановка, да еще и вдобавок юный йог налил себе чаю, и стал его пить в прикуску с щербетом. Это меня шокировало больше всего. Я думала, что он просто «прячет» щербет каким-то непостижимым образом во рту. Но это было не так: Учитель действительно ел щербет и на самом деле глотал. Я, не зная, что делать, уставилась на него и стала расфиксировать взор по йогической системе на 180º. В глазах все расплывалось, все предметы в комнате виделись, как панно. Но в центре его все равно оставался этот злополучный рот, жующий кусок и что-то говорящий, смысл чего до меня не доходил – настолько я ушла в себя, в свои мысли. А через минуту я почувствовала, как чья-то рука трясет меня за руку. Я сразу пришла в себя и поняла, что Учитель оказывается, уже несколько раз до этого что-то спрашивал, а я не отвечала:

– Да-а-а! – задумчиво произнес он. – А я и не думал, что ты так болезненно прислушиваешься к мнению мышей.

– Не поняла, – ответила я, отряхиваясь подобно собаке от воды.

– Ты думаешь, что ты сейчас ушла в себя и никто не знает, что у тебя в голове?

– Да, а откуда вы это знаете? – удивленно спросила я.

– Я знаю не только это, но и то, о чем ты сейчас думала, – спокойно сказал он.

– О чем? – смущенно и удивленно спросила я.

– Ты думала: как же так? Йог и ест.

После этих слов я буквально потеряла дар речи. Мой рот открылся, не разжеванный кусок выпал изо рта.

– А как вы об этом догадались? – переспросила я.

– Это очень просто, – невозмутимо ответил Учитель. – За несколько лет занятий йогой, я развил в себе большую сенситивность (чувствительность). И когда мне надо что-либо узнать о человеке, я настраиваюсь на него, даже на большом расстоянии и сливаюсь с его аурой. А затем я начинаю его ощущать так же хорошо, как самого себя.

– Вот это да! – восторженно воскликнула я, беря кусок щербета без приглашения.

Учитель никак не отреагировал на это и продолжал:

– Все состояния человека, все эмоции, мысли, болезни – все это я чувствую в своем теле и в своей ауре. И поэтому я легко могу сказать, что чувствует, думает, испытывает любой человек.

– Ух-ты! – радостно воскликнула я. – А можно и мне этому научиться?

– Можно, но это потребует много лет практики. И для этого нужно отбросить многие предрассудки и внушенные обществом стереотипы мышления.

– А какие? – удивленно спросила я.

– Многие. Сразу все не перечислишь. Но вот, например, только что ты думала, что йоги не должны есть. И у тебя возник внутренний конфликт между представлениями, которые были у тебя в уме и тем, что ты только что увидела. А ведь этот предрассудок, что йоги ничего не едят – не самый основной. А сколько существует предрассудков на счет того, как надо жить и ведь никто из людей не может даже и подумать, что можно жить как-то иначе. И так устроен ум любого человека. А путь йоги – это то, что позволяет нам обнаружить в себе все эти установки и стать свободными от них.

– А как это? – по-детски наивно спросила я.

– Это значит действовать творчески, спонтанно, опираясь на нашу индивидуальность, сущность, а не на вдолбленные в голову догмы. И вот, если бы ты могла действовать так, как я учу, ты могла бы уже сегодня не попасться с платьем. Важно не что ест человек, не то, какая вокруг него обстановка, а то, как он мыслит. А внешнее – это всего лишь отражение того, что происходит у нас внутри. Йог – это не тот, кто голодает целыми сутками, ходит в отрепьях и твердит какую-то мантру. Йог – это тот, кто полностью контролирует все свои проявления, все мысли, все побуждения и действует согласованно с высшей целью.

Я как завороженная слушала поучения Мудреца. И подумала: «Ух-ты! Вот бы мне такой стать!» Учитель в тот же момент спросил меня:

– Скажи! А ты бы хотела такой стать, как я учу?

– Конечно! – эхом ответила я.

– Тогда для этого ты должна стать умной. И понять все то, о чем я говорю.

– Охотно! – радостно ответила я.

– Но на это могут понадобиться годы постоянных усилий и работы над собой.

Я задумалась, доедая последние кусочки щербета, а потом спросила:

– А что еще я сделала не так? Какие еще ошибки я могла совершить в ментовке?

– Да самые простые: ты могла что-нибудь сказать невпопад, а затем это опять-таки могло повернуться против тебя.

– А что? И как надо отвечать? – поинтересовалась я.

– Надо на все вопросы, касающиеся криминала, то есть того, что может навлечь беду на допросе, отвечать односложно: да-нет – не знаю, не помню, забыл, не видел и так далее А если это обычные вопросы, наподобие: как зовут твою мать или где ты живешь, то на них надо спокойно отвечать. Стараться как можно меньше информации выдавать, чтоб потом эта информация не обернулась против тебя самого или членов группы. Самый лучший ответ, когда говорят именно о самом преступлении или показывают криминал: оружие, наркотики, улики, это «не помню», «не знаю», «забыл». Если ты так ответишь неопределенно, то никакого вреда не будет, а вот если ответ дан конкретный, а уж тем более что-то подписано, тогда ничего изменить будет невозможно.

– Понятно, – протяжно вздохнула я и потупила взгляд.

– Следующее, – продолжил свои наставления Учитель. Ни в коем случае нельзя признавать, что найденные у тебя вещи, которые представляют криминал: ворованные вещи, наркотики, ножи, нунчаки и так далее – твои. Что бы там ни было, как бы тебя ни запугивал следователь или менты, надо всегда отвечать, что ты не знаешь, как к тебе попали эти вещи, они не твои и ты их видишь в первый раз. Особенно, если обыск происходит без понятых. Здесь легче всего сказать, что тебе это подсунули. Вот, например, нашли у тебя наркотики или нож – а ты говоришь на допросе, что ты не знаешь откуда он.

– А если все-таки тебя обыскали при понятых и при них нашли улики, – встревоженно сказала я.

– Тогда ты говоришь, что тебя кто-то ЗАСТАВИЛ это сделать, ну, например, бандит с ножом, какой-нибудь маньяк. С ножом подступился и под давлением принудил это сделать. Или из-за угла следил за тобой, предварительно передав этот предмет (наркотики, оружие и так далее) и заставил куда-то его нести. Или еще можно сказать, что тебя загипнотизировали, ввели в состояние, в котором ты плохо понимал, что происходит.

– А если следователь не поверит? – вставила я.

– А это уже не важно, невозмутимо ответил Учитель. – Верит – не верит  - главное – это то, что ты не признаешь свою вину. И что бы ты ни сказал, если ты не признался, то тебя уже будет труднее обвинить. А если ты сам признался, или дал какие-нибудь показания, в которых можно увидеть твою вину, значит, тебя уже дальше будет легче обвинить. Поэтому каждое слово надо контролировать на допросе, всеми усилиями делать так, чтобы тебя не посадили. А затем еще надо по возможности нанять адвоката  и с ним советоваться, какие показания, что, зачем давать, как лучше обрисовать ситуацию, чтоб не получилось так, что один сказал одно, другой – другое, и в результате оба попали в западню. То же самое должно быть и тогда, когда несколько человек совершают одно преступление: они должны заранее договориться, какие показания они будут давать на допросе.

После того, что со мной случилось, все поучения Учителя для меня были как спасительная ниточка. Я с упоением слушала его поучения, как вдруг в дверь кто-то позвонил. Учитель настороженно вздрогнул, состроил идиотски-искаженную гримасу, болезненно вслушиваясь в наступившую тишину. Тут раздался второй, более настойчивый и резкий звонок. Учитель болезненно вздрогнул и шмякнулся на пол. Я испугалась и бросилась помогать ему. Но тот шарахнулся от меня, встал на четвереньки и пополз к себе в комнату. Я трусцой побежала за ним. В это время входную дверь стали открывать ключом. Учитель, как бешеный таракан, шмыгнул в свою «норку». Я вприпрыжку за ним, и как только дверь в комнату закрылась, он тут же навалился на нее всем телом. Прижавшись ухом к двери, он вздрагивал при каждом звуке, малейшем шорохе. Я, не понимая в чем дело, толклась рядом, как «не пришей кобыле хвост». А тем временем дверь уже открывали ключом и кто-то входил в квартиру. Учитель весь съежился, идиотски затрясся, скорчил страдальческую гримасу и навалился на дверь всем весом. А тем временем в квартиру вошла мать и стала громким голосом кричать через дверь:

– Состис! Состис! Ты уже дома?

В ответ было только молчание.

– Состис! Ты опять спрятался? – выла у двери погань. – Открой, пожалуйста, дверь. Не прячься, говорю тебе.

Учитель еще больше съежился, но даже и не подумал отходить от двери. Мамаша стала тарабанить кулачинами по ней. Учитель дико испугался, подпрыгнул, отскочил от двер